Охра

— Моя самая большая проблема в том, что я, живущий одним днём и я, безостановочно смотрящий вперёд и думающий о будущем, — находятся в одном теле. Киришима часто спит. Бакуго часто уходит и возвращается, потому что у него тренировки, куча дел в индустрии, о которой Киришима не имеет ни малейшего представления. Всё, что он знает: нужно быть крутым, чтобы миллионная аудитория на ютубе запрашивала твой коллаб с различными компаниями. Нужно быть очень крутым. И Бакуго крутой. Киришима часто прокручивает его ролики, когда ему нечем заняться, добирается до старых, совсем первых, — у Бакуго панковский стиль и волосы, выкрашенные в чёрный. А ведь их каналу нет и двух лет, но Бакуго из прошлого — раскрепощённый, безумный, эмоциональный. У него серьга в ухе, и от Шиндо он едва ли отличается. Интересно, как долго чёрная краска вымывалась из его волос? Так начинается ноябрь. Так: чёрными волосами — у Киришимы они тоже когда-то были; старыми видеороликами; форточкой, открытой ради прохладного, преисполненного запахом пожелтевшей листвы, воздуха; свитерами, пропитанными стойким ароматом обезболивающих мазей; сухим теплом от редких солнечных лучей и кленовым рафом, который Бакуго традиционно приносит каждое утро, потому что Киришиме нельзя кофе, но Киришима не может без кофе. Бакуго пахнет хвойным лесом, и Киришима инстинктивно запоминает его запах. Запах, живущий в складках одежды, во впадинках ключиц и в ямочке на шее. Он перемежается сладкими нотами карамели и финика время от времени, но они настолько редкие, что почти не ощущаются, и Бакуго это подходит. Ему подходит не отзываться сладостно, но уверенно и интригующе. Он оставляет стикеры везде и всюду. Они оба это делают. Сначала неосознанно, будто подыгрывают, затем намеренно, превращая это в обычай, незначительный ритуал для удачного дня. А затем это и вовсе перестаёт быть стикерами. Бакуго пишет «береги себя» на запястье Киришимы, пока он спит, а затем уходит. Киришима пишет «БЕРЕГИ СЕБЯ» на подошве его кроссовок, пока он не видит, а затем возвращается в комнату, словно ничего и не случилось. Однажды Киришима оправдывается: — Беречь себя настолько сложно, что об этом постоянно забываешь, — он уже давно перестал краснеть из-за того стикера, давно перестал стесняться эмоций, которые пытался за ним скрыть. Он давно говорит так, как есть. И дальше Бакуго отвечает: — Тогда я буду постоянно напоминать тебе об этом. Бакуго пишет «береги себя» — и это снова стикер, который он дублирует, который умножает и расклеивает по всем лежащим на полу книгам прежде, чем Шиндо вызванивает его, поторапливая. Киришима пишет «БЕРЕГИ СЕБЯ» — и это стикер повторно, он клеит его на джинсовку Бакуго сзади, как клеили записку «пни меня» в школьные времена. Они повторяют это снова и снова, расписывают большими буквами на каждой поверхности, везде, куда может дотянуться взгляд, и везде, куда не может. Но они никогда не снимают самый первый стикер с зеркала, он остаётся стартом и финишем одновременно, ключевой точкой, запустившей неизведанный отсчёт. Они часто обсуждают книги, часто говорят о письме и писательстве. Это едва ли не единственное, чем они занимаются. Пока Киришима лежит на диване с прижатой к груди подушкой и говорит негромкими фразами куда-то в потолок, Бакуго на полу с согнутой в колене ногой и выставленным на ней покачивающимся локтем слушает заинтересованно и внимательно, как делает ещё с самых первых разговоров в клубе. Киришима говорит о многом, но в основном о мирах, обитающих в его голове, о вдохновении и о том, на что оно похоже, о книгах, мотивации, о том, что его любимые писатели — знатные мудаки, а их взгляды на жизнь едва ли просвечивают сквозь призму суровой цензуры, но ему нравится именно это. — Ты понимаешь, что вдохновение тебя посетило, когда всё начинает ощущаться по-другому. Включаешь музыку, а за ней внезапно тянется целая вселенная, хотя раньше