***
Роберт Тервиллигер внимательно глядел из окна форда на мелькающие прочь линейки нью-йоркских улиц и думал тогда, будучи тридцатипятилетним мужчиной наружного обаяния: его мечта на грани того, чтобы сбыться, а история близка к торжественной кульминации. Спустя долгий путь стремлений длиной в два десятка лет, он наконец получил заслуженное благословение судьбы на первую возможность пробраться на большую сцену – пробный период в роли второстепенного клоуна в большом театре такого же большого города. Его красные волосы были тщательно причесаны и собраны в хвост, обнажая худощавое лицо, он был важно одет, а Гершель Крастовски, сидящий рядом с ним пузатый мужчина в черном смокинге на заре средних лет, внезапно ткнул его в плечо, да так, что тот вздрогнул, прервав свои рассуждения. – Эй, послушай-ка, дружище Боб! Мы знакомы с тобой вот уже полгода, а я никак не могу привыкнуть к тому, что ты так внезапно начинаешь глазеть на все, что неправильно лежит. Тервиллигер смущенно улыбнулся, повернувшись к своему боссу. – Задумался. Ты что-то говорил? – Ничего, что могло бы тебя отвлечь по-достойному. – Крастовски весело зафыркал, оживленно глядя то направо, то налево, а затем сказал, будто бы невзначай: – Полгода тебе остаток, чтоб ты наконец закончил свой испытательный срок на роли клоуна, а затем я сделаю тебя актером, да еще каким актером, Боб! Роберт учтиво кивнул, с надеждой и нетерпением окидывая взглядом проходящую толпу людей по широким тротуарам. – Зачем мы едем в Балетную Академию? Крастовски ехидно ухмыльнулся, щелкнув крупными зубами. – Мы, скажем так, едем выбирать тонконогую красоточку-выпускницу для сцены моего спектакля, не внушающей никакого доверия. – К чему здесь я? Неужто я так важен? – Важен, Бобби, важен. – Задорные искорки в маленьких, заплывших жиром глазках Гершеля Крастовски азартно замерцали. – Нужна закадровая балерина. Ты ведь знаешь, как я люблю делать все самому. Драматург говорил что-то про грацию балерины, олицетворяющую что-то… В общем, какую-то литературную абракадабру, от которой я, вульгарный и старый идиот, далек как колбаса от моркови. Тервиллигер взглянул на директора театра со смешком, и тот встретил его с хитрой улыбкой. – А уж кто, как ни ты может помочь мне с этим, верно ведь, Боб? Боб криво ухмыльнулся уголком губ и, воздержавшись от ответа, отвернулся к окну. Из-за угла авеню уже виднелось огромное каменное здание балетной академии и Гершель Крастовски, спустя несколько минут неловкой тишины, глухо буркнул: – Приехали.***
Лиза Симпсон дернулась во сне и потому тотчас проснулась. Она насторожилась. Издалека разносился звук шипящей сковороды и бульканье воды в кастрюле. В комнате негромко играла умиротворяющая джазовая музыка. Девушка оглянулась по сторонам. Из окна лился дневной, солнечный свет, освещая стоящую рядом тумбочку, усыпанную недавно купленными лекарствами и парой невскрытых конвертов. Лиза вздохнула. Чистота сознания настолько начала расслаблять ее, что та чуть было снова не провалилась в сон. Девушка уселась на край кровати, поставила голые, узкие ступни ног на холодный паркет, а затем сделала попытку встать. Послышался глухой грохот падения на пол. Тервиллигер, будучи в другой части разделенной перегородкой комнаты, обескураженно оторвал взгляд от плиты и, недолго думая, стремглав бросился в проем, ведущий в спальню. Симпсон лежала на полу, пытаясь приподнять туловище на руках. – Я не чувствую своих ног. Боб поднял ее за подмышки и, осторожно укладывая ее обратно на постель, раздражительно проговорил: – Поверь мне, после пузырька сильного снотворного и ароматерапии метаном – это еще лучше, чем должно было быть. Протрезвевший Тервиллигер присел на край кровати спиной к ней и хотел сказать в упрек что-то еще, но не найдя нужных слов, обессилено замолчал. В лице Лизы держалась неясная скорбь: она разбито смотрела в сторону, и взгляд ее обозначал только абсолютное безразличие ко всему, что происходит здесь и сейчас. Девушку не смущал ни бывший заключенный, ни ее жалкое положение. – Вопрос сейчас неуместен, Лиза, – сказал Роберт, прервав тишину, – но какой черт завел тебя в этот дом? Разве Гомер позволил бы тебе жить в этом проклятом захолустье? Лиза промолчала, и Боб обернулся, чтобы убедиться, что она не уснула. Тонкие губы девушки настойчиво молчали, а голубые