Охра

Lorde — Team С самого утра Киришима висит на телефоне. Сначала он разговаривает с Аизавой, договаривается о нескольких дополнительных выходных и выдерживает его подозрительное молчание с небывалой стойкостью. Киришима не брал выходные со своего первого рабочего дня. Киришима приходил с темнеющими синяками под глазами; приходил тогда, когда следовало бы сидеть дома и заниматься написанием статьи в газету; приходил, потому что выживал, и ему следовало продолжать выживать при любых обстоятельствах. Но теперь Киришима говорил о нескольких выходных, а голос его звучал так надрывно, что едва слышно. Аизава не был мастаком определять чужие проблемы, но сейчас даже он понимал, что они достигли финальной точки. Он не хотел спрашивать и тем более не думал заботиться, но он хотел отдать частицу своего принятия и показать, что мир будет стоять, несмотря ни на что. И когда всё закончится, когда Киришима будет расхлёбывать последствия, — неважно, хорошие или плохие — мир всё ещё будет стоять. И Аизава вместе с Тецу будут стоять тоже, потому что это то, что будет ему необходимо. И Киришима чувствовал это сквозь толщу молчания. Он чувствовал и был благодарен. Аизава сказал ему лишь короткое «возвращайся как можно скорее», и этого было достаточно. Он велел ему возвращаться в любом случае. Этого было достаточно. Дальше был звонок Нейто. После — всем остальным. Пришлось объясняться и убеждать, что всё в порядке, но вряд ли это работало. Каждый сказал ему, что придёт вечером перед их отъездом. Он никого не приглашал. Никто не задавал вопросов о его состоянии и уж тем более никто не задавал вопросов о Бакуго Кацуки, который ехал с ним. Хотя, наверное, стоило бы. Киришима чувствовал людей слишком хорошо, и остальные доверяли его чутью и его выбору. Нейто не доверял ничему, чего не видел собственными глазами. И если бы не угрожающая усталость, если бы не травка вперемешку с алкоголем и успокоительные, если бы не шум в ушах и простреливающая боль в позвоночнике, он был бы у Киришимы почти сразу же. Он уехал всего несколько часов назад, но он бы абсолютно точно вернулся. Состояние Киришимы в эту ночь было пробирающе тревожным, и с этим срочно нужно было что-то делать. Например, встретиться со своим страхом лицом к лицу и, наконец, переступить через него. Поэтому он выбрал Бакуго. Того, кто перекрыл уничтожившую его осень другой — той, которая могла бы его спасти. Последний звонок был долгим. Отчасти оттого, что Киришима около получаса собирался с мыслями и пытался унять дрожь в пальцах. Он знал набираемый номер наизусть и почему-то верил, что тот так и не успел поменяться. За это время Бакуго варил уже вторую порцию кофе и что-то высматривал в телефоне. Он не был тем, кто сделал это с Киришимой, но и не был тем, кто это остановил. Сейчас он не знал, как лучше вести себя с ним. Он не хотел смотреть на него, но смотрел, и там его ждало лишь уставшее ослабленное тело. Киришима едва стоял на ногах, но его спина по-прежнему была широкой для Бакуго, который впечатал её в своей памяти как то, за чем можно встать без какой-либо опаски и с полной уверенностью. Киришима не боялся своих слабостей и не боялся их показывать. Он переживал их, он утопал в них, но он вставал и продолжал идти дальше. Возможно, он думал, будто это было жалким, но для Бакуго это было тем, на что он мог бы смотреть с восхищением. — Знаешь, — начинает Киришима. Его голос слабый и охрипший, но его это не смущает. — Я решил сбежать слишком внезапно. Не думал ни о чём, ничего не планировал. Хотел попасть в большой город и потеряться в нём. Я добирался до Чикаго автостопом и мне часто приходилось идти несколько десятков километров пешком до следующей стоянки. Киришима смотрел на него, но Бакуго не мог посмотреть в ответ. Возможно, он просто пытался отсрочить время следующего звонка, но Бакуго так не казалось. Он открывался перед ним, потому что он чувствовал, что может сделать это. — Сейчас я уже и не помню, какой месяц это был, но было холодно. Меня высадили на заправке, и я в полной мере почувствовал, насколько я устал. И когда я шёл вперёд, когда я переходил на бег, потому что мои пальцы начинали мёрзнуть, я понял, что я не могу сдаться. Ни сейчас, ни в принципе. У меня был рюкзак, но внутри почти ничего не было. Мне нужно было держаться ближе к дороге, чтобы словить попутку, но почему-то именно в тот день машин было мало. Мне казалось, что я в каком-то кошмаре. Я всё пытался сбежать, и я, кажется, даже плакал или что-то вроде того. И сейчас я снова это делаю. Пытаюсь сбежать. Но тогда вокруг были деревья, трава на фоне грязно-синих сумерек, заправка и абсолютное одиночество, а сейчас вокруг меня люди. Я чувствую в себе силы не сдаваться. И возможно, тот самый эпизод действительно нужен был мне, чтобы зародить надежду, а этот — чтобы дать надежде разгореться. Следующий этап должен быть решающим. Пожалуйста, пройди его вместе со мной. И Бакуго может представить, как это было. Как горели глаза Киришимы огнём, который он ни за что в жизни не хотел бы ощутить. Как сжимались его кулаки, как хмурились брови. Бакуго может представить, что он чувствовал. Предательство. И злость. Ту самую, которую Бакуго чувствовал каждый день. И кулаки его сжимались так же. И шли они оба вперёд тоже так же. Киришима срывался на бег, выдыхал горячее облако в холодный воздух, стискивал челюсти. И слёзы его катились по щекам и улетали вместе с ветром, пока он жмурился и готовил очередной рывок, скрытый в густой чаще придорожного леса. Бакуго стоял на месте. Бакуго, предпочтительно, ломал. Он рушил всё на своём пути, и руки его были в огне всю последующую неделю, пока не заживали и не давали ему возможность всё повторить. И теперь они смотрели друг на друга. Преданные всеми, но всё ещё упирающиеся в надежду. И им обоим следовало бы быть менее доверчивыми, но не сейчас. Не в эту секунду, когда голос Киришимы был сорван истерикой, а мозг Бакуго — притуплён таблетками. Не в эту секунду, когда оставалось надеяться только друг на друга. И каждый желал быть исцелённым. Киришима набирает номер так, словно это самое простое, что ему приходилось проделывать в своей жизни. Он даже немного усмехается перед тем, как приложить телефон к уху и посмотреть в окно. Город, который он выбрал, подарил ему серый вид и горы снега, смешанного с грязью. Подарил старый обогреватель, отсутствие микроволновки и неудобный диван. Но он ни за что не променял бы это на жар домашнего камина и уют, который его мать