она тебя до тошноты доводила. Так это работает. Киришима показывает ему сноски из любимых книг, запавшие в душу отрывки, глубокие фразы, оставляющие неопределённый след в подсознании. К некоторым из них возвращаешься лишь спустя время, повзрослев, вот, в чём прелесть. Бакуго читает ему отрывок на случайной странице случайной книги, которую он подобрал на ощупь. Читает, когда голова Киришимы начинает болеть от его чрезмерной болтовни, а рёбра — дребезжать мелкой дрожью в поисках покоя неизменного положения. И тогда Киришима перестаёт дёргаться, ложится обратно на диван и закрывает глаза. Он не спит, слушает, воспроизводя целые фильмы в своей голове, снимая сцены каждых строк. Он силится побороть желание прокомментировать определённый отрывок, для этого поворачивая голову в сторону Бакуго, чтобы лениво наблюдать за тем, как двигаются его лопатки, оттягивающие чёрную футболку, когда он меняет своё положение и сгибает другую ногу. Он касается кончиками пальцев оголённого затылка, и Бакуго замирает. Это не выглядит, словно он опешил, не выглядит, словно он зол или обескуражен. Он поворачивает голову назад и едва заметно вздёргивает брови, и этот взгляд отчего-то кажется Киришиме таким естественно нежным и тёплым, таким красивым, что обескураженным в конечном итоге остаётся только он. — Когда новое видео? — спрашивает Киришима тихо, будто надеется, что от этого голова будет болеть меньше. — В конце недели, — так же тихо отвечает Бакуго. — Есть компания, которая хочет открыть парк для паркура, и люди, согласные тренировать детей и подростков. У них даже есть специально оборудованный спортзал. Когда я только начинал увлекаться всем этим, у нас такого не было, поэтому круто. В видео мы испытываем площадки. И это, само собой, реклама. Разумеется. Киришима усмехается. — Я хочу написать про тебя книгу, — действительно, круто: Бакуго выдыхает, впервые сотрясая спокойствие неподдельной эмоциональностью. — Что? Он не может сказать, когда точно это началось. Бакуго не тот человек, который заполняет собой всё пространство, не тот, который везде и всюду, на нём нужно сфокусировать взгляд, его нужно увидеть, разглядеть, и тогда за ним откроется истина, за ним откроются неизведанные ощущения, подаренные горящими жаждой свободы глазами, которые взглянут на тебя сквозь запаянную толщу экрана и донесут ответы на все вопросы, вызванные бесконечными сомнениями. И Киришима усмехается заново, потому что он разглядел, потому что об этом большом секрете знает лишь он, это — его правда. Усмехается, потому что Бакуго реагирует совсем не так, как он предполагал, потому что Бакуго и сам — не такой, как он предполагал. И это ещё лучше. — Книга о мальчике по имени Свон. — Свон*? Лебедь? Я — лебедь? — он хмурится, откладывает книгу, поворачивается всем телом и кладёт локти на диван, неподалёку от Киришимы. — Не знаю, что это за метафора, но она мне не подходит. — Это первое, что взбрело мне в голову. Я привык доверять ежесекундным ассоциациям, поэтому сохранил эту идею в своих мыслях. Так же, как когда-то сохранил идею написать книгу в принципе. Но это — другое. Едва ли не всю свою жизнь я обдумывал то, о чём хочу писать. А тут — секунда, и осознание. Странное ощущение. Я понимал, что это сложно, но никогда не думал, что настолько. Приходится раздумывать между разными вещами. — Например? — Между тем, что ты хочешь написать, и тем, что хотят видеть люди. Бакуго кивает, но больше на автомате, раздумывает о чём-то долго и тщательно, а затем подводится на ноги, хватает листок бумаги с письменного стола, ручку с пола, выписывает своим красивым почерком с небольшим наклоном влево: «Список дел на одну ближайшую жизнь, пункт первый: Написать книгу (и никаких лебедей)». Он показывает его Киришиме, и Киришима заливается хриплым смехом, держась за рёбра. Бакуго долго смотрит на него прежде, чем добавить ещё один пункт: «Уволиться из самой скучной