Охра

Киришима разглядывает улицы, пролетающие за окном машины, почти хищно. Ему кажется, что он был здесь своим в детстве, но он никогда не был своим. И сейчас он чувствует отчуждение от этого места ещё больше. Но, тем не менее, у него имеется план. Он не может отказаться от воспоминаний, потому что стирать счастливые моменты кажется ему неправильным. Поэтому он желает разделить их. Возобновить, поднять из подсознания и рассказать Бакуго Кацуки о себе, не говоря ничего. — Так мы едем в PRYSM? — спрашивает Бакуго, но это он за рулём. — Нахуй PRYSM, — отмахивается Киришима, и Бакуго почти на пути к тому, чтобы рефлекторно затормозить от неожиданности. Но ему хватает только повернуть голову и выгнуть бровь, чтобы Киришима понял его намёк. Да уж, градус агрессии заметно поднимается. Он не чувствует раздавленность, не чувствует сопливой потерянности и подступающего приступа панической атаки. Он чувствует злость. Но он чувствует себя хорошо, потому что понимает, потому что может сказать матери то, на что не был способен ранее. Он медленно переступает через себя и топит все попытки задушить его истинные мысли и чувства. Он чувствует себя сильнее этого, решительнее этого, лучше этого. Ужин не привёл ни к чему, но к осознанию, что они бы всё равно не поладили, как бы он не старался. Но он старался, а значит теперь стоит отпустить это и шагнуть дальше. Киришима просит остановить у первого попавшегося супермаркета. Это круглосуточный магазин на стыке улиц, не совсем большой и примечательный, но что-то, что он помнит и без всяких опознавательных знаков. Иногда некоторые ситуации заставляют тебя запоминать места. Отсутствие некоторых ситуаций заставляет тебя запоминать тоже. Он думает, что почти всегда обходил это место стороной в детстве, так что почему бы и нет? На входе он игнорирует шоколадные батончики и старается как можно скорее найти стеллаж с алкоголем. Бакуго ждёт его в машине, поэтому Киришиме стоит поторопиться. Здесь нет ничего интересного, и воспоминания из детства не давят его тяжёлым булыжником, хотя он думал, будто задохнётся почти сразу же, когда выйдет из машины. На выходе Киришима смеётся. Как много потраченных нервов, как много усилий и как много мыслей. Это того не стоило. Его детским монстром стала его мать и мысли, что весь мир против него, которые она внушила ему. И идя по улицам, Киришима мечтал как можно скорее попасть домой, но будучи дома, он всё никак не мог вырваться наружу. Это был замкнутый круг, и в нём не было места для самого Киришимы. Но дышать оказалось так просто, словно он никогда и не задыхался вовсе. Он открывает бутылку ещё на пути к Бакуго так, что тот может заметить это прямо через окно автомобиля. Бакуго отвлекается от телефона, и включённый экран всё ещё подсвечивает его лицо. Киришима делает несколько приличных глотков и расставляет руки в стороны. И это второй раз, когда Бакуго молчит, хотя ему явно есть, что сказать. У Киришимы намечается спланированный маршрут, и прежде, чем они выходят из машины, останавливаясь у старой скейтплощадки, он протягивает Бакуго бутылку. Как будто Бакуго действительно может пить, хотя он всё ещё за рулём грёбаной машины. Киришима или упускает этот факт, или ему полностью плевать. — В детстве ты… — он откидывается на сиденье, и глаза его устремлены точно на Бакуго, — …ты боялся монстров или, знаешь, просто кого-то, кого выдумало твоё подсознание? Я не говорю о чудовищах. Я про страхи, которые могли бы вылепиться в одного огромного монстра. И Бакуго, блять, понятия не имеет, о чём он думает. Но у него есть ответ. И он просто кивает головой. — Время — это самый настоящий монстр, — выдавливает он так, словно не хочет говорить вовсе. Отворачивается в сторону, проводит рукой по рулю и глушит машину. — Я тормошу старые раны, — констатирует Киришима. И Бакуго не спорит. — Жизнь — одна сплошная блядская рана. Сейчас он под таблетками, и мозг его не способен проецировать ничего, кроме спокойствия и флегматичных взглядов на все имеющиеся вещи. А ещё он врёт. Не по собственному желанию, но потому что не помнит. Картинки возникают в его голове хаотично, и это сводит его с ума, но желание говорить не пропадает. Сейчас, когда Киришима так искренне смотрит на него, и сейчас — когда они оба всё понимают, желание говорить не пропадает. Старая скейтплощадка плотно укрыта снегом так, что