пыталась создавать всю их жизнь. В котором убеждала себя, но которого не было вовсе. Той жизни больше нет, и Киришима жив сейчас только потому, что она, наконец, закончилась. — Привет, Кейджи, — говорит Киришима. Он улыбается, и это самая грустная улыбка, которую Бакуго доводилось видеть. — Всё ещё пользуешься этим калькулятором? Отстой. Не думал, что дозвонюсь. На том конце значительно медлят. Бакуго хочет подойти ближе и, наконец, заставить Киришиму прекратить теребить рукава шерстяного свитера. Но всё происходит быстрее, чем ему удаётся что-либо предпринять. В трубке слышится едва различимый голос, и Киришима фыркает почти надрывным смешком. Ему стоило бы прекратить, пока он не забыл, что его брат чувствует его слишком хорошо. — Дороги? Да, знаешь ли… Ты прав. В последнее время погода была просто отвратительной, всё никак не мог собраться, чтобы… Мхм, да, я знаю. Дороги замело, но… Они оба отшучивались, лишь бы не признавать всю серьезность поднятой темы. Киришима знал, что так будет. Он пытается не выглядеть неловко, но ему остаётся только догадываться, как плохо у него это получается. — Так как там… — он медлит, убирает руку от затылка и подносит палец к губам, заметно нервничая, — …как там мама? Нет, у них была парочка случаев, когда всё было не так плохо. Когда ему даже казалось, что не всё потеряно. Но позже у них были ещё случаи, и тогда Киришиме казалось, что он свихнётся, он просто свихнётся, сойдёт с ума прямо на полу в своей комнате. Он никогда не ненавидел всерьёз, но у него всегда были причины, чтобы думать, что он вполне способен на это. — О, вот как. Ну, если ты так говоришь… — и тогда вся ложь заканчивается. Между ними с Кейджи остаётся слишком много недосказанного, слишком много того, что они пытаются игнорировать в этот момент. И Киришиме лучше заканчивать прямо сейчас, если он не хочет очередного лопнувшего комка терпения внутри себя. — Тогда я приеду. Завтра. И я буду не один. Передай маме, что я повидаюсь с ней, если она захочет меня видеть. — Она захочет, — серьёзно говорит Кейджи. Он тоже всё понимает. — Но я делаю это для тебя, Эйджиро. Не для неё. Я не думаю, что что-либо способно было поменяться. — Хорошо, — говорит он, и улыбка снова проскальзывает на его губах. — Тогда увидимся, Кейджи. Он прав: в конце концов, ничто не могло поменяться. Люди так устроены. Но его мать ждала его, она искала его, она хотела поговорить и, возможно, прояснить всё. Она была его матерью, в конце концов. И у Киришимы не было никого другого, кроме неё. Он просто хотел, чтобы она оставалась ею, чтобы всё способно было проясниться и наладиться. На деле он всё это время хотел, чтобы всё имело возможность прийти к отметке «нормально» в их отношениях. Он хотел быть понятым, и он надеялся, что это возможно. Киришима поворачивается, чтобы взглянуть на Бакуго. Он не может говорить, но это не то, что требуется сейчас. Бакуго достаточно увидеть его взгляд, чтобы запомнить его чувства на всё оставшееся время. Чтобы запомнить его чувства, будучи за рулём машины, чтобы запомнить его чувства, когда он приедет домой под предлогом взять необходимые вещи перед тем, как они с Киришимой отправятся в дорогу. Чтобы запомнить его чувства, когда он вдруг спросит у Тодороки, где находится Мидория, и выгнать его из комнаты, когда тот обнаружится в соседней. Мидория ждёт его, поэтому поддакивает и уверяет, что всё нормально, когда Тодороки недоверчиво оглядывает их обоих. Шиндо сейчас нет, и он чувствует себя ответственным за обеспечение необходимого равновесия. Но чтобы равновесие действительно существовало, каждый должен получить по заслугам. Когда дверь за ним закрывается, Мидория едва заметно усмехается, сидя где-то под стенкой. Он не выбирает стул или единственный диван, находящийся в этой комнате. Он лишь подводится на ноги и смотрит на Бакуго. И в тот момент Бакуго понимает: он жаждет саморазрушения, исполненного чужими руками. Вопросов «почему?» и «зачем?» не следует. Следует лишь наказание. Изуку подставляется под чужой кулак так, словно желает этого больше всего. Он ныряет к Бакуго и снова усмехается ему прямо в лицо, но глаза его выглядят совсем неживыми. Всё это время он находится в комнате, и одному лишь богу известно, о чём думает, но он ждёт и жаждет, пока Бакуго появится здесь. Он думает, что, возможно, это способно привести его в чувства. Он отлетает к стенке, которую только что подпирал, и совсем не сопротивляется. За панорамным окном комнаты жизнь течёт полным ходом. За панорамным окном всё ещё сияют рождественские огни, и люди озаряют друг друга приветственным улыбками, но внутри комнаты — пустота. Внутри комнаты засевшие обиды, разрушение и понимание. Бакуго отчего-то совсем не злится, и Бакуго отчего-то всё понимает. Особенно, когда смотрит, как Изуку даже не защищается, а лишь ждёт. Он думает о Шото и о том, как вымотался. И Бакуго не Бог, чтобы всучить ему иной смысл жизни. Он лишь может попытаться выбить из него всю дурь кулаками, но это не сработает. Это абсолютно точно не сработает. Потому что Изуку будет продолжать усмехаться, будет продолжать принимать удары и не рассказывать никому, что творится внутри него. И когда Бакуго вымотается, а Изуку будет достаточно избит, чтобы едва двигаться, они оба прекратят этот спектакль и осядут на пол. Бакуго тут же проглотит свои таблетки, чтобы не сойти с ума позже, а Изуку будет лишь молча наблюдать за этим, чтобы после отвести взгляд к виду за окном и притвориться, что они закончили. Но не Бакуго говорить ему, что правильно, а что нет. Не Бакуго наставлять его на путь истинный и предлагать решение проблем. Не Бакуго недооценивать его смысл и его потерю, которая следует за этим. И он может задать вопросы, но Изуку не ответит на них. Изуку не нашёл ответов для самого себя, чтобы озвучивать их другим. Он лишь плывёт по течению и надеется на обстоятельства жизни, которые могли бы быть способны помочь ему. — С тобой мне почему-то легче, чем с остальными, — говорит он. Из его губы течёт кровь. — Потому что ты грёбаный мазохист, — отвечает Бакуго, и Изуку усмехается. Дела плохи, если даже такой, как Бакуго, заметил это. Ему стоит избавиться от мысли, что разрушение способно подарить ему спокойствие. Или ему стоит завести хоть какие-то мысли, потому что его голова, очевидно, пуста, когда он творит всю эту хрень. К вечеру, как и обещают, приходят все. Нейто потрёпанный и уставший, но у него косяк в руке, а значит всё может наладиться за считанные секунды. Каминари