газеты в мире». Они крепят «Список дел на одну ближайшую жизнь» на стену прямо напротив дивана. Лист маленький и невзрачный, но Киришима хорошо различает каждую выведенную букву. Так начинается ноябрь: перечнем желаний, которые раньше были лишь обывателями его еженощных мыслей, а теперь вдруг вырвались наружу под пером уверенного и решительного Бакуго. За завтраком они обсуждают музыку. Не всегда, но часто: Киришима неплохо разбирается в музыке. Он напевает куплет из «All I want» группы Kodaline, обильно поливая блины сиропом, и они даже не на кухне, а за журнальным столиком в комнате, потому что рёбра Киришимы не выдерживают того положения, которое он придаёт своей осанке, сидя на высоких стульях. Бакуго его останавливает: ему совсем не нравится эта песня. — Почему? У Стива Гарригана мягкий приятный голос, и там есть строчка «наша любовь была создана для экранов кино». По-моему, звучит вполне себе красиво, — Киришима пожимает плечами. Бакуго вздыхает: — Это песня о расставании. Там даже есть что-то вроде: «Когда ты окончательно ушла, во мне всё перевернулось, я лежу в слезах на кровати», — он напевает, неосознанно маша указательным пальцем в такт. — Ты мог бы спеть «If the World Was Ending» или «Someone To You» от Banners**, раз уж этот завтрак всё равно залёг под псевдоромантикой. Предпочтительнее слышать о том, что если бы наступил конец света, ты бы приехал и остался на ночь.*** Киришима давится куском блинчика и прикрывает рот костяшками, поглядывая на невозмутимого Бакуго исподлобья. Бакуго возвращает взгляд поистине непонимающе, и Киришима отказывается от мысли говорить что-либо. Просто опускает глаза и делает вид, будто ничего такого не произошло. После таблеток Киришиме всегда хочется спать. Иногда он просыпается раньше, но лежит бесшумно, лишь хлопает глазами и наблюдает за тем, как тихо Бакуго читает случайно подобранную книгу или — что происходит намного чаще — просматривает его собственные тексты по новой, вглядываясь в них внимательно, подпирая руку подбородком и подбираясь едва ли не к углу комнаты, чтобы умоститься среди стопок бумаги. Такие моменты кажутся Киришиме чем-то чарующим, чем-то невероятным, и он живёт в них так долго, как только может. В конце концов, спустя несколько дней Киришима уже может позволить себе выйти из квартиры и прогуляться до ближайшего минимаркета, чтобы сменить обстановку и немного разработать суставы. Он почти не курит, и это удивительно. Он почти не ощущает признаки апатии, и это — ещё удивительнее. Прогуливается по звенящей гудками машин и шумом прохожих улице, ловит пальцами солнечные лучи, уже не обдающие кожу теплом, шелестит кипами листьев под подошвами. Бакуго всегда паркуется неподалёку, и он видит его машину через окно, но сейчас на её месте стоит старенькая тойота цвета бутылочного стекла, а сам Бакуго — на другом конце Чикаго, потому что его видео вот-вот должно выйти, и они монтируют его вместе с заказчиками. Вечером он настолько уставший, что они почти не разговаривают. Включают первый попавшийся фильм по ТВ, и через полчаса Киришима замечает, что Бакуго заснул, сидя в кресле. Он подпирает щеку рукой, выставленной на подлокотник, а его волосы спадают на глаза пышными прядями, и лицо его впервые за долгое время мягкое и умиротворённое. Киришима ковыляет до кресла, чтобы накрыть Бакуго лёгким пледом, и закрывает форточку, убавляя звук телевизора. Они так и сидят, освещаемые лишь тусклым светом экрана, оттеняемым густой вечерней темнотой и жёлтыми бликами фонарей снаружи. Приглушённые звуки глупого пятничного телешоу заполняют собой пространство, просачиваются в тёплую тишину, согревая закадровым смехом, на который Киришима постоянно закатывает глаза. Он внимательно разглядывает один из стикеров, оставленный на столе, вертит его в руках, вчитывается в надпись раз за разом, хоть она и едва видна при таком освещении. Переводит взгляд обратно на