Охра

Пятнадцатого ноября газета «Chicago Chronicle» терпит фиаско. Пятнадцатого ноября босс Киришимы — Джа-джа Бинкс, просто Бинкс, мистер Дерьмо (привет от Нейто), мистер Кустистые Брови (и от Каминари) — терпит потерю очередного сотрудника, и на этот раз Киришиме уже не придётся выполнять работу ещё за одного. Не придётся потому, что сотрудник, который увольняется, — он сам. Увольняется масштабно, эффектно, не хватает только эпичных саундтреков Джона Уильямса на фоне и кадров в замедленной съёмке для пущего эффекта. Бумаги летят в разные стороны, факс безостановочно печатает полученные документы, брюзжит на письменном столе, словно радуется и поздравляет, коридор сотрясает от пронзительного ора, а брови Бинкса — те самые седоволосые кустарники — выскакивают на покрасневший от гнева лоб. «Я принял тебя без малейшего образования», слышит Киришима. «Ты исчез на несколько недель, а теперь приходишь ко мне и заявляешь это», слышит Киришима. «Ты не отработал и сотой части того, что должен был», слышит Киришима. А затем Бакуго кладёт на стол Бинкса распечатку из Американского Трудового Кодекса. И, ну правда, это было лишним. Бинкс взрывается очередным ором, слово закона лишь подначивает его расширяющуюся ярость. Он кричит о манипуляциях, о неблагодарности, да обо всём на свете, а Киришима лишь почёсывает указательным пальцем подбородок, прокручивая в голове саундтреки из Звёздных Войн, чтобы выбрать подходящий. Да, те самые, которые Джона Уильямса. В коридор из своих каморок высовываются все зеваки, сползаются ближе к кабинету Бинкса. Табличка с его именем на двери, кажется, вот-вот готова сорваться из-за сотрясающего землю крика. Киришима даже и не предполагал, что он умеет так злиться. Оно и понятно: люди уходят один за одним, газета постепенно терпит крах (хотя, казалось бы, куда хуже?), да и на личном у Бинкса, судя по недавнему отсутствию обручального кольца, не всё гладко. Его можно понять. И Киришима правда пытается, потому что приходит с намерением разобраться по-тихому и с Бакуго, но последнее — вообще не его инициатива. Просто Бакуго думает, что не будь его здесь, Бинкс своими речами в очередной раз опутает сговорчивого Киришиму. Поэтому приходит время несговорчивого Бакуго, и Списка Дел На Одну Ближайшую Жизнь, где вторым пунктом значится: бросить к херам самую скучную газету в мире. Ну, почти так. Короче, из кабинета Бинкса они выходят победителями. Вместо эпичного саундтрека им достаются аплодисменты местных клерков и визг Бинкса, приказывающего вернуть на место его фикус. А, и да — Киришима стаскивает его фикус. На случай, если кто не понял. Каждый раз, заходя в этот душный тёмный кабинет Киришима смотрит на бедное растение так жалостливо, что в свой последний визит не может позволить себе бросить его здесь, в этом отвратительном месте с этим отвратительным человеком. Так что это почти сцена из «Леона», но Киришима — не Матильда, Бакуго — не в чёрных очках, а фикус такой громоздкий, что сгибается верхушкой у потолка. Бинкс за их спиной швыряет охапку документов (тех самых, что выплюнул факс), разгоняет зевак приказами работать и клянётся куда-то в воздух, что больше никогда, никогда-никогда-никогда, не наймёт какого-то пацана с улицы работать в своей газете. Но Киришима отчего-то очень в этом сомневается. На кого же тогда Бинкс будет скидывать всю чёрную работёнку? Они пристёгивают фикус ремнём безопасности, Бакуго устраивает его поудобнее на заднем сидении, а сам обходит машину и садится за руль, пока Киришима в последний раз окидывает здание на Сейнт-Лоренс авеню. Тухлый райончик. Что ж, по крайней мере магазин Найк рядом, но какая уже разница, да? «Если взглянуть на это с другой стороны» думает он, «больше