мельтешит на фоне, но на его тысячный вопрос о том, действительно ли всё в порядке, Сэро в тысячный раз отвечает многозначительным кивком. Он смотрит на Киришиму и пытается убедить в этом самого себя, чтобы позже убедить Каминари, но потом переводит взгляд на Бакуго и доверяет его уверенности всем естеством. Приходит даже Джиро. Они с Шиндо долго ссорятся из-за чего-то, но к концу прекращают и рассаживаются по разным углам. Джиро приобнимает Каминари за плечи, и он успокаивается. Никто не спрашивает, что случилось с Мидорией, и Шото достаточно умный для того, чтобы не вмешиваться в это дерьмо. Он лишь неодобрительно оглядывает их с Бакуго, а позже становится значительно увереннее, когда к этому присоединяется Шиндо. Тот явно не в восторге, что пропустил эту драку и позволил Шото пустить всё на самотёк, но, вспоминая всю ситуацию с Киришимой, он на секунду даже отказывается от этой мысли. Возможно, это то, что было необходимо всем им. Изуку не извиняется и не говорит что-либо, но смотрит на Киришиму чересчур долго, и тот качает головой. Он, на удивление, не злится. Не чувствует, что кто-то залез в его голову и сделал то, что делать не следовало. Он воспринимает это как шанс и как возможность, которая всё равно поджидала его всё это время. Но Нейто совершенно противоположного мнения. Он может простить херню, которую Мидория пытался сотворить с ним, но не то, что он в итоге сделал с Киришимой. Особенно учитывая, что Нейто был там, и был единственным, кто видел, как по-настоящему тяжело Киришима переживал это. И хоть Киришима действительно пытается переубедить его враждебность по отношению к Изуку, Нейто лишь корчится и размахивает перед Изуку косяком в знак нейтралитета. Это срабатывает: Изуку затягивается. — Тебе бы следовало обрести успокоение, — говорит Нейто, и он даже не смотрит в его сторону. — Ты чертовски прав, — отвечает Изуку. У Киришимы нет багажа, и у Бакуго его нет тем более, так что чья-либо помощь оказывается совсем ненужной. Бакуго заправляет полный бак ещё по дороге к дому Киришимы, и теперь они оба готовы к тому, чтобы, наконец, двинуться. Киришима просит Сэро закрыть дверь и подержать ключи у себя, а потом Бакуго прощально сигналит всем, и они уезжают. — Это пиздец дико, — произносит Шиндо, покачивая головой. — Впрочем, как и вся остальная наша жизнь, — соглашается Каминари. У них был один единственный план: доехать до гостиницы к вечеру, переночевать и отправиться обратно в путь наутро. Бакуго практически не спал этой ночью, был заторможенным и уставшим, а Киришима пережил истерику тогда же, поэтому всё, что от него требовалось сейчас — заставить себя не заснуть и периодически разговаривать с Бакуго. Это не являлось чем-то сложным. Бакуго преимущественно молчал, но он слушал, а Киришиме было чем поделиться перед тем, как они встретятся с его семьёй лицом к лицу. Они покидают Мейвуд, выруливают по Мэдисон стрит прямо к Двадцать пятой авеню, чтобы скупиться едой в круглосуточном супермаркете. Киришима закуривает перед тем, как сесть обратно в машину, и это приносит его охрипшему горлу невероятную боль. Выехать из Чикаго мешают внезапные пробки, опускающиеся сумерки и скользкая, плохо расчищенная дорога. Киришима поворачивает голову, чтобы окинуть быстрым взглядом машину на соседней полосе, но затем поворачивается к Бакуго и расслабляется на мягкой обивке. Когда им, наконец, удаётся покинуть город, часы на панели показывают почти семь вечера. Киришима ещё некоторое время ищет свободные гостиницы по дороге, а потом бронирует номер в одной из них. После этого он откладывает телефон и старается не думать, но говорить. Бакуго заметно нервирует монотонно осыпающийся снег. Он не крупный, но остаётся на лобовом стекле непонятными разводами, поэтому дворникам приходится работать почти безостановочно. — Ты можешь говорить о брате и дальше, но если ты хочешь рассказать мне о ней, тогда говори о ней, — Бакуго прерывает долгий ненасыщенный рассказ. Киришима отвлекается, словно выныривает. Он ещё долго смотрит на рулевое колесо и на то, как чужие руки едва касаются его, выравнивая положение машины время от времени. Ехать им по прямой ещё очень долго. Он усмехается и переводит взгляд на дорогу перед собой. — О ней я не хочу говорить больше всего, но, ты знаешь, — он знает. Он знает, и поэтому говорит. — Ненавижу людей с мечтами. У неё была мечта. Но она не исполнилась, поэтому ей пришлось переложить её на наши плечи. — Нереализованные взрослые похожи на часовой механизм. И им никогда не достаточно, даже если в итоге ты всё-таки поступишь так, как они говорили, — кивает Бакуго. — В конце концов, она бы продолжала делать это, пока бы не поняла, что это не способно заполнить пустоту внутри неё. Её мечта — это всё ещё её мечта, и тебя она не касается. — Да, она… — Киришима усмехается, — …ей бы стоило осознать это. Но Кейджи сказал ни на что не надеяться. И к тому же, я сам не верю, что люди способны прийти к осознанию так быстро, но, возможно, мне бы хотелось… Маленькая вероятность. Он прикрывает глаза всего на долю секунды, но этого достаточно, чтобы дать воспоминаниям развиться. Ах, чёртова лестница и чёртов дом. Чёртова его комната, которую ему не позволено было запирать. — Ей нравилось, что я пишу. Когда я был маленьким, ей нравилось. Она говорила, что так я помогаю своей речи развиваться, и это полезно. Но она стала беспокоиться, когда я немного подрос. Она списывала это на недолговременное увлечение, но я заявлял ей, что не против взяться за это всерьёз, и это беспокоило. Я посвящал этому слишком много времени, а позже мне приходилось прятаться по углам, лишь бы она не застала меня с ручкой в руке. Позже она ненавидела, когда я говорил о возможности писать и посвятить этому значительную часть своей жизни. Она совершенно точно ненавидела то, во что я превращался. Киришима думает о матери, как думал и в то время. Ей пришлось рано выйти замуж, забить на собственные амбиции и мечты, чтобы воспитывать ребёнка, а позже и ещё одного. Ей пришлось отказаться от хорошей должности, неплохого заработка и огня стремлений, который полыхал в ней и до сих пор. Но была ли в этом его вина? Была ли в этом вина его брата? Они не должны были расплачиваться за её собственную ошибку, её личную оплошность, которую теперь она скрывала под одеялом самонавеянных мечт, которую теперь она внушала и стабилизировала. Она думала, что таким образом сможет уберечь от того, что произошло с ней. Она думала, что так будет лучше для них