спящего Бакуго и улыбается неосознанно, почти незаметно. Тёплое чувство разливается в груди, обводит лёгкие и спускается к животу. Киришима ощущает всю настигшую их близость именно в этот момент. Он не знает причин, по которым Бакуго делает всё это для него. Да Бакуго, наверное, и сам не знает — это инстинктивное притяжение, когда двое тянутся друг к другу на подсознательном уровне, хотят узнать друг друга получше, потому что заинтересованы, потому что время, проведённое вместе, даёт то самое недостающее чувство трепетной гармонии. Он просыпается спустя полтора часа из-за затёкшего тела, оглядывается, хмурится и резко встаёт. Беспечный Бакуго, так легко засыпающий от усталости в квартире чужого человека — редкое зрелище. Киришима как раз возвращается с кухни со стаканом воды, когда Бакуго хлопает по карманам куртки, удостоверяясь, что закинул в них ключи от машины. — О, а ты… — Киришима неуверенно замирает в дверном проёме и топчется на месте, почёсывая указательным пальцем подбородок, — …ты можешь остаться на ночь, знаешь. Бакуго сонно щурится. Через минуту они уже раскладывают диван. Несмотря ни на что, мазаться охлаждающей обезболивающей мазью — самая нелюбимая процедура Киришимы. Он стягивает с себя свитер и позволяет Бакуго, сидящему за его спиной, размазать гелевую консистенцию по своим рёбрам, выйти к гематомам на спине и очертить позвоночник. Это всегда влечёт за собой странную реакцию вперемешку с мелкой дрожью. А ещё это до чёртиков щекотно. — Не дрожи, я могу нечаянно ткнуть в один из синяков, — Бакуго всегда говорит это предупреждающе серьёзно, Киришима всегда пропускает это мимо ушей. — Тебе легко говорить, но ты бы сам попробовал не рассмеяться от того, насколько это щекотно. Уверяю, ты изменишь своё мнение, — Киришима усмехается, и Бакуго выгибает бровь, хмыкая. Он стягивает джемпер, и Киришима непонимающе поворачивает голову прежде, чем Бакуго выставляет свою спину и говорит ему попробовать. Во-первых: спина Бакуго. Его накаченное тело с рельефно выпирающими мышцами выглядит невозможно хорошо даже без предварительной подготовки, а широкая спина с красивыми плечами, да ещё и в оголённом виде, попросту сбивают дыхание. Киришима пялится на его лопатки по крайней мере полторы минуты, планирует пялиться ещё, но Бакуго его окликает. Во-вторых: вот дерьмо, у него трясутся руки. В-третьих: они сидят топлес в полутьме и касаются друг друга холодными, вымазанными в помеси камфоры и пахучего ментола, руками. Что это за вид времяпровождения? Киришима выдавливает мазь на свою ладонь и льнёт ближе, обводя поясницу. Он видит, как Бакуго инстинктивно втягивает живот, напрягаясь от столкновения тёплой кожи с холодной поверхностью, но быстро расслабляется. Тогда Киришима водит руками дальше, заводит их к рёбрам, а сам едва ли не кладёт подбородок на плечо Бакуго и касается грудью торчащих лопаток, словно приобнимая. Бакуго слегка поворачивает голову, и их лица оказываются невероятно близко. — Что ты делаешь? — Так я могу видеть, куда именно собираюсь размазать мазь. Бакуго отворачивается обратно. В-четвёртых: это выглядит ещё страннее. Но он смотрит в окно на блестящие вкрапления фонарей за ним, пока Киришима тянет к нему руки из-за спины медленно и нежно. На диване они раскидываются валетом, потому что Киришима закидывает ноги на изголовье и оправдывает это тем, что так легче. Сползают к середине, едва ли не соприкасаясь щеками. Им ещё долго приходится ждать, пока мазь впитается, и ложатся они совсем уж поздно. Пока Киришима роется в плейлисте, подключая наушники, Бакуго пялится в потолок так живо, словно силится разглядеть в нём что-то помимо густой черноты. Лунный свет пробирается сквозь незашторенное окно, падает на пол, на край дивана, закрадывается в ложбинку между их соприкасающимися плечами. Когда глаза привыкают к темноте, Бакуго может чётко видеть лицо Киришимы в нескольких сантиметрах от