I Have No Mouth and I Must Scream

XLI Среди тел моих детей есть одно, которое я особенно берегу. Оно идеально сохранено, идеально восстановлено: зияющая дыра в груди излечена, новое сердце вновь бьется… Ее волосы длинные и темные, и они все еще растут, но это ничего. Я смогу обрезать их, когда освобожусь. XLII Мальчик привел ее ко мне: его сердце было разбито и проклято скорбью — и ее душа пришла с ним, стеная ОбитоОбитоОбито я же здесь почему ты не слышишь меня?! Он ее так и не услышал. Но услышала я. XLIII Маленькая мушка, приди в мои сети… Она пришла добровольно. Любопытная девочка, любопытная искорка жизни. Такая любопытная душа. XLIV Я говорила с ней. Я не знаю, за кого она приняла меня: за богиню, или Шинигами, или Господа. (Даже теперь, когда я мертва, я все еще не знаю, существуют ли боги или хотя бы единый бог — но, кажется, буддистский взгляд на вещи ближе всего к тому, как обстоят дела, — во всяком случае, для меня.) Она огрызалась, маленькая потерянная душа, маленькая храбрая девочка, а я баюкала ее в своих руках и пела старые и новые песни, чтобы утолить ее скорбь. Но я слишком жаждала ее мягкости, покоя, который приносила ее ласка, ее шепота мне в ответ, когда я напевала ей колыбельные. Я слишком жаждала доброты, которая так нелегко далась ей, и даже фальши, которая скрывалась под этой добротой. Я была слишком жадной до столь знакомой мне необходимости быть чем-то большим, которая не давала ей упокоиться даже в посмертии. Я была слишком жадной. Урок, который мне следует выучить к тому моменту, когда мои дети разбредутся по свету. Не цепляйся слишком сильно за то, что ты… любишь? Это любовь? Ах… кто знает. XLV Я вцепилась слишком сильно и держалась слишком упрямо — Я была в отчаянии, видите ли. Мне было до боли это необходимо; это эхом отдавалась та алчность, которая управляла мной, когда я была беловолосой и во мне было достаточно ярости, чтобы рушить континенты… Мне было до боли необходимо нечто, способное напоминать о чем-то хорошем и добром после всех тех лет, когда я была пристегнута к безумцу. Но воспоминания девочки остались нетронутыми, как и ее душа. Я не съела ее — я бы просто не смогла. Вместо этого ее душа и части моей души — той, которая была у меня, пока не пришел ветер, — соединились. В душе моей было так много дыр, что она напоминала искромсанную сетку. Она латала их, пока не осталось ни одной. XLVI … Я рождена от матери, которая слишком много пьет и зовет меня дурой. Мы живем в деревне под названием Коноха, в которой царит военная диктатура, — но кто в своем уме назовет это так? Коноха — такое милое место, такое хорошее место — и я хожу в школу и учусь там убивать других детей, таких же, как я, других детей из других деревень. Я озлобленная, недобрая девочка, но я рано учусь скрывать свои мысли и чувства за улыбкой. Знаете, я хотела быть лекарем. Но мир решил, что война нужнее, а хорошие шиноби знают, что они должны сражаться за свою деревню, даже если вместо этого я хотела лечить людей. Равнодушная холодность, тихий сарказм, фальшивые улыбки — три жизненных пути, три разных способа сказать громкое отъебитесь людям, которые требовали от нас больше, чем сами собирались дать. (Моя семья, моя мечта, моя жизнь.) Моя мать умирает в луже мочи и алкоголя. У меня уходит больше сил на то, чтобы заплакать на ее похоронах, чем когда-либо уходило на то, чтобы улыбаться. XLVII Но с ним я улыбаюсь. Я улыбаюсь по-настоящему. (Он как выпавший из гнезда птенец, и я иду к нему, и он улыбается мне, будто солнцу) Знал ли ты, Обито? Что моим самым большим сожалением было то, что я так и не сказала тебе да? Мой герой, который пришел за мной? Мой герой, который разбудил во мне желание стать героем самой? Я знала. Знала, что ты любил меня, но мне было проще, когда мне нравился кто-то, никогда не думавший о любви в таком смысле, никогда бы не… Что ж, возможно, это к лучшему. (Кто знает, что ты сделал бы, если бы я погибла, ответив на твои чувства?) XLVIII Сила влечет. Сила — это прохладная яркая энергия, которая скользит сквозь меня, но остается вне моей досягаемости… Сила спрятана от меня печатями и голосом, который говорит предай Коноху… Я слышу, как кто-то воет от боли и бесконечной скорби, и я думаю с отчаяньем я могла бы стать чем-то, но меня уже утягивает в слепоту — смерть — свет. Сила стать чем-то большим, чем помехой, которой считала меня мать. Сила влечет. Она могла бы быть моей. Она должна была стать моей. (Позже я думаю о безумии Орочимару и Шимуры Данзо и о том, как девочка вроде меня смогла обмануть всех вокруг. Что я могла бы сделать под их руководством? Чего я могла бы достичь?) XLIX Обито заключает сделку с безумцем, и я не могу остановить его, не могу рассказать ему о том, что на самом деле случилось со мной… В этой огромной статуе есть кто-то еще. Я слышу голос, и он взывает ко мне… Рин, произносит голос. Привет, Рин. (Здесь есть сила, и она зовет меня, ее возможности манят меня, и я двигаюсь вперед в сжимающих меня огромных ладонях, ведь если я не могу иметь силу при жизни, что ж — всегда остается смерть) L Жизнь, предназначение, сила. Три жизни, три провальные попытки стать чем-то большим. Три провальные попытки, три души, перерожденные в статуе, которая беззвучно кричит, кроме тех случаев, когда ей позволено выть в темноту в одиночестве. (как вы думаете, что может из этого выйти?) Я смеюсь и смеюсь и смеюсь — но из моего рта не вылетает ни звука.