и их хорошей жизни. Но так не было лучше. И жизни, которая она придумала, тоже были не их. — Я думал, что последней каплей стало, как она выбрасывала мои блокноты с записями. Она пробралась в мою комнату, выудила их из ящика и просто дожидалась меня из школы. А когда дождалась, рвала их у меня на глазах и скидывала их прямо с лестницы. Листы бумаги летели на пол в прихожей — целый ураган. А после она тащила меня за руку и клялась, что сожжёт их. Будто в этом был какой-то смысл — они уже были полностью уничтожены. Она хотела преподать мне урок, потому что я ослушался и провалил её план под названием «счастливая жизнь». Я думал, что в тот момент я мог бы задохнуться от злости или обиды. Но позже… Позже она взялась за моего брата. И это то, от чего Киришима так старательно отмахивался в кошмарах. Это сцена, которую он предпочёл бы никогда не запоминать. Это Кейджи, точно так же пришедший из школы, сжимающий скейт в руках, и это мать, летящая на него с теми же озлобленными глазами, что и на Киришиму несколькими месяцами ранее. Он просто не мог позволить этому случиться. Он ползал на коленях и умолял не отбирать у его брата то, что давало ему смысл жить. Он мог позволить сделать это с собой, но не с ним. И Кейджи не знал, что случилось с блокнотами Киришимы, и, благодаря ему, теперь всё ещё не догадывался, что должно было произойти с его доской. Киришима вымаливал это разрешение. И его мать не видела его слёз, когда рвала все его блокноты, но она видела их сейчас. Это её, почему-то, не останавливало. — Я сбежал именно потому, что однажды ей удалось это сделать. И это не было так безобидно, как с моими чёртовыми блокнотами. Она определила меня в медицинский, а Кейджи — в юридический, и когда он заявил, что мы не собираемся следовать её указаниям, она просто слетела с катушек. Он ничего не понимал именно потому, что я многое скрывал от него. И он не знал, на что способна наша мать, потому что я хотел скрыть и это тоже. Я хотел, чтобы он просто катался и не чувствовал никаких тягот. Но я облажался. И когда они повздорили, он ушёл. Она не отпускала его на какие-то опасные гонки, а позже он вспылил и всё равно ушёл. В ту ночь я и сбежал из дома. Я больше не смог. Я сбежал от неё и от безучастного отца и бросил Кейджи в нашем личном аду. И у меня нет оправданий. Ничего, кроме трусости. Молчание висит достаточно долго, чтобы заставить Киришиму ещё раз прокрутить сказанные слова. Бакуго обгоняет синий форд впереди, выруливает обратно на свою полосу и даже не отрывает взгляда от дороги. Киришима думает, что он так ничего и не ответит, но он говорит, и сигнал радио, играющего на фоне весьма приглушённо, исчезает вовсе. — Ты ищешь не тех виноватых в этой истории. Можно предположить, что существует два взгляда на это: где виноваты все, и где не виноват никто. Но на деле это две стороны одной медали. Сейчас вы либо придёте к компромиссу, либо навсегда оборвёте связи друг с другом, так что ты должен быть готов прощать и извиняться. А если винишь себя, то вини и всех остальных тоже. В полной мере. Ты не заслужил этого, но, возможно, твоя мать тоже не заслужила этого ранее. Мне бы хотелось судить с нейтральной точки зрения, но я могу судить лишь с той, где мне приходится говорить о терпимости. Как человек, который рос без матери, я должен буду говорить о терпимости. Правильным решением будет посмотреть на всё её взглядом, если в ответ она посмотрит твоим. Киришима усмехается. Он останавливается, чтобы заставить эту маленькую частичку чего-то личного, чем Бакуго одарил его, висеть в воздухе. — Ты прав. Это хорошее решение. И Бакуго кивает. Радио ловит волну попсовой музыки, и им приходится ехать под популярные новинки, потому что они оба замолкают. Нейто говорит, что люди с травмами не чувствуют себя живыми, и поэтому им приходится делать это через разные зависимости, будь то никотин, секс или наркотики. Киришима не отрицает свою зависимость от сигарет, но по-настоящему живым он чувствует себя сейчас, когда вокруг пустая трасса, а на сидении рядом Бакуго почти против воли отбивает ритм песни по рулю. И внутри витает запах зимы и хвои. И сейчас Киришима рассказывает Бакуго, но опускает многие детали. Ему придётся столкнуться с ними непосредственно на месте, но так правильнее. Он не хочет выуживать из него слова, которые рождаются долго и тяжело, и, скорее всего, в доме Киришимы ему придётся преимущественно молчать, чтобы переваривать происходящее, но так всё ещё правильнее. — Мне хотелось исчезнуть, — говорит Киришима. Улыбка на его губах по-прежнему треснувшая. — Тебе хотелось, чтобы тебя нашли, — Бакуго произносит это незамедлительно. Он знает. Он знает. Они обосновываются в гостинице в Принстоне — типичном американском городке с домами и улочками точь в точь похожими на те, что есть в родном городе Киришимы. Им приходится ещё немного проехаться, чтобы вырулить на нужную улицу. Гостиница располагается рядом с цветочным магазином и аптекой, за углом которой корявые граффити на кирпичной стене огибают табличку с надписью «продаётся». Райончик так себе, но это единственное, что Киришиме удаётся отыскать. В рождественский период слишком много отелей пользуются популярностью, поэтому им приходится довольствоваться старым трёхэтажным зданием с каменной табличкой у входа. Парковочных мест нет, поэтому пока Киришима регистрирует их, Бакуго разбирается с машиной. Номер с двумя односпальными кроватями, старым торшером, рассохшимся шкафом для одежды и одной прикроватной тумбой. И Киришима совершенно точно не собирается брать протянутые Бакуго деньги. В его собственной квартире всё не намного лучше, но там, по крайней мере, есть обогреватель. — Здесь невероятно холодно, — констатирует Киришима. — Остаётся надеяться, что машину не заметёт к утру. Я хочу в душ. Есть надежда, что горячая вода здесь всё же имеется. Он вытаскивает полотенце из своего рюкзака и исчезает в неприметной двери где-то в прихожей. Бакуго оглядывает их кровати. Его плечи немеют от усталости, и душ он откладывает наутро, а пока принимается за крайнюю кровать у окна и сдвигает их вместе. Не потому, что в этом есть какой-то особый смысл, но потому, что у Киришимы они спали на одном диване, и холодно никогда не было. Когда Киришима возвращается, Бакуго уже спит, отвернувшись лицом к окну. Свет от фонарного столба плотно впечатывается в его щёки, и Киришима поспешно задергивает старые исхудавшиеся шторы. Он стоит неподвижно ещё некоторое время, прежде чем лечь рядом