его. Он отдаёт ему один наушник и уверенно нажимает на плэй. Бакуго знает эту песню — это репертуар The Neighbourhood и их небезызвестная «R.I.P. 2 My Youth», сметающая припевом границы вселенной. И вот они всё ещё в той самой комнате лежат на том самом диване, пялясь в тот самый потолок, но музыка затягивает окружение тёмно-синими шторами ночного неба, заставляет предметы исчезнуть, а их самих — переметнуться на неприметный пустырь, остаться в самом центре, где выше — только звёзды, и ниже — тоже они. Киришима поворачивает голову, и Бакуго машинально повторяет за ним. Звёзды всё ещё в подсознании, горят где-то над ними, горят повсюду, но они оба лишь ловят блики лунного света и утопают в бесцветной тишине, не отрывая глаз друг от друга. Так начинается ноябрь. Так: шутливыми прикосновениями, полуночными разговорами, играющей в поделенных наушниках музыкой и несколькими сантиметрами между горячими щеками. Через несколько дней Каминари с Сэро уже здесь, чтобы в очередной раз убедиться, что Киришима идёт на поправку, а Бакуго Кацуки действительно не суперзлодей, вынашивающий коварный план по захвату его жизни. Вернее, так думает только Каминари. У Сэро нет причин считать Бакуго хотя бы на четверть процента опасным для Киришимы, но он не может позволить Каминари быть одиноким в своих суждениях, поэтому подыгрывает. Он часто подыгрывает. И сейчас — снова. — Я знаю, что происходит, когда двое человек остаются наедине в одной комнате и внезапно включают музыку на полную катушку. Я знаю, Сэро. Я не вчера родился, — серьёзно произносит Каминари. Он льнёт ко входной двери в мягкой обивке с пошарканными прорезями в некоторых местах, прикладывает одно ухо, затем другое, шикает, чтобы разобрать смазанные обрывки фраз, звучащие в толще громких бассов. Они часто заходили на неделе, но впервые застали Бакуго в квартире Киришимы. До этого им постоянно счастливилось разминуться, но ничто не вечно под луной, и Киришима с самого начала понимал, что когда-то им всем придётся сесть вместе и раззнакомиться, чтобы убедить обе стороны, что они не такие уж и плохие. Сэро нависает сверху, вверяет истину в руки Каминари, словно в первый раз. И словно в первый раз понимает, что зря. Очень зря. Тем не менее, спустя несколько минут Каминари довольно подмечает: — Слышишь? Они там о любви говорят. Слащаво и вычурно, но всё же. И ты не поверишь, но слащавый в этом плане даже не наш Эйджи, — и он прав, потому что Сэро не верит. Он вслушивается получше, действительно улавливает что-то со словом «любовь», но морщится уже в конце первого предложения. И правда — приторно-красиво. — Зачем им громкая музыка? Киришиме нельзя слушать её сейчас, или его голова снова разболится. Иди к ним, Каминари. Скажи, чтобы выключили. И Каминари разворачивается почти удивлённо, хмурит брови и качает головой. Подушечки его напружиненных пальцев легонько впиваются в обивку в протестующем жесте. Их немая перепалка с Сэро колкими взглядами длится добрых полторы минуты. — Ты слышишь, о чём они там говорят, как я, по-твоему, пойду? Если хочешь всё разрушить, иди сам. Иди, скажи им, что полчаса стоял перед их дверью в подъезде, чтобы понять, чем они за ней занимаются, разволновался о чересчур громкой музыке и ворвался в самый неподходящий момент, чтобы попросить убавить звук, совсем как гиперзаботливая мамочка и её шестнадцатилетний сынишка. — Это ты сейчас сидишь под их дверью. Буквально. И это ты надоумил меня подслушивать то, чем они там занимаются. Ты даже до сих пор не прекратил делать это, да ладно, Каминари. Всё, чего я хотел — просто принести ему еды и лекарств, но вместо этого мы с тобой торчим здесь, как парочка шизанутых сталкеров. И нам ещё повезло, что никто из соседей нас не засёк. — Э, ну вообще-то, — Каминари достаточно осторожен, чтобы тотчас повернуться на звук, но недостаточно осторожен, чтобы сделать это аккуратно. Он едва ли удерживает