имеющиеся граффити едва можно заприметить. Вокруг темно, и слабый свет фонарей вряд ли делает лучше. Снег не идёт, но Киришима всё равно пытается рассмотреть его в грязных лучах фонарного столба. Они останавливаются ровно тогда, когда Киришима подначивает Бакуго перелезть через забор из сетки и спрятаться около одной из рамп. Перелезть не оказывается сложно, но он застывает, когда Бакуго преодолевает препятствие всего одним прыжком. Смотреть на его видео — это одно, но смотреть на него вживую, смотреть на его сосредоточенное лицо, на его руки и широкую спину, кажущуюся ещё массивнее из-за зимней куртки — это другое. Это совсем, мать его, другое. Запах зимы переплетается со сладковато-хвойным ароматом его духов, с горечью виски на языке Киришимы и с сигаретами, которыми пахнет его шарф. И это пьянит намного больше, чем выпитый алкоголь разом. Пьянит настолько, что Киришима почти сразу чувствует себя в опасной близости, где любой глоток алкоголя способен заставить его творить абсолютно сумасбродные вещи. Например, поцеловать Бакуго. Это достаточно сумасбродно. В скейтпарке темно и холодно, и это совсем не вяжется с его представлениями об уюте, но в скейтпарке Бакуго медленно поднимает голову к небу, чтобы не найти там звёзд, а потом переводит взгляд на Киришиму, и это ожидание. У Бакуго есть желание говорить, но в его кармане перекатываются таблетки в стеклянном пузырьке, и он умолчит об этом. Ещё на немного он об этом умолчит. — Почему — время? — спрашивает Киришима. Он оставляет бутылку стоять посреди горки снега, и она немного проваливается внутрь, но в этом план. Сейчас он садится неподалёку, и она служит маяком для них обоих. Этикетка намочится и слегка отойдёт, а сам виски замёрзнет, пока Бакуго будет говорить, но это приведёт его в чувства. И, возможно, приведёт в чувства самого Киришиму. Они будут смотреть на то, что разделяет их, и не будут смотреть друг на друга. И воспоминания, которыми они поделятся, останутся здесь, прямо на её месте, чтобы больше не преследовать их двоих и не отравлять их жизни. — Потому что оно хотело забрать её, — уклончиво отвечает Бакуго. — И оно забрало. В этом пустом сером городе этот разговор останется. И в голове Киришимы, которому приходится затаить дыхание, пока Бакуго говорит, он останется тоже. Здесь почти нет рождественских украшений, а сигналы машин не доносятся из-за каждого угла. Это место предназначено для всего того, что хочется оставить позади. А искренность Киришимы предназначена для того, чтобы на неё отвечать. Поэтому Бакуго отвечает. Ему шесть, когда это происходит. Он стоит у кровати матери и высчитывает секунды, которые диктует ему монстр над ней. И это единственное воспоминание, которое с ним остаётся. Он не помнит, была ли его мать добра по отношению к нему, любила ли она его, улыбалась ли она ему, но помнит тот огромный комок гнева и злости, засевший в его груди после похорон. Он не хотел, чтобы она умирала. Но он знал, что она не сможет дать отпор болезни. И монстр исчезает после, но дыра в его груди не хочет уходить. Поэтому Бакуго затыкает её единственным, что у него есть: агрессией. И его отец, убитый горем и утратой, затыкает её тем же. Не обжигающей и неконтролируемой, как у Бакуго, но холодной и манипуляторской. Он привязывает ниточки и желает дёргать за них, потому что страх плотно заседает в его голове. Он не хочет терять и сына тоже. И он любит, заставляя Бакуго сходить с ума от этого. Так Киришима узнаёт про его мать. И про его отца тоже. Но так он всё ещё не узнаёт про его всепоглощающую злость, про таблетки и всё, что с ними связано. Бакуго хочет реабилитироваться прежде, чем лезть в близость с кем-либо, чтобы не причинить боль. Но Бакуго проёбывается. Он проёбывается, потому что близость настигает его прежде, чем он успевает подумать об этом. Он составляет «Список дел на одну счастливую жизнь», он лепит жёлтые стикеры с надписью «береги себя», он ворует фикус с чужой работы и не пьёт всю рождественскую ночь, чтобы отвезти сонного Киришиму домой. Он проёбывается. Матерь божья, как же он проёбывается. И придти в себя Бакуго заставляет только ощутимый звук чужого падения. Он поворачивает голову, и Киришима неотрывно смотрит на него, распластавшись на снегу. Недолго думая, Бакуго ложится рядом. Бутылка всё ещё разделяет их друг от друга, а звёзд всё ещё не видно, но Киришима