и подвинуться ближе к Бакуго. Им бы и одной кровати вполне хватило, но он не знал можно ли. Есть такое предчувствие, как предчувствие любви. Это не означает любовь с первого взгляда. Это ближе к любви со второго. Когда ты встречаешь кого-то особенного и чувствуешь, что обязательно влюбишься в него. Утром они заканчивают с гостиницей довольно быстро. Бакуго греет машину, и Киришима приносит им кофе с круассанами из кофейни неподалёку. Снег валит достаточно сильно, но прогноз обещает, что он утихнет к обеду. Если всё пройдёт хорошо, к тому времени они уже будут в сорока милях от нужного города. Но Бакуго выбирает не спешить. Он оглядывает Киришиму, чьи торчащие из-под шапки волосы почти полностью покрываются снегом. Он пытается смахнуть снежинки с волос, а после и отряхнуть куртку, а его порозовевшие от жара горячего кофе щёки едва ли не сливаются с красными прядями, мокнущими в непогоде. Выглядит как типичный кадр из рождественской мелодрамы. Или как подарок на Рождество. Бакуго выуживает толстый блокнот из бардачка. Из него торчит красная шёлковая закладка, а резинкой на обложке сдавлена чёрная тонкая ручка. Киришима может только догадываться, сколько это стоит. — Подарок на Рождество, — говорит Бакуго. — Шиндо помогал выбирать. Такие изысканные вещи не для меня. Киришима качает головой, и это то, чего Бакуго ожидает. Ещё он ожидает фразы «и не для меня тоже», поэтому прежде, чем Киришима произносит её, он силой всучает блокнот в его руки. — Хорошую книгу нужно писать на хорошей бумаге. Киришима молчит, но позже едва ли не задыхается от счастья, вперемешку с адовым смущением. Его щёки уже давно горят намного ярче его волос. Он прикрывает губы ладонью, а после перемещает её на глаза, но это не работает. — Ты же знаешь, что нет. И Бакуго кивает: — Я знаю. Он быстро прячет блокнот обратно, чтобы тот не размок под снегом. А потом его руки принимаются суетливо выплясывать в воздухе, когда он вспоминает. — Ох, мой подарок. Мой подарок, он… — Нет, — говорит Бакуго. На его телефон приходит очередное сообщение, — он с самого утра ведёт с кем-то активную переписку — и он отвлекается, поэтому следующее говорит как-то неразборчиво, словно на автомате: — …ты уже есть. А когда осознаёт, прочищает горло. Киришима остаётся стоять под снегом ещё более обескураженный, чем раньше. Перед тем, как двинуться в дорогу, они посещают забегаловку на окраине Принстона. Это поможет не беспокоиться о голоде все оставшиеся часы пути. И все оставшиеся часы пути они, преимущественно, не будут болтать. Снег будет валить и валить, поэтому Бакуго придётся следить за дорогой достаточно внимательно. А Киришиме придётся стараться достаточно сильно, чтобы держать себя в руках. Чтобы перестать отбивать пальцами ритм в попытках заглушить собственную дрожь. Потому что чем больше он будет думать, чем больше он будет вспоминать, тем сильнее будет буря в его голове. Будет война, и страх увиденного пересилит здравый смысл. Именно поэтому, стоит Бакуго припарковаться возле указанного места, Киришима выпрашивает минуту, чтобы настроиться. Ранние сумерки опускаются на город, а он боится лишний раз перевести взгляд на родной дом, чтобы избежать воспоминаний. Но вот он здесь: то самое крыльцо и та самая дверь, снившиеся ему до ужасного долго. Тот самый дом. Киришима выходит из машины, и Бакуго предварительно закидывает в себя таблетку из пузырька. Что бы там ни случилось, он будет держать себя в руках. Тот Киришима, мокрый от снега и растрёпанный от смущения, куда-то девается. И Бакуго видит прежнего Киришиму снова. Прежнего: уставшего, осунувшегося и едва ли что-то испытывающего. Он долго стоит у входной двери, и глаза его тухнут с каждой секундой. Киришима не звонит. Не стучится и не просит войти. Он самолично отпирает дверь, он заходит и мчит прямо к двери напротив. Всё происходит настолько быстро, что Бакуго едва ли успевает осознать. Ему остаётся только вертеть головой по сторонам, неуверенно кивать людям, обнаружившимся на кухне слева, а затем переводить взгляд обратно, чтобы увидеть уже открытую дверь, за которой секунду назад исчез Киришима. И тогда он всё понимает. Тогда он понимает. Кейджи сидит в инвалидной коляске. Его едва видно за Киришимой, но Бакуго и без этого может увидеть, что это так. Вот, что произошло. У Киришимы был брат — светлый и невероятно жизнелюбивый, и Киришима сбежал, потому что испугался того, во что он мог превратиться после травмы. Наверное, больше всего он боялся увидеть, как медленно затухают глаза его брата. Выбирая сторону, Бакуго быстро оставляет их наедине. Он знает, что этого Киришима ждал и боялся больше всего, и это первое препятствие, которое ему нужно преодолеть. На кухне его мать медленно опускает тряпку, заканчивая протирать посуду. Она смотрит на Бакуго так, словно он — самое большое потрясение в её жизни. А затем оседает на стул, и причины те же. Её муж на соседнем стуле, и вряд ли происходящее интересует его больше, чем газета в его руках. Бакуго здоровается, но ответ ему прилетает скрипучий и слабый. Со стороны отца Киришимы он получает тотальное игнорирование. Она старается опомниться, а оттого подскакивает и продолжает сервировку стола. Бакуго рассматривает её, потому что у него есть время. У неё строгие глаза с морщинками в уголках, и она явно пытается вести себя так, как ей не свойственно. Киришима наследует от неё лишь чёрные волосы и тонкие губы. — Ты его друг, верно? — спрашивает она. Бакуго чувствует надежду в голосе. — Знаешь, когда он сказал Кейджи, что будет не один, мы думали, что он… Возможно, он… — Представит девушку? — продолжает Бакуго. Она соглашается. — Я его друг. Скорее всего, у него не было времени на девушек, когда он выживал. Он не хочет находиться здесь без Киришимы, поэтому даёт его родителям выдохнуть, и возвращается обратно к той самой злосчастной двери. Это не выглядит, как чья-то комната, но, скорее всего, подниматься в свою прежнюю комнату для Кейджи теперь представляется проблемным, поэтому он обосновывается здесь. Внутри ничего, кроме кровати и стола с компьютером. Но видео, которое он прислал, явно снималось здесь. Дверь открыта почти настежь, но постучать он всё равно считает необходимым. Правда, когда уже подносит кулак, чтобы сделать это, взгляд его медленно ускользает. И Бакуго понимает, что сегодня будут вещи, которые впоследствии отпечатаются на нём и на его понимании жизни, и он думает, что готов. Но, по правде говоря, он ни черта не готов. Ни черта не готов, потому