никаких пробок». Бесконечные постройки проносятся за окном, и Киришима цепляется за них взглядом, хоть и не может разглядеть полностью: Бакуго сворачивает на девяносто четвёртую и выжимает сто десять, пока за окном не остаётся ничего, кроме серого неба, серого забора и таких же серых грузовиков на соседних полосах. Гораздо проще, когда маршрут не обозначен заранее. Оказывается, пробок можно даже избежать. Киришима чувствует себя обязанным сказать, что никогда не решился бы на это без Бакуго. Он чувствует себя обязанным произнести это вслух, но поворачивает голову, но смотрит, и Бакуго вдруг смотрит в ответ, и это выбивает из него весь дух, выбивает все слова, крутящиеся в голове. Бакуго отворачивается и произносит первым: — Мне кажется, я прослушал половину, — говорит он, и Киришима посмеивается. — Не говори, что это потому, что ты всё время пялился на его брови. — У него отвратительные брови, — качает головой Бакуго. — Такие лохматые и… Свисают с краёв, на это же нереально не пялиться. Киришима смеётся ещё громче, потому что узнаёт эту реакцию. Он смотрит в зеркало заднего вида, смотрит на фикус, пристёгнутый к сиденью, и абсурдность ситуации вдруг накрывает его с головой. — Нам нужно это отпраздновать, — заявляет он. Приходит пора выходить на работу, но это всё далеко завтра, так что сегодня Киришима ухватывается за последний шанс прежде, чем нырнуть обратно в пучину глубокой занятости. Или уже не такой глубокой. — Только на этот раз я всё устрою, идёт? Останови за поворотом. Бакуго не успевает ничего ответить, Бакуго лишь останавливает, как ему и было велено. Киришима выбирается из машины и бредёт к растянувшемуся за протяжной парковкой супермаркету. Они остаются с фикусом один на один и, глядя в зеркало заднего вида, Бакуго лишь вздыхает. Он достаёт телефон из кармана, откидывается на сиденье и проверяет почту. В общем чате Шиндо в роли назойливого родителя усердно напоминает о важности сегодняшней фотосессии и о том, как всем запрещается на неё опаздывать, Изуку шлёт фотографии из спортзала, шлёт мемы, шлёт Шиндо, который просит его прекратить, а Шото ищет носки с корги, подаренные спонсорами. hot_n_cold: отнеситесь к этому серьёзно, в этих носках весь смысл фотосета, а их нет. shin.do: есть другие? но всё потому, что ты хочешь именно те, с корги. ddeku: [Фото] это Бакуго, когда думал, что осилит фронтфлип с первого раза shin.do: он же и правда осилил ddeku: иногда он так выбешивает, скажи? dynamight: меня не будет сегодня shin.do: что? hot_n_cold: что? ddeku: вот, я же говорил Киришима возвращается быстрее, чем Бакуго успевает среагировать на ударную волну гневных сообщений Шиндо. «Если тебя не будет сегодня, значит я жду тебя завтра в семь утра». Ох, вот это по-настоящему угроза. И какой фотограф вообще предлагает провести фотосессию в семь утра? Больше похоже на то, что Шиндо просто издевается: завтра в семь Бакуго окажется в студии, где не будет никого, а когда он зайдёт в общий чат, то наткнётся на одно-единственное «ты болван», отправленное общими усилиями. Как будто он их не знает. dynamight: всё не так уж и плохо. по крайней мере у половинчатого есть время, чтобы найти носки ddeku: а у тебя есть время, чтобы поразвлекаться с мальчиком-барменом, полагаю? dynamight: а у тебя время, чтобы заткнуться shin.do: да заткнитесь оба. завтра в семь утра в студии на мэдисон стрит. и это время, чтобы ВЫСПАТЬСЯ. не хочу слышать ничьи жалобы по этому поводу, мне нужно ваше красивое лицо и настрой работать. после съёмок у нас тренировка и начало записи нового видео, настройтесь на работу hot_n_cold: ты назвал наши лица красивыми? какой ты душка Поправочка: Киришима возвращается раньше, чем Бакуго успевает среагировать