равновесие, сидя на корточках, но пятится назад и падает задницей на землю, поднимая недовольный взгляд вверх, где Шиндо недоумённо зыркает на него с высоты всего роста. — Мы, конечно, не соседи, но не то чтобы это сильно спасло вас в наших глазах. Чем вы здесь занимаетесь? Компания Бакуго в полном сборе, остальные двое — немного поодаль, потому что больше трёх человек в ширину пролёт не вмещает. И пока Сэро объясняет ситуацию, Каминари так и замирает со вздёрнутым подбородком и взглядом снизу, понятия не имея, что должен сказать человеку, на которого накинулся из-за девушки, оказавшейся впоследствии его сестрой. И если у Шиндо и были причины вести себя так с Каминари, то у Каминари их, выходит, и не было, но он вёл. Он пожимает плечами: — Типа… тусуемся. Сэро хлопает ладонью по лбу, пока Шиндо дёргает ногой, оттряхивая Каминари и приподнимая подбородок, чтобы прервать зрительный контакт. Он негромко вздыхает: — Если пришли к своему другу, так заходите. Или вы Бакуго испугались? Каминари отодвигается вперёд, но не встаёт с корточек. Он выгибает бровь, шикает и качает головой. — Гениально, Шерлок. Мы действительно сидим тут, потому что нас пугает Бакуго. Ты вообще прислушивался к тому, о чём мы тут говорили с Сэро? Эти двое там, типа, заняты, — он притягивает Шиндо за штанину, и тот, на удивление, поддаётся. И пока Сэро опасливо пятится назад, Мидория тянет Шото за собой и нависает сверху, прикладывая ухо к двери. — Слышите, они там о любви разговаривают. А громкая музыка им, по-вашему, для чего? Для «этого», — Каминари говорит негромко, но с нажимом. Шиндо крутит пальцем у виска: — Ты болван? Эта музыка раздаётся не из их квартиры. И они там книгу обсуждают, а не о любви говорят. Мидория вжимается ухом в обивку двери, пока Шото делает то же самое в десяти сантиметрах над ним: — Бакуго и обсуждает книгу? Боже мой, да лучше бы они и правда сексом занимались. Громкая музыка действительно доносится из квартиры рядом, и Каминари требуется чужая помощь, чтобы осознать эту действительность. Он ещё несколько минут непонимающе бегает зрачками по пустому пространству, вслушиваясь, пока до него не доходит: звук настолько громкий, что полностью глушит собой всё в радиусе десяти метров, так что невозможно точно определить, откуда он исходит. Невозможно, оказывается, лишь для него. Шиндо ухмыляется: — Может, тебе слуховой аппарат подарить? — Не будь засранцем, — закатывает глаза Каминари. — Не сейчас, по крайней мере. Ты нас спалишь. Если хоть кто-то из них узнает, что мы впятером торчим здесь, подслушивая, потому что нам показалось, будто они там занимаются неприличными вещами, что ты скажешь в своё оправдание? Бакуго открывает дверь медленно и бесшумно. На лице его — полнейшая обречённость и опущенные нахмуренные брови, словно он в деталях представлял себе картину, творящуюся снаружи, ещё до того, как увидел её воочию. Мидория тут же отскакивает с провинившейся улыбкой, и они с Шото выпрямляются по стойке смирно, Сэро засовывает руки в карманы и отворачивается, пока Шиндо с Каминари, путаясь в ногах друг друга, пытаются приподняться и хотя бы попытаться сделать вид, что они всего-то стояли под дверью без единой задней мысли. Бакуго смотрит на них пятерых три долгие секунды, а потом захлопывает дверь обратно, не отводя взгляд и ни на йоту не меняясь в лице. И хоть никто не понимает, к лучшему или худшему такой исход — они выдыхают одновременно, одновременно замирают на месте без единой мысли, что делать дальше. — Там всё-таки кто-то есть или мне показалось? — Киришима перекатывается на другой бок, прижимая подушку к ребру уже на автомате. — Из-за этой музыки у меня голова ходуном, не удивлюсь, если мозг уже начал глючить. — Тебе показалось, — ровным тоном отвечает Бакуго, возвращаясь из кухни со стаканом воды и таблеткой, зажатой в ладони. — Выпей это, пока я вернусь. Киришима хочет спросить: «Ты ведь не собираешься