что стоит ему увидеть Киришиму, вымаливающего прощение на коленях, и что-то внутри него глухо обрывается. Он плачет, он делает это навзрыд, и прячет лицо сначала в собственных ладонях, а затем приподнимается, и утыкается им в колени Кейджи. Вот, какая вина мучала его на самом деле. И вот, что душило его во снах до такой степени, что теперь ему приходилось надрываться в рыданиях прямо с порога. Он приехал сюда ради Кейджи. Скорее всего, он приехал сюда только ради него. И Бакуго чувствует, как разом обрывается его дыхание. И боль вперемешку с непонятным страхом застывают в его глазах. Ему ещё очень далеко до осознания настоящих чувств, которые приходится испытывать Киришиме. Кейджи поглаживает его по волосам. По ярко-красным волосам, которые никогда не видел до этого. Его голова опущена, поэтому Бакуго не видит, что творится на его лице. Киришима отчего-то уверен, что родители не зайдут за ним в эту комнату и не покажутся вообще, пока он не покажется им первым. И он не закрывает дверь. Он знает, что Бакуго последует за ним, и он не закрывает дверь. — Я оставил тебя здесь, — говорит он в перерывах бесконечных извинений. — Я оставил тебя здесь, в этом аду, зная, что у тебя не будет возможности уйти. Прости меня. Прости. Я больше не мог. — Я знаю, Эйджиро. И я не виню тебя. Я не злюсь. Как я могу? — ох, и он плачет тоже. — Я видел, как ты однажды смотрел на снотворное матери, которое она забыла в гостиной. И я знаю, о чём ты думал и чего ты хотел. Как я могу, Эйджиро? Я бы ни за что не дал тебе погаснуть здесь. И теперь ты нашёл себя. Нашёл друзей. И, боже, привёл Бакуго Кацуки прямо в наш дом. Кейджи смеётся, шмыгает носом, и Киришима улыбается тоже. — Да, — кивает он, — да. Я привёл Бакуго Кацуки. И когда Кейджи поднимает голову, Бакуго понимает: они с Киришимой знают о его присутствии. Он проходит вперёд, но ничего не говорит. Только стоит неподалёку, обозначая свою поддержку. Осознание, которым Киришима одаривает его, означает, что он собирается посвятить Бакуго во все чувства, которые до этого не открывал никому. Когда они заканчивают, Киришима уходит на задний двор. Он собирается перекурить и успокоиться и совсем не спешит встречаться со своей матерью. Кейджи выкатывает кресло в прихожую и пожимает Бакуго руку. Под его глазами следы недавних рыданий, но он совершенно не беспокоится об этом. Только о том, чтобы выразить, как вдохновляют его видео A!Life и как сильно он хотел бы быть похожим на них и превратить свой канал, который теперь пустует без новых видео о скейтбординге, во что-то, что хоть отдалённо могло бы напомнить их. И тогда Бакуго спрашивает: — Это возможно исправить? Кейджи нравится, что он не одаривает его пустыми надеждами, а действительно интересуется. Он кивает: — Сейчас я на интенсивной терапии. Кто-то, кто делает это анонимно, кладёт деньги мне на счёт каждый месяц, и это помогает оплачивать реабилитацию, — он совершенно точно говорит о Киришиме. Он говорит о Киришиме, и Бакуго вспоминает, как тяжело приходится ему впахивать, но теперь это обретает полный смысл. Киришима не тратит деньги на то, чтобы просто выживать, он отправляет большую часть денег своему брату. И совсем не из-за чувства вины или потому что хочет заткнуть собственную совесть, но потому что хочет вернуть Кейджи. Вернуть его и его смысл жизни. Бакуго понимает. Теперь Бакуго понимает. The Irrepressibles — In This Shirt Киришима встречается со своей матерью лицом к лицу только тогда, когда она объявляет, что ужин готов. Она не бежит заключать его в объятия и вообще не спешит видеть его. Она ждёт, как ждут провинившегося ребёнка, который должен вернуться с извинениями. Она ждёт его со своим строгим взглядом, и лицо её кривится только больше, когда она действительно видит его. Когда она видит его ярко-красные волосы, чувствует запах сигарет и переводит взгляд на Бакуго, с которым он приехал. — Ты действительно… — Мам, — пресекает Кейджи. Это её останавливает. Киришима не отвечает ничего. Он здоровается едва осязаемым кивком головы, а потом они садятся за стол и принимаются за еду в полной тишине. И Бакуго интересно, действительно ли так проходило всё детство Киришимы? Действительно ли это всё, что может сказать его мать, и что Киришима может сказать ей в ответ? Им не о чем разговаривать даже спустя два года, проведённых порознь. И Киришима словно заведомо знает об этом. На своего отца он даже не смотрит. — Кейджи сейчас проходит интенсивную реабилитацию, — начинает она. Его брат — единственная точка соприкосновения, которая связывает их с Киришимой. Сам Кейджи от этого явно не в восторге, но ему приходится молчать, чтобы разговор начался хоть как-нибудь. — Всё хорошо, но врачи говорят, что для начала выздоровления необходима операция на позвоночник. Это не даёт стопроцентную гарантию, но это хоть что-то. — Сколько? — спрашивает Киришима. У него обыденный тон, потому что он знает, зачем она это говорит. Она знает про деньги, и знает, что он — её абсолютное разочарование, поэтому это единственное, что она могла бы иметь с него. — Около пятидесяти тысяч долларов. Пятьдесят тысяч долларов. Какую должность ему нужно выпросить у Аизавы, чтобы подготовить такую сумму в срок? — Стоп, хватит, — и это снова Кейджи. Его вилка брякает по тарелке, когда он отшвыривает её от себя. — Вы не виделись два года. Мы могли бы поговорить обо мне позже. Или не делать этого вообще. Сейчас, мам, может, ты хоть спросишь, как у него дела? Она переводит взгляд на Эйджиро, но медлит, словно боится оторвать его от Кейджи. И Киришима одаривает его ответным. Ей не нужно говорить что-либо, потому что он и так видит разочарование, которым наполнены её глаза. — Мы все волновались о тебе, — хорошо, это было неожиданно. — Когда Кейджи сказал, что ты позвонил, я места себе не находила. Я думала, может, возможно всё исправить. Ты мог бы вернуться, потратить год на подготовку, а потом сдать экзамены в колледж. Ты всё ещё мог бы… — Я не пойду в колледж, мам. И те деньги, которые ты всё ещё бережёшь для нашего поступления, тебе лучше отдать на операцию Кейджи. Я не буду врачом, и я даже никогда не собирался им быть. У меня есть работа, и я занимаюсь тем, чего давно хотел. — Чем? Пишешь книги и красишь волосы в красный цвет, как какой-то панк? — презрительно кидает она. Киришима знает, что она старается сдерживаться из-за всех сил, но её натура сильнее. — Всю жизнь я старалась для вас двоих. Я хотела обеспечить вас прибыльной профессией и жизнью без