чувствует этот момент так сильно, как чувствовал каждый из тех, что надолго впечатались в его память. — Эй, — говорит Киришима в памяти Бакуго. Они сидят у его блокнотов, у его книг, беспорядочно разбросанных по полу, — хочешь увидеть мир моими глазами? И он показывает. Всё это время он показывает. Делится музыкой, включает фильмы, останавливает Бакуго на любимых моментах, когда тот снова читает вслух первую попавшуюся книгу. Он показывает. — Она не такая уродливая, — говорит Бакуго, и Киришима лишь переводит на него недоумённый взгляд. Он объясняет: — Жизнь твоими глазами выглядит не такой уродливой. — Ого, — и Киришима смеётся, потому что ему действительно хочется. — Это уже второй раз, когда ты флиртуешь со мной. — Второй? Второй из тысячи, которую ты не заметил. Смех его замирает в удивлённой улыбке. И улыбка эта — лишь малая часть того, что Киришима ощущает на самом деле. Но мысли так беспорядочно летают в его голове, что ему слишком сложно ухватиться за одну единственную. Он может только понадеяться на то, что Бакуго уловит блеск в его глазах и сам всё поймёт. И Бакуго, кажется, понимает. Они оба замирают, повернув голову друг к другу, и даже зрачки в их глазах останавливаются, концентрируясь на моменте. И это то время, когда слова абсолютно излишни. Но Киришима вспоминает. Он всегда много думает, и сейчас не исключение. Ему видится собственная квартира перед глазами, и этот момент, когда всё становится беспорядочно плохо. Когда исчезает надежда на вдохновение, когда всё становится лишь концентрированной рябью. И у него болит голова, у него так чертовски сильно болит голова, что хочется выть. Ни толики чувств, ни намёка на затесавшиеся в подсознание слова. Только усталость и апатия, заставляющие его поглядывать на кипу блокнотов с неумолимой тошнотой. Всё становится бессмысленным. И его мечта, на которую он поставил всё, на которую променял один из вариантов своей жизни и бросил семью. Его мечта становится бессмысленной. Не хочется писать, не хочется даже думать об этом. И квартира его становится собственной тюрьмой, в которой он заключён, прижат замком с надписью «взрослая жизнь». Во взрослой жизни всегда нет времени. Всегда нет сил, слов и желания. Но есть цель, одна единственная цель — выживать. И он поднимает голову, словно намеревается увидеть нечто иное в стенах, которые видел до этого сотню раз; словно намеревается разглядеть, как всё расцветает, как апатия, покрасившая в чёрный всё, что его окружает, постепенно отступает, и он может лишь затаить дыхание, наблюдая за этим. Он чувствует себя так же, как когда выбегал из бара. Он чувствует себя вдохновлённым, свободным и невероятно лёгким. А когда поворачивает голову, — в представлении или наяву — практически ощущает, как отражение Бакуго проскальзывает по радужке глаз. Бакуго смотрит на него в ответ. Сейчас, когда всё вокруг колорит рябью всевозможных цветов, Бакуго смотрит на него в ответ. И пусть в парке едва ли что-то видно, пусть там тускло горит старый фонарь, а снег вокруг них с Бакуго грязный и рыхлый, но Киришима видит перед собой одну из ярчайших картин за всё время. Киришима медленно тянется ближе. — Я хочу поцеловать тебя, — он очерчивает большим пальцем круг на щеке Бакуго. — Можно? И Бакуго, который должен был держаться подальше, но который — на деле — никогда не держался, тянется навстречу. Тянется так рьяно, что едва не опрокидывает бутылку между ними, но задействует отличную реакцию и хватает её за горлышко, второй рукой накрывая пальцы Киришимы на своей щеке. Инициатива была не с его стороны, но теперь это едва ли имеет значение. Киришима чувствует, какие по-настоящему горячие ладони у Бакуго, но какие холодные губы. Он прижимается ближе, будто этот поцелуй — всё, что у него есть. Будто Бакуго — это всё, что у него есть. И Бакуго перемещает руку на его затылок, притягивая ближе. Близость ещё никогда не была такой желанной. Почти к полуночи они всё же посещают PRYSM. И это полное сумасшествие, потому что Киришима пьёт без разбора, а Бакуго лишь попеременно оглядывается, пытаясь всё контролировать. Киришима, конечно, говорит, что переживает это, и что произошедшее — большой шаг к принятию себя и своего настоящего, но это не значит, что оно его не колышет. Он зол и, наверное, даже немного обижен, но обида рассеется со временем, и ей вряд ли поможет то, что он собирается