на вторую ударную волну гневных сообщений Шиндо. Спасибо, что прикрыл, Шото, не очень-то приятно, когда все шишки летят лишь на тебя одного. — Я совершенно забыл спросить, — Киришима садится в салон, в его бумажном пакете слышны перекатывания бутылок. — А ты вообще свободен сегодня? Потому что выходит, я тебя перед фактом поставил. Он легко посмеивается, и Бакуго лишь едва заметно вздёргивает брови. Он не медлит, хотя в голове роем жужжат мысли, на которые стоило бы обратить внимание, но он не медлит. Бакуго на машине, Бакуго за рулём, у Бакуго съёмка в семь грёбаных утра, но он смотрит на высокий фикус, примостившийся на заднем сидении, но он вспоминает маленькую квартирку со стикерами на зеркалах, прохудившимся тюлем над сквозящими рамами и старым диваном прямо посреди комнаты, и выдаёт без каких-либо колебаний: — У меня нет никаких планов. — Хорошо, — кивает Киришима, и Бакуго заводит машину. — Тогда будем варить глинтвейн. На целую минуту в салоне повисает тишина, и Киришима думает, что это потому, что Бакуго выруливает на поворот, но всё становится ясно, когда он вдруг неожиданно переспрашивает: — Глинтвейн? Бакуго понятия не имеет, что это такое. И Киришима на полпути к тому, чтобы подумать, что это одно из самых больших упущений в его жизни. Хорошо, Бакуго не то чтобы не знает, он видел некоторые фото, и весь фокус на них постоянно падал лишь на торчащую из уродливого стеклянного стакана палочку корицы. У него есть примерное представление, но оно о том, как тонут вываренные дольки апельсина в красной порошковой жидкости, а как может быть вкусным то, где умерли фрукты? Всю дорогу до дома Киришима рассказывает о тонкостях приготовления глинтвейна, так что к окончанию поездки Бакуго уже знает, что лучше использовать целые пряности, а не молотые, брать сухое или полусухое вино, и нет, без этой чёртовой палочки корицы обойтись никак не получится. А ещё Киришима предлагает приготовить безалкогольный глинтвейн на виноградном соке специально для него, но кто на это согласится? С незначительными последствиями от горячего вина он как-нибудь справится. Дома у него хорошо. Дома у него всегда хорошо. На кухне прохладно, а в окна гостиной тычутся голые серые ветви деревьев. Бакуго подходит ближе, выглядывает на парковку, выглядывает на выцветшие просторы, словно не сновал среди них несколько минут назад, словно квартира Киришимы — не часть их, не часть этого прозрачного тусклого мира. Больше никаких золотистых листьев, раскиданных по округе, больше никаких солнечных лучей, только грязь, слякоть и заметное понижение температуры. Но не то чтобы это могло хоть как-то навредить восприятию окружения. Да и окружение Бакуго в последнее время ограничивается девятнадцатью квадратными метрами и одним единственным человеком. Хорошо, что Киришима не задаёт вопросов, потому что у Бакуго нет на них ответов. — Угадай, о чём я думаю, — он не замечает даже то, как Киришима подходит к нему из-за спины, закончив выгружать продукты из бумажных пакетов. Он так же задумчиво рассматривает вид за окном и, не дожидаясь ответа, произносит: — О песне Эминема «Airplans». Если бы у музыки были цвета, этот трек был бы серым, но по-свежему серым, понимаешь? — Если честно, ни капли. Но разве у Эминема там не всего одна партия? Варить глинтвейн оказывается проще простого, когда у тебя под рукой бармен с хорошим стажем и вагоном опыта за спиной. И пока Бакуго рассматривает звёздочки бадьяна, Киришима заливает воду в сотейник и начинает процесс. Он нарезает апельсин дольками, мимолётно поддевает колёсико радиоприёмника и что-то бормочет про «апельсиновую аутентичность». Бакуго не слушает, слишком занят наблюдением за тем, как вываривается в кипятке ненавистная