каких-либо забот. И вот, чем вы отплатили мне. Теперь твой брат не может даже выйти из дома самостоятельно, а ты плюёшь на нашу семью и делаешь, что тебе в голову взбредёт. Я думала, ты пришёл в себя и вернулся, чтобы, наконец, послушаться. Но ты свёл все мои жертвы на нет, тебе и в голову не взбрело подумать обо мне. — А ты когда-нибудь думала обо мне? — Киришима спрашивает это спокойно. Он смотрит на мать и даже почти улыбается, но в его глазах стоит такая тяжелая боль, что он едва ли не гнёт вилку, сжимая её пальцами, лишь бы сдержаться. Она не отвечает. Она лишь кидает тряпку, убирая её с коленей, и встаёт из-за стола. Ужин заканчивается. Их отец бредёт наверх, а Киришима сидит на месте, утыкаясь в свою тарелку. Он поднимается, чтобы пойти за ней, потому что хочет дать этому шанс. Бакуго остаётся на месте. Он делает это, пока Кейджи не выкатывает кресло из-за стола и не зовёт его с собой на задний двор. Бакуго снимает ему куртку с вешалки, надевает свою и выходит следом, запирая стеклянную панорамную дверь. — Скажи, он всё ещё помогает другим и совсем не жалеет своё лицо? — это первое, что спрашивает Кейджи. И Бакуго кивает. — Да, с лицом в такие моменты у него хуже всего: ссадины остаются надолго. В детстве он часто получал за меня. Впрягался, даже разруливал, а потом корчился и шипел, когда я обрабатывал его раны в гараже. И сам был такой же потрёпанный. Он говорил, что это не закончится, если я ничего не буду делать, но он делал, а это по-прежнему не заканчивалось. Но, ты знаешь, его это почему-то никогда не останавливало. Бакуго медленно поднимает голову к вечернему небу. Снег и правда больше не идёт, но вокруг почему-то всё ещё витает беспокойство. Время замораживается и останавливается, но ему всё ещё беспокойно. Киришима тихо закрывает дверь за собой. Он знает, что это то, чего ожидает от него мать. Знает, что должен пойти за ней. Она ходит кругами по гостиной, останавливается возле маленького журнального столика и засматривается на тумбу, где всё ещё стоят их семейные фотографии. Киришиму не вычеркнули, и это всё ещё больно. Больно, потому что принят он тоже никогда не будет. И эта комната, этот дом наполнены огромной кучей воспоминаний, и все они заставляют его самообладание медленно испаряться. — Эйджиро, — говорит она, улавливая его взгляд, который он переводит с фотографий. — Эйджиро, ты мой сын, и я люблю тебя. — Я знаю, мам. И я люблю тебя тоже. — Тогда почему… — и в следующую секунду она уже едва ли может сдерживать слёзы. — Почему ты делаешь это со мной? И в эту же секунду Киришима понимает, что всё тщетно. Он стоит здесь в полном одиночестве, и его боль — его личная, потому что он не сможет разделить её с собственной матерью. Она не способна её принять. Секунды осознания стоят ему целой вечности. Комната медленно выцветает, как выцветают его глаза, в которых умирает надежда. И он слышит лишь собственные выдохи, отдающие в ушах, потому что весь остальный звук на фоне сходит на нет. Всё остальное — время, движение, слова — сходит на нет. И Киришима лишь опускает взгляд, едва прикрывая глаза, чтобы смириться с этим. Кейджи приглушённо хмыкает. Улыбка на его лице кажется вполне искренней. — Он выглядит по-другому. Я имею в виду не только внешность. В детстве он пытался быть уверенным, потому что это всё, что тебе остаётся, когда ты не трусишь. Но сейчас он по-настоящему уверен. И всё ещё не трусит. Я рад, что так случилось. Независимо от того, какие результаты это повлекло за собой. Бакуго переводит на него взгляд. Кейджи кажется сильным и абсолютно не сломленным, несмотря на очевидные испытания, которые ему приходится преодолевать каждый день. У него красивые голубые глаза, и он больше похож на их мать, чем Киришима. Но больше похож на Киришиму, чем на их мать. Они оба — два сильных человека, и только благодаря друг другу, только глядя друг на друга, могут продолжать идти и двигаться дальше. Они оба — те, кем их мать так и не смогла стать. Киришима не двигается с места. Его мать всё ещё меряет комнату шагами, но он не двигается с места. — После всего, что случилось с Кейджи и со мной, почему ты… Почему ты всё ещё не отказалась от убеждений? Неважно, что с моими волосами или чем я выбрал заниматься, я всё ещё твой сын. И я делаю шаг тебе навстречу, но ты отступаешь, потому что это не то, что может вписаться в твои рамки. Я просто хочу быть принят. Я просто хочу чувствовать любовь, которая не даётся мне за достижение чужих целей. И это правильно. Это то, как должно быть. — Теперь ты говоришь мне, как должно быть? — она переходит на крик. Самообладание медленно трещит по швам. — Посмотри, что это в итоге сделало с тобой. Ты хоть представляешь, что мне пришлось пережить, чтобы дать тебе беззаботность и возможности, которые ты сам же и перечёркиваешь? Ты делаешь всё наоборот. Тебе нравится всё усложнять? Она не останавливается говорить, но останавливается перед ним. Её указательный палец угрозливо зависает в воздухе перед лицом Киришимы. — И этот мальчик, которого ты привёл. Этот мальчик… — она сглатывает и делает свой взгляд выразительнее. Киришима вспоминает детский страх от её строгих глаз. — Если ты скажешь мне, что между вами какие-то странные отношения, я больше никогда не сочту твои намерения наладить всё между нами искренними. Киришима выдавливает болезненный смешок. Какой абсурд. Мать твою, какой же это абсурд. — Мы с Бакуго действительно просто друзья, — говорит он, и она словно выдыхает. Очень зря, потому что он продолжает: — Но он мне нравится. В романтическом плане. И до этого у меня уже была влюблённость в мужчину, мам. Всё возможное примирение разлетается вдребезги. Но плевать. Он уже понял, что его не могло существовать и вовсе. Кейджи переводит взгляд на небо вслед за Бакуго. Интересно, что он пытается там разглядеть? — Я знаю, что он думает, будто я не в курсе всего. Следует отдать ему должное: он остерегал меня слишком тщательно. Но я ведь не слепой, — Кейджи усмехается. — Мать не трогала меня, но ему доставалось за нас двоих. Иногда я прятал его блокноты в своей комнате, чтобы она не добралась до них, но это только всё усугубляло. Однажды, когда такое произошло, она здорово побила его, поэтому всё остальное время мне приходилось не лезть, чтобы не сделать ещё хуже. Я чувствовал себя невероятно бесполезным. Но теперь у меня, наконец, появился шанс отплатить ему. Бакуго останавливается. Замирает ещё на той фразе, которую Кейджи пытается сказать как можно поспешнее. Будто и