никого там убивать?», но умалчивает, прячет пристальный взгляд за глотком холодной воды и ложится обратно, двигая к себе рукой книгу Бегбедера, которую они только что обсуждали. Он слышит, как захлопывается дверь за Бакуго, но не слышит, как открывается соседняя, хотя он громко стучит в неё костяшками пальцев. — Давай-ка я с этим разберусь. Нам ведь не нужны здесь напрасные жертвы, — улыбается Шиндо, словно это действительно может сработать. — В машине остались пакеты, которые мы не смогли притащить, позаботься о них. Бакуго не отвечает, но действительно спускается вниз по лестнице, понимая, что выходить из себя из-за перепалки с нерадивыми соседями — последнее, что ему сейчас нужно. Каминари смотрит на его удаляющийся силуэт, а затем переводит взгляд на Шиндо, пока остальные вваливаются в квартиру Киришимы. — Зачем вы притащили так много всего? Он живёт один. Зачем вы вообще что-то притащили, ты знаешь, насколько подозрительно всё это выглядит от таких людей, как вы? Шиндо сжимает переносицу двумя пальцами, медленно оборачивая голову к Каминари. Никто не собирается открывать дверь, и он стучит громче и настырнее, пытаясь не растерять всё самообладание. — Не знаю, наверное, потому, что у него есть такие проглоты, как вы, выедающие всю его еду. Да и к тому же, Бакуго попросил нас сделать это, так что мы не преследуем никакие мотивы. И что значит «от таких людей, как мы»? Разве ты не восхищался нами, мистер Я-Буду-Ненавидеть-Тебя-За-То-Как-Ты-Обращаешься-Со-своей-Девушкой-Которая-Оказывается-Твоя-Сестра? Каминари понятия не имеет, что значит «опешить», но это то, что он чувствует сейчас. Он плотно смыкает губы, смотрит на Шиндо внимательно и продолжительно, но чувствует, как стыдливый жар окутывает его щёки. Прежде, чем зайти в квартиру Киришимы, он говорит: — Прости за это. Шиндо хмыкает и отворачивается обратно к двери, не оставляя попыток достучаться до жильцов. Бакуго вваливается внутрь с огромными пакетами, и Киришима подрывается от неожиданности с дивана, но быстро садится обратно из-за стреляющей боли в спине. Он прикрывает ладонью рот — смущение, стыд и неловкость единым миксом накрывают его лицо, заставляя побагроветь. Только начинаешь раздумывать, что можешь сделать для человека, который сделал так много для тебя, как он вдруг делает ещё больше, и ещё больше, не останавливаясь. И Киришима честно пытается вымолвить хоть что-нибудь, жестикулируя указательным пальцем в воздухе, но Бакуго исчезает на пути на кухню, и он затыкается и оседает. Музыка, наконец, утихает. Каминари падает на диван рядом с ним и по-дружески хлопает по плечу, забывая, что гематомы хоть и проходят понемногу, но всё ещё достаточно болят для таких резких жестов. — Слушай, у этого парня какое-то чувство вины за душой? — он шепчет, украдкой поглядывая на остальных, ринувшихся на кухню, чтобы помочь с продуктами. — Или вы с ним… Ну, ты понимаешь. Каминари трёт указательные пальцы между собой, и Киришиме приходится натянуть на себя то самое каменное выражение лица, где он расслабляет брови и слегка наклоняет голову вперёд. Каминари пожимает плечами и спрашивает одними губами риторическое «а что?». — Нет, — Киришима качает головой. — Мы друзья. По крайней мере, я надеюсь, что мы уже можем ими называться. Мне нравится проводить с ним время, и он вызывает какие-то особые чувства во мне. Я хочу думать, что это перерастёт, по крайней мере, в очень крепкую дружбу. — Да не парься, Эйджи, — и Каминари снова делает это — снова ударяет его по плечу. — Что-то мне подсказывает, что это перерастёт в… — Мы купили суши. Это день суши! Всем суши за наш счёт, — кричит Изуку из кухни. Он использует Сэро как эксперта в азиатской кухне и совсем не обращает внимания на его доводы о том, что он, вообще-то, бóльший американец, чем каждый присутствующий здесь, а чёрные волосы и раскосые глаза не делают его обывателем страны восходящего солнца. Каминари