знатно надраться, пользуясь кредиткой отца (и лучше ему не знать, что платит за всё Бакуго, даже не задерживая мысль воспользоваться чужой картой). К часу он помогает Киришиме спуститься с барной стойки. А ведь ему казалось, что такого не может произойти хотя бы из профессиональной солидарности, но сейчас Киришима абсолютно не чувствовал себя барменом — он был клиентом и просто хотел оторваться. А ещё оказывается, что Киришима вполне неплохо танцует. До этого Бакуго почти каждый день наблюдал за танцами Изуку, но ему никогда и в голову не приходило, что Киришима умеет двигаться так ритмично. Это практически не вязалось с тем, кого он из себя представлял. Поэтому это естественно, что Бакуго даже немного зависает, наблюдая за происходящим. У него навязчивое желание продеть руку и приобнять Киришиму за спину, стоя перед ним. В конце Киришима оповещает присутствующих, что платит за напитки. А ещё вся его одежда заляпана шампанским. Бакуго направляет взгляд исподлобья куда-то в пустоту, но ничего не говорит. Киришима и понятия не имеет, насколько в копеечку влетает для Бакуго, и только перед уходом, когда Бакуго расплачивается наличными, осознаёт, что происходит. Он рассаживается на бордюре, будучи достаточно пьяным, чтобы не переживать о холоде. Бакуго садится рядом с ним. — Зачем ты… — Киришима поворачивается к нему, цепляясь за рукав куртки. — Эта чёртова кредитка, которую он прятал. И деньги всё равно бы не пошли ни маме, ни Кейджи. Мы должны были проучить его. — Впоследствии он всё равно бы стянул их с семьи, чтобы покрыть кредит. Ты должен это понимать. — Он может сделать это в любой момент. — И ты решил помочь ему? Киришима опускает голову. Бакуго уверен, что сейчас он точно начнёт распаляться о том, чтобы вернуть ему потраченную сумму, поэтому быстро пресекает коротким «нет» и накрывает руку, сжимающую его предплечье. Сегодня он видел такого разного Киришиму, что едва ли укладывается в голове. А ещё целовался. Верно. — Это должно было произойти, — говорит Бакуго. — Тебе нужно было немного уйти в разнос и вырваться, иначе накопившееся просто бы разорвало тебя по частям. И он целует снова, на этот раз оставляя инициативу за собой. Киришима отвечает сразу же, не раздумывая ни секунды. Он словно рефлекторно льнёт ближе, подминая Бакуго под себя и жалея, что зимние куртки слишком плотные и не дают ощутить того тепла, которое он требует от чужого тела. Киришима утыкается спинкой носа в его шею. Улыбка на его губах впервые настолько лёгкая. — Прости. И спасибо, что ты здесь. Спасибо, что поехал со мной. В гостиницу они возвращаются не намного позже. Им предстоит хотя бы немного выспаться перед тем, как выезжать в дорогу. Бакуго предварительно снимает номер с двумя односпальными кроватями, но честно говоря, они оба понимают, как всё будет происходить. У Киришимы нет сил на душ, и он лишь молча стреляет в Бакуго глазами, спрашивая разрешения. И Бакуго совершенно точно даёт его. Они засыпают вместе, и больше это не молчаливое принятие правильности происходящего — теперь это осознанный выбор, который они делают, давая друг другу понять искренность своих чувств. От Бакуго пахнет хвоей и древесными нотками, которые залегают прямо во впадинах его ключиц, и Киришима инстинктивно пытается захватить их аромат, впоследствии засыпая прямо так, будучи прижатым к Бакуго его же рукой. Он даже не замечает то, как вибрирует входящими сообщениями его телефон. Нейто совершенно невдомёк, что сейчас происходит у Киришимы, и он не получает ни единого сообщение от него за всё это время, поэтому это нормально, что он немного волнуется. Усталость скапливается в нём наседающим комом. Он прямо в главном зале церкви, будучи впервые не распластавшимся по скамье с ногами, закинутыми на спинку передней. Он сидит, сгорбившись, и взгляд его прикован к экрану телефона. Иисус на распятье напротив смотрит на него осуждающе. А нет, погодите, его глаза закатаны. Достаточно осуждающе. Нейто встаёт, чтобы измерить беспорядочными шагами периметр зала. У него нет никакого тревожного предчувствия, только последствия не совсем нормальной жизни, но сейчас что-то не так. Он слышит копошение снаружи и думает, что сейчас Хэвен зайдёт внутрь, чтобы просто окинуть его одним единственным взглядом — он делает так всегда, когда хочет удостовериться, что всё в относительном порядке. Но возня