сам совсем не хочет вспоминать. — Она била его? — переспрашивает Бакуго, и это удар под дых. Кейджи остаётся только кивнуть. — Так вы с ним… вы ведь больше, чем друзья, я прав? — Пока ещё нет, — уклончиво отвечает Бакуго и ведёт головой куда-то в сторону. Кейджи смотрит на него, и на его лице одобрительная улыбка, которую Бакуго не суждено заметить. И всё бы ничего, — из этого ужина вполне удаётся вынести хоть что-нибудь хорошее — но звуки за дверью в дом перерастают во что-то разрушающее. Бакуго первым слышит крик и первым понимает, в чём дело. Кейджи успевает прошептать лишь «нет, только не это», а затем закатить кресло вслед за Бакуго. Как Киришима и ожидает: первыми летят фотографии. Его мать была намного сдержаннее ещё несколько лет назад. Но почему-то его это совсем не колышет. Ни удары по лицу, ни её истерика, которая отображается толчками и ударами в грудь. Она называет это «его попытками наладить отношения», она говорит, что это он должен быть искренен. Она даже не думает, что в этом есть хотя бы доля её вины. Она даже не думает, а он полный болван. Он намного больше неё, но он всё ещё не пресекает её попытки побить его, прямо как в детстве. Прямо как в детстве он стоит и терпит. Но теперь он знает, что в этом абсолютно точно нет его вины. Теперь он знает, что он — не разочарование. Он — это просто он, а всё остальное — роль, которую на него повесили остальные, и он совсем не обязан её исполнять. Но горечь не уходит. Боль не уходит. Киришима хочет, чтобы у него была мать, и он даже мог бы простить ей всё, что она делала с ним. Но она уверена, что ему не за что её прощать. Она слепа и упряма, а он совсем не железный. Поэтому это то, с чем ему придётся смириться. И это, наконец, перестанет мучить его в кошмарах со временем. Потому что теперь он полностью всё осознаёт: в этом нет его вины. Она останавливается не потому, что Бакуго с Кейджи влетают в комнату. Удивительно, но спускается даже его отец. Нет, она продолжает делать это даже тогда, когда Кейджи кричит ей прекратить, а Бакуго уже несётся внутрь, откидывая какие-либо мысли о правильности своего вмешательства. Она останавливается, потому что у Киришимы кровит губа, и её губы дрожат, когда она оглядывает его. Когда она понимает. Она смотрит на него, полностью разбитого и опустошённого. Смотрит на его опустошённые глаза, на его принятие и непринятие. И она защищается, потому что это то, что она делала всю свою жизнь. — Ты должен был образумиться, но посмотри, к чему ты и твоё поведение привели в итоге. Защищается. Перекладывает свою вину на него, словно он действительно мог бы в чём-то её обвинить. Он хотел принятия и любви. А она хотела, чтобы он следовал её плану. И это был заведомо проигрышный разговор. Кейджи выкатывает кресло вслед за Киришимой. Бакуго остаётся на месте. Он ещё долго смотрит в пустоту, словно пытается взять себя в руки и не потерять самообладание, а потом злостно переводит взгляд на мать Киришимы. — Никогда… — шипит он, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на агрессивный крик и не напугать её ещё больше. Он тычет пальцем, и ему абсолютно не жаль. — Я никогда не рос с матерью. Поэтому я подумал, что это даже хорошо, что ему есть, к кому вернуться, что бы между вами не произошло. Но Вы… Вы не его мать. За всю его жизнь Вы даже не попытались понять его, но Вы требовали, чтобы он понял Вас, потому что до этого никто не понимал Вас, и теперь Вы делаете то же самое со своими детьми. И вы били его. Вы били его, потому что он не хотел исполнять Вашу мечту; потому что у него была своя. Вы уничтожили его однажды, и я не позволю Вам сделать это ещё раз. И если это то, что представляют из себя матери, то я очень рад, что у меня её никогда не было. И Бакуго уходит, оставляя её без единого слова в ответ. Но он останавливается в дверном проёме, чтобы ткнуть пальцем в лицо и отцу Киришимы тоже. — А Вы ёбанный соплежуй. Вы, блять, вообще умеете разговаривать? Останавливаться у вешалки не приходится, потому что куртка Бакуго уже на нём. Он выходит на крыльцо, навсегда покидая этот дом, и Киришима вместе с Кейджи уже ждут его там. — Ничего не меняется, да? Всё так же обрабатываю твои раны, — улыбается Кейджи, протирая рукавом свитера губу Киришимы. Это вряд ли можно назвать «обрабатывать». Киришиме приходится наклониться, чтобы Кейджи достал до его лица, поэтому сейчас он совсем не в силах притворяться. Но Киришима знает, что Кейджи просто пытается разрядить обстановку, как делает это всегда, поэтому неосознанно усмехается. Бакуго переводит на Киришиму взволнованный взгляд, и его челюсти сжимаются, поэтому позже Киришиме приходится выпрямиться и взглянуть на него в ответ, чтобы дать понять, что он пережил это. — Я рад, что приехал. По крайней мере теперь все точки расставлены, — он выглядит устало и разбито, но никто и не думает говорить об этом. — Так когда ты собираешься приехать ко мне, Кейджи? Мне следовало сразу же забрать тебя отсюда, и мы бы вместе что-нибудь придумали. — Никогда, — улыбается он. — Это твоя жизнь, а не моя. Он понимает, насколько тяжело будет Киришиме с инвалидом. И насколько тяжело будет ему чувствовать себя обузой. Да и с родителями он как-то уживается. В целом, всё не так плохо, как Киришима мог себе нафантазировать. — К тому же, есть одна девчонка, которая помогает мне с реабилитацией, — Кейджи неловко почёсывает затылок и смущённо хихикает. Киришима улыбается. Он абсолютно точно рад, что всё-таки сделал это. — Ты в порядке? — вклинивается Бакуго. Ему нет нужды строить фальшивые улыбки, хотя они все здесь понимают, как дела обстоят на самом деле. — Нет, — честно признаётся Киришима, и так даже лучше. — Но скоро буду. — Кстати, об этом, — Кейджи выуживает карту из кармана чёрных джинс. — Это кредитка отца, которую он прячет от матери. Знаете, а ведь PRYSM уже скоро откроется. Если не будете торопиться, то попадёте в клуб как раз в самый разгар вечера. Киришима давит смешок и забирает карту. Он смотрит на Кейджи, словно пытается передать ему все чувства телепатически. И Кейджи понимает. Они прощаются, и пока Киришима уходит покурить к машине, Бакуго спрашивает у Кейджи номер телефона. Он говорит, что это должно остаться тайной для Киришимы, и Кейджи отчего-то соглашается. Первое сообщение, которое Кейджи получает от Бакуго — зачисление трёх тысяч долларов на счёт. Через несколько дней A!Life открывают благотворительный фонд, посвящённый людям, получившим инвалидность вследствие несчастного случая.