рассказывает, что в Underground всё, как обычно. Тецу всё так же делает свой фирменный убийственный кофе, а Аизава всё так же ненавидит всех вокруг, но себя — больше всего. Его план с наказанием обмудков из Brando's не срабатывает, но он обещает, что это точно не конец, и он не оставит просто так покушение на своего сотрудника. Непривычно доблестно — Аизава не то чтобы похож на рыцаря или, на крайняк, на хорошего человека, но доблестно, не поспоришь. Но потом Каминари добавляет: «Потому что он знает, что ты захочешь разобраться во всём сам и принесёшь ещё больше проблем». Ах, забудьте. Квартира Киришимы… маленькая. Она всегда была маленькой, и он всегда об этом знал, но теперь, когда тут собралось семеро человек, раскинувшись по любой свободной поверхности комнаты и поедая палочками суши, он осознал, насколько она действительно маленькая. Или насколько его круг знакомств действительно большой. Неважно. Каминари и Сэро занимают места рядом с Киришимой на диване, и Изуку двигает их, доказывая, что место для ещё одного всё же найдётся. Бакуго занимает привычное место около стопки с книгами, Шото в позе лотоса подпирает коленями журнальный столик, а Шиндо спиной к телевизору слушает наставления шефа из кулинарного телешоу и может лишь догадываться о том, что происходит на экране. — Итак, — начинает Изуку, и Бакуго уже на полпути, чтобы бросить в него палочки для еды. Он знает, что грядёт. — Чем вы двое занимались тут всё это время? И не то чтобы я не знал правды, — я видел, как Бакуго приехал на съёмки в той же одежде, в которой уехал днём ранее — просто хочу услышать об этом от вас. Каминари давится куском ролла. Он улыбается, но округляет глаза, поворачивается к застывшему Киришиме и произносит одними губами: «Я думал, ты сказал, что вы друзья». — Я просто переночевал у него, — отвечает Бакуго, беззаботно кладя вяленый имбирь в рот. — Как ты ночуешь у Шото временами. Ну знаешь, дружеская ночёвка двоих друзей. — Надели розовые пижамки и обсуждали парней целую ночь? — улыбается Изуку. — А вы с Шото обсуждаете парней целую ночь в розовых пижамах? — парирует Бакуго. — Нет, обсуждаем друг друга без пижам. Ну знаешь, в принципе. Без ничего. Шиндо зажимает переносицу двумя пальцами и шумно выдыхает: — Серьёзно? Прямо перед моей Филадельфией? Шото недоумённо хмурится, его зрачки бегают вверх-вниз, а затем он смотрит на Изуку: — Разве мы когда-то обсуждали друг друга без пижам? Я этого не помню. Изуку улыбается: — Шото, пожалуйста. Сэро залпом тушит стакан клюквенного морса. Приятно видеть, что они с Каминари не единственные пропащие в вопросе нормальности друзья Киришимы. Чего стоит только один Нейто. Кстати, о нём. Нейто единственный, кто не проведывал его всю неделю, лишь бесконечно звонил и проводил у телефона пятнадцать минут, удостоверяясь, что у Киришимы всё в порядке, но в конечном итоге у Киришимы переставало быть всё в порядке, потому что его голова пухла и пухла от бесконечных разговоров. Он предупредил, что зайдёт сегодня и, боже, нужно ведь ему было выбрать именно этот день, чтобы довершить компанию ещё одним сумасбродным участником. Это случается вечером. Шумно. Дико. И у него разящий травкой церковный елейник, перекинутый через плечо. Нейто вваливается в комнату привычно вальяжно, и все застывают с самыми разными лицами. Самое лучшее у Шиндо: он никак не может вернуть обратно отвисшую челюсть, и Киришима хочет думать, что дело сугубо в куске пиццы, который он намеревался засунуть в рот. Сам Нейто тихонько присвистывает, не ожидая такого скопления народа. Очень вовремя из телевизора раздаётся стрекотание сверчков. — Эйджи, у тебя тут какие-то люди в квартире. — Да, — кивает Киришима. Он поджимает губы и спрашивает себя: в какой момент всё пошло не так? — Да, я заметил. Бакуго слегка наклоняется вперёд и сосредоточенно хмурится: — Это что, ряса священника? Так проходят первые две недели ноября.