палочка корицы. У него два вопроса: действительно ли это съедобно и откуда у Киришимы радиоприёмник в двадцать первом веке? — Он уже был тут, когда я заехал, — словно читая мысли Бакуго, произносит он. — Я словил какую-то ретро-станцию, музыка оттуда помогает расслабиться. Иногда приходится повозиться с настройкой необходимой частоты, но в целом работает. Всё лучше, чем сидеть в тишине. Наверное, наличие у кого-то такого старья может удивить, да? Бакуго доверяют процедить отвар из специй, и он с радостью прощается с палочкой корицы. Киришима выливает всё вино из бутылки, добавляет сахар и дольки апельсина. — Я, наверное, удивился бы, — отвечает Бакуго, помешивая глинтвейн, — но эта штуковина выглядит здесь правильной. Да и всё здесь выглядит так, как должно. Ты говоришь, что эта квартира маленькая и старая и, может, так оно и есть, но я никогда не бывал в месте уютнее, чем это. Киришима неосознанно дёргает руками и поворачивается, чтобы что-то сказать, но лишь утыкается взглядом в спину Бакуго и молчит так долго, что забывает, что они вообще чем-то занимались. Плечи Бакуго заметно напряжены, а голова опущена, и ведёт он себя как ни в чём не бывало, но Киришима видит, как замирает его рука, сжимающая ложку. Он ничего не знает о нём, не знает, в каких местах ему приходилось бывать и в каком месте живёт он сам, но Бакуго говорит, что ему здесь уютно, Бакуго называет эту маленькую квартирку уютной так, словно она не находится в одном из самых неблагоприятных районов, в очередной серой многоэтажке и с видом на выцветшие громоздкие стены и парковку в углу. У этого парня либо всё хорошо, либо чересчур плохо. Глинтвейн Киришима разливает по чашкам, и объясняет это тем, что они хорошо удерживают тепло. Бакуго ещё долго гипнотизирует содержимое, раздумывая, каким оно будет на вкус, пока, наконец, не пробует и сходу не обжигает язык. В его чашку Киришима кладёт палочку корицы, и теперь это его вдвойне нелюбимый напиток, но температура в комнате медленно падает, и согреться чем-нибудь горячим становится его приоритетной задачей. Он усаживается на диван рядом с Киришимой, щёки которого заметно краснеют от разливающегося по телу тепла, и делает ещё несколько глотков. — Теперь, думая об этом, — Киришима запрокидывает голову на спинку дивана, внимательно рассматривая потолок, — я вспоминаю нашу первую встречу. Шото сказал, что ты знатно надрался, но ты ведь не особо любишь алкоголь, я прав? — Шото сказал, что я надрался? Когда? — равнодушно интересуется Бакуго. — Когда я написал в ваш общий инстаграм, чтобы спросить о тебе. Ах. И Киришима резко возвращает голову в обратное положение и инстинктивно смотрит на Бакуго округлёнными глазами. Тот выжидает несколько секунд в полной тишине, возвращая взгляд, а затем отпивает из чашки и произносит: — Я знал, что ты спрашивал обо мне. Смотри-ка, он знал, что ты спрашивал о нём, Киришима. Знал ли он, как ты выбежал из той забегаловки, ощутив небывалый прилив вдохновения? Как расстроился из-за того, что его заинтересованность могла быть вызвана сугубо наличием алкоголя в крови? Как навертел себе представление о системе и о способе её обхода, а затем сразу же бросил всё на полпути? Знал ли он, что ты никогда не решился бы заговорить с ним ещё раз (да и смысл?), но решился он, и в голове его наверняка не было тысячи лишних мыслей в этот момент. Вся абсурдность ситуации заставляет Киришиму засмеяться, и выглядит всё теперь ещё абсурднее. Про систему особенно. Эта тема его чересчур взволновала. Но Бакуго не об этом. Бакуго о том, что знает: Киришима написал с целью выведать его инстаграм, а дальше? Почему от него, в итоге, не пришло ни одного сообщения? — Я выпил тогда, — многообещающее начало