снаружи не похожа на шаги. Она похожа на то, будто кто-то пытается ползти. И когда дверь открывается, Нейто словно уже понимает, что увидит прямо сейчас. Но он не понимает. Только может представить, будто понимает, но на деле какой-либо признак самообладания слетает с его лица, не оставляя ничего — ни единой эмоции, которую можно было бы прочесть, кроме гнетущего страха. Наверное, поэтому он не может пошевелиться даже тогда, когда Шинсо бредёт к нему, едва удерживаясь на ногах. У него порез на щеке и цветущие синяки в области рёбер и на внутренней стороне бедра. Нейто видит, потому что на Шинсо нет ничего, кроме разодранного пальто и одного носка. Его лицо грязное, красное от переохлаждения, опухшее от наливающегося синяка и вымазанное в том, что осталось от рыданий, о которых сейчас оповещала только судорожно вздрагивающая грудная клетка. Он едва двигался, а кончики его пальцев были настолько красными, что скорее всего едва ли могли функционировать. И несмотря на это, Шинсо делает достаточно шагов, чтобы рухнуть на колени прямо перед Нейто. И Нейто всё ещё не может пошевелиться. Внутри него столько чувств, что он не понимает, что чувствует по-настоящему. Пока Шинсо не говорит. Пока Шинсо, будучи голым, избитым и изнасилованным, не просит у него прощения, восседая перед ним на коленях посреди церкви. — Умоляю, — он разговаривает едва слышно, его улыбка — трещина. — Отпусти мои грехи. И как тот, кто отчаянно жаждет причащения, прячет лицо в складках чужой рясы, сползая от бессилия прямо по ноге Нейто. В чувства его приводит только голос Хэвена, который здесь, чтобы спросить у него, что происходит. Дальше — по щелчку — Нейто включается и теряется в суматохе, которую им приходится устроить, чтобы позаботиться о Шинсо. Шок, который он испытает, полностью вычеркнет все его воспоминания о том, что действительно происходило той ночью, но поднимет новые — достанет их из самой глубины его почерневшей души, чтобы распознать тот взгляд, с которым Шинсо вошёл внутрь. Он хорошо его знал. Это был взгляд полностью поверженного человека, у которого отобрали всё, включая самого себя. Те люди, от которых Шинсо так отчаянно отбивался, которым грубил, ощущая себя достаточно сильным, чтобы защититься — те люди добрались до него. Они пренебрегли его словами о том, что он не работает проституткой и не даёт приватные выступления, они наплевали на всё и были там совершенно не потому, что любили его танцы. Они хотели его, но его дерзость не нравилась им. В конце концов, они сумели застать его врасплох. Хэвен перевязывал руки Шинсо, накладывал сухую повязку, пока его жена висела на телефоне, пытаясь дозвониться до всех знакомых врачей. Она называла его «мой мальчик» и безостановочно жалела, но она видела его впервые. Нейто едва мог выплывать обратно в реальность. В основном это случалось тогда, когда Хэвен пытался уговорить его перестать прижимать голову Шинсо к своей груди, потому что ему нужно было обработать его раны, и Нейто лишь тогда понимал, что впивался в ослабленного Шинсо со всей силы и прижимал к себе так рьяно, что белели собственные костяшки. Он делал это инстинктивно — инстинктивно не отпускал его от себя. Хэвен ни о чём не спрашивал, а Нейто мог лишь догадываться, как и почему Шинсо пришёл именно сюда. Отчаявшиеся люди всегда возвращаются к Богу, но Шинсо знал, что найдёт здесь Нейто, и появился здесь намеренно. Намеренно упал на колени и намеренно просил прощения. Нейто думал, что они вряд ли встретятся когда-нибудь снова, раз уж Шинсо был настолько безразличен, что пошёл на заведомо проигрышную манипуляцию, но теперь он был здесь, и он молил о прощении, потому что на самом деле не хотел терять его. Он был разбит, потерян, напуган и инстинктивно шёл на то, что считал светом во вроде бы беспросветной тьме. Он шёл к Нейто, и он не был безразличен. — Они не тронули меня, — Шинсо всё ещё улыбался. Он был полностью сломлен, и даже засмеялся, пока его голос не надорвался. — Они так и не смогли… Он отключился, когда прибывший врач вколол ему обезболивающее, которое достал из своей медицинской сумки. Они ушли, оставляя проблему на утро, пока Нейто сидел на кровати, не в силах оторвать взгляда от Шинсо. От Шинсо, в котором видел себя. А потом он в беспамятстве набирал номер Киришимы так много раз, что уснул рядом с телефоном в руке. Киришима всё ещё не отвечал.