запоздавшего объяснения. — Нет, всего два шота виски, то есть ничего такого. У вас вышло видео днём ранее, то, в котором старый репертуар Skrillex. И я… — он активно жестикулирует, стараясь не смотреть на Бакуго. — Я, знаешь, выбежал из того бара, в котором сидел, я побежал вперёд, сквозь толпу, понятия не имею, что на меня нашло. Всё было таким серым и однообразным, а потом я увидел тебя на экране, и в моей голове сразу же завертелись какие-то образы, новые мысли, всё заволокло бледно-голубой дымкой, словно навеяло старые воспоминания. Я уже давно не чувствовал себя таким свободным, как в тот момент. Я даже не уверен, что вообще когда-либо чувствовал себя таким свободным. Но я всё бежал и раздумывал о том замкнутом круге, в котором мы все заточены, о системе, внутри которой находимся. Всё это время я был уверен, что вырвался из неё, потому что я ушёл из дома и больше ничто не могло сковывать меня. Может, я и не свернул с её пути в полной мере, но точно выбился, точно сошёл с рельс. Я больше не оставался внутри, понимаешь? Но это не так, — изо всех сил стараясь подавить грустную улыбку, он произносит: — Я всё ещё внутри. И куда бы не уходил, постоянно оказываюсь её заложником. Я просто перехожу из одной системы в другую, и цвета в них не меняются. Смотри-ка, он знал, что ты спрашивал о нём, Киришима. И теперь он точно знал всё. А нет, погоди, пока нет. — А ещё я думаю, что отыскал в тебе вдохновение. Когда я смотрю на тебя, то мне кажется, будто ты живёшь в совершенно ином мире, где нет сомнений и преград. И если тебе вдруг интересно, как видят тебя другие, то они видят тебя воплощением свободы. И даже если это не так, Бакуго, спасибо, что стал таковым для меня. Вот теперь точно всё. И Киришима забирает их кружки, чтобы налить глинтвейна по новой. На деле же он просто не хочет оставлять Бакуго возможности ответить. Не хочет думать, что выпалил всё это под влиянием момента, смущённый фактом его осведомлённости, смущённый произошедшим за эти недели и собственными мыслями. У него всегда так: либо всё, либо ничего. Либо он говорит с Бакуго о книгах или котах, которых встречал на улице на протяжении недели, либо выпаливает как на духу все свои чувства и мысли, которые едва успели зародиться, которые ещё даже не обдуманы и не утверждены, они лишь блёклое осознание родом из задней части головного мозга. Но он не может смолчать, сейчас почему-то совершенно не может. И вот он здесь: чудовищно-долго наливает глинтвейн на кухне, пялясь в одну точку, пока Бакуго в соседней комнате чудовищно-тихо не комментирует произошедшую ситуацию. Всё не должно быть так уж плохо: Киришима уже говорил, что хочет написать книгу о нём, разве это автоматически не значило всё вышесказанное? Когда он возвращается, он застаёт лишь чрезмерно задумчивого Бакуго и не получает никакой реакции более. Что ж, так, наверное, даже лучше. Бакуго выпивает половину чашки залпом, и его язык явно не в порядке, но не то чтобы его это волнует. За это время он успевает включить телевизор, где обсуждают какую-то художественную выставку, прерывая яркие кадры картин интервью незнакомых Киришиме личностей. — Так значит, ты бежал сквозь всю толпу, — начинает Бакуго, и Киришима уже готов подавиться ещё не сделанным глотком. Он хочет сказать другое, но говорит это, и так даже лучше. Киришима выдыхает: — Ты принёс мне какое-то далёкое, но приятное чувство. Ты напомнил мне дом. Как если бы он настоящий у меня когда-либо был. Раньше всё казалось простым и понятным, раньше все вершины были легко досягаемыми, преграды — незначительными, а невозможного и вовсе не существовало. Раньше казалось, что чувства, играющие в тебе яркими красками, останутся с тобой навсегда, что мир — широкий, необъятный, волнующий — никогда не станет для тебя полупрозрачной серой кляксой. Раньше эмоции умудрялись душить насыщенностью. В какой момент всё это затерялось? А ты помнишь, как спрашивал у каждого, почему больше не видишь в звёздах звёзд? Почему музыка тебя больше не трогает? Почему одиночество — это больше не успокоение, а обруч из колючей проволоки на твоей шее? Ты помнишь, Киришима? — До той встречи с тобой я и вовсе перестал надеяться, что в мире осталась хотя бы одна вещь, способная подарить мне долю эмоций, — он говорит это в пустоту, даже не моргая. — Если я потеряю смысл и в писательстве, то автоматически проиграю гонку, на которую поставил всё. Бакуго не комментирует ни длинный монолог Киришимы, ни его пустой взгляд, которым он сверлит воздух, лишь опускает глаза и по привычке сжимает челюсти. Когда тебе такое говорят, стоит почувствовать хотя бы волнение, но всё, что чувствует Бакуго — старая ковыряющая боль, которую он ненавидит всем своим естеством — чужое грядущее разочарование. Он произносит совсем тихо: — Я не тот, кем ты меня считаешь. И Киришима слегка улыбается, совершенно не переживая из-за этой фразы. Он поднимает взгляд на Бакуго: — Может, так даже и лучше, — и добавляет чуть более отстранённо, чтобы перевести тему: — Так себе вечеринка. Подобные пустые диалоги об абстрактных вещах вряд ли могут помочь кому-то. Но ты первый, с кем я заговорил об том. Он хочет добавить шутку, сказать что-то вроде: «Представляешь, разговаривать об этом с Каминари или с Сэро, лол», но Бакуго прерывает его попытку пронзительным взглядом, под котором Киришима больше не может исходить фальшью, и говорит: — Я тоже мечтаю уйти от системы. И пока звуки радиоприёмника смешиваются с диалогами из телевизора, пока Рой Орбисон пытается перекричать рок-н-роллом рваные аллегории, вроде «истинная муза как первая любовь — предначертана творцу судьбой и узнаваема с первого взгляда», всё путается в жужжащем рое мыслей и перекрёстных взглядах. Киришима улыбается, но на этот раз без всякой фальши, и Бакуго лишь тянет брови кверху и слегка приоткрывает губы, потому что не знает, как среагировать по-другому. Киришима говорит: — Хорошо. Тогда береги себя. И это становится пунктом номер два, который они собираются разделить. Киришима не спрашивает: «Почему бы нам не уйти от неё вместе?», потому что Бакуго уже даёт на это согласие. Если не получится сбежать от системы общепринятой, почему бы им просто не создать свою собственную? Как величественно, должно быть, иметь реальность, разделённую лишь на двоих. И они ещё не осознают, но уже прокладывают её двумя невзначай сказанными фактами друг о друге, которыми обмениваются случайно, которые доверяют тоже случайно, не задумываясь «а стоит ли», не задумываясь «а разве кто-то ещё знает об этом», не задумываясь ни о чём. «Истинная муза как первая любовь…», вторит телевизор, разбрасывая слова по всей комнате, пока они смотрят, пока они смотрят друг на друга так растерянно, но так цепко. Я сбежал из дома. Я не тот, кем ты меня считаешь. «…Предначертана творцу судьбой и узнаваема с первого взгляда». Бакуго поднимает взгляд на бровь Киришимы, которая ещё пару недель назад была разбита, оглядывает его щёки, опускается к рёбрам, хотя и знает, что из-за свитера всё равно ничего видно не будет. Киришима по инерции бросает взгляд на его костяшки, но и те давно зажили, о том случае не осталось ни единого напоминания, только зародившаяся дружба и то тепло, которое бережно хранилось где-то внутри. Birdy не зря призывала людей помогать людям. Ещё одна чашка глинтвейна. Ещё один взгляд на чужие рёбра, и Киришима задирает свитер, чтобы показать, что они в порядке, и синяки уже давно сошли. Мурашки пробегают по его коже от холода, и даже уже порядком подостывший глинтвейн не способен согреть его настолько, чтобы уберечь от потока холодного воздуха, пробравшегося под свитер. Бакуго смотрит на его рёбра так долго, что уже и сам не понимает для чего. Просто чего-то не хватает. Происходящее дальше никем не обдумывалось. Оно было таким же спонтанным, как и осознание, которое пришло после. Просто ручка была недалеко. Просто Бакуго подумал, что вывести своим красивым аккуратным почерком непривычно-размашистое «Колибри» под правым ребром Киришимы — это правильное решение, это то, что нужно. И сейчас Киришима ещё не знает, но в будущем, когда у него спросят, в какой именно момент он понял, что влюблён в Бакуго, он назовёт этот. Он вспомнит, как оробел, растерялся и замолчал; как прикасался кончиками пальцев к выведенной надписи, в одиночестве стоя перед зеркалом поздно вечером; как залезал ладонью под свитер, чтобы нащупать её, хотя это и было физически невозможно, поскольку никакого рельефа она не имела. Но спонтанные мысли в его голове велели ему ещё раз напомнить о её наличии, напомнить о её значимости и смысле, о чувствах, которые она пробуждала в Киришиме, и о чувствах, о которых Бакуго даже не догадывался. Пока их связывали лишь эта надпись на его ребре и фикус, который Бакуго поставил около окна, а ещё бесконечные стикеры с просьбой беречь себя, вырванные из блокнота листы, аптечка в углу с пахучей обезболивающей мазью, одни наушники на двоих и те маленькие факты о себе, которыми они друг с другом обменялись. До того мизер, что смеяться хочется, но Киришима не смеётся. Киришима смотрит сначала на своё ребро, а затем на Бакуго, и то зарождающееся в его груди чувство отнюдь нельзя выразить одним лишь смехом, но пока он растерян и совсем не может сложить два плюс два, ему остаётся лишь прикрываться улыбкой и думать о том, каким всё-таки проницательным иногда может быть Бакуго. Вечер проходит с уже едва ли тёплым глинтвейном, с приглушённым смехом и разговорами о лазанье. Бакуго ест лазанью с соусом бешамель, в то время как Киришима ненавидит его так же, как ненавидит молоко. И он уже собирается начать оправдываться, но Бакуго не ест болоньезе, а какая, к чёрту, лазанья без болоньезе? «Такая же, как и без молока», парируют в ответ. — Ты не серьёзно, — машет головой Киришима. — Вполне, — хмыкает Бакуго, пожимая плечами. И этот разговор настолько увлекает их, что никто даже не замечает расползающуюся за окном темень. Они спорят о важности орегано, который Киришима, к слову, тоже ненавидит, а затем переходят на напитки, и тут Бакуго тягаться уже не способен. Он откидывается на спинку дивана, делает последние глотки глинтвейна и концентрирует на Киришиме уже едва ли чёткий взгляд. Темно становится и в комнате, но никто не спешит включать свет, и Бакуго думает, что тот желтоватый отблеск телевизора подходит обстановке куда лучше, чем полноценное освещение. Он уже почти смыкает глаза, но всё ещё пытается сконцентрироваться, всё ещё пытается смотреть, и Киришима оказывается что-то увлечённо рассказывающим на противоположном краю дивана, и Киришима оказывается всего в нескольких сантиметрах от него, удивлённый, проверяющий, уснул ли Бакуго, и Киришима оказывается улыбающимся, укрывающим его прохудившимся одеялом, когда Бакуго смотрит в последний раз и засыпает ровно тогда, когда Киришима произносит тихое: «оставайся». И ещё несколько раз Бакуго ворочается, ещё несколько раз открывает глаза, замечая Киришиму сначала у полок с книгами, затем за письменным столом, усердно выводящего длинные строки в одном из своих блокнотов, и вид этот настолько успокаивает его, что он засыпает с едва заметной улыбкой на лице. Впервые за целую вечность.