глаза смотрели сквозь. Он смягчился. «Она покоится на вышитых подушках, Слегка взволнована мигающим лучом…»* – Ответь, будь добра, – требовательно попросил Боб еще раз, мысленно отогнав от себя внезапно мелькнувшие в его голове строки. Симпсон посмотрела Роберту прямо в глаза. Мужчина внимательно, но озадаченно встретил этот взгляд, читая в нем смесь легкой злобы, отчаяния и боли. Будто бы только что он вскрыл ножом ее шрам. – Мама и папа погибли пять лет назад. Их нет, – Тервиллигер сжал зубы, и Лиза продолжила. – Я не смогу заплатить. Я одна здесь. Девушка промолчала, будто с трудом собирая свои мысли, чтобы продолжить, а Боб и не думал торопить ее с этим. – Я училась в школе, а Барт подрабатывал на фабрике. Нас не было дома, – она заметно заколыхалась, – кто-то пробрался в наш дом и… убил всех. Мою маму, младшую сестру. – Несмотря на напускную холодность в голосе, Тервиллигер заметил, насколько задрожал ее голос в момент, когда она оборвала свою речь. Рыжеволосый мужчина поначалу скептично отнесся к такому откровению, сидя в каком-то оцепенении и глядя на свои тонкую, длиннопалую ладонь. Подобное не укладывалось у него в голове: как такая семья, как Симпсоны, могла жестоко разрушиться на таком ровном, пустом месте? Как бы Роберт не пытался уловить какие-то доводы из своей головы, состояние Лизы говорило само за себя. В голове всплыло лишь одно ненавистное им имя, которое он не смог бы забыть даже через сотню лет. «Барт». – А где же… Барт? – спросил он. В ответ – тишина. Лиза тихонько расплакалась. Омраченный Боб виновато прикусил язык. – Зачем вы меня мучаете, господин Тервиллигер? – девушка вытерла слезы своей длинной рукой и закрыла лицо руками, глотая всхлипы и сопротивляясь нарастающей истерике, – почему вы не позволили мне умереть? Моя жизнь разрушена, как вы не понимаете? У меня больше никого нет! Почему вы не позволили мне умереть? Боба накрыла пелена какой-то бессильной злости. Нет уж. Кто-кто, но только не ты должна умереть. – Прекрати сейчас же. Может быть твоя жизнь и разрушена, но ты – нет. Не думаю, что твои погибшие родители хотели бы, чтобы ты пресекла свою жизнь таким гадким образом, даже не попробовав изменить что-то. – Тервиллигер вспомнил улыбчивых супругов Марджори и Гомера Симпсонов, и тотчас ужаснулся, сделавшись бледнее. Средь бела дня жестоко убита семья из-за карточного долга размером в несколько миллионов долларов. Мужчина редко читал прессу во время отбывания своего тюремного срока, однако пару раз, мимолетно он видел подобные неопределенные заголовки, пестрившие на стопках газет сокамерника, лежавшие обычно на изодранной тумбе, неподалеку от его койки. Жестокое убийство семьи средь бела дня. Убийство семьи Симпсонов. В каком же году он вышел из тюрьмы? – Послушай, Лиза. Я помню тебя еще маленькой девочкой, влюбленной в балетное искусство подобно мне, романтику, влюбленному в театральные софиты когда-то очень давно. Я знаю, я совершил немало опрометчивых поступков в своей жизни, о которых я жалею до сих пор и отдал бы все, чтобы они не случались. Симпсон тихо укачивала себя, пряча свое лицо за белокурыми лоскутками коротких волос. – Пойми, Лиза, самоубийство – лишь скучный вариант бегло перемотать жизнь. Ты умрешь, может и освободишься от своей боли, может и найдешь покой. А что покой? Покой быстро надоедает, а человеческая жизнь, сознание, позволяющее видеть детальную красоту огромного мира, созданную Всевышним, миллионы разного сорта ощущений и чувств, которые ненавязчиво существуют для того, чтоб их пережить хотя бы один раз – разве это не весомая причина жить дальше? Ты занималась балетом. Ты жила балетом. Твой танец нашли те, кто в нем так рьяно нуждались и есть те, кто все еще может найти. – Я больше не могу танцевать. – Всхлипнувший хрустальный голос ввел исступленного Боба в заблуждение. – Почему? – Я больна. Я инвалид, мистер Тервиллигер, я больше не могу танцевать. Роберт поглядел на оголенные кончики ее пальцев ног, торчащих из-под одеяла, и все понял. – Глупости. – Тервиллигер нервно вскочил на ноги и принялся ходить взад-вперед. Его зеленые выпуклые глаза то ли раздосадовано, то ли рассерженно сверкали. На что именно он злился, Роберт и сам понять не мог. – Глупости. Надуманные глупости. Это все последствия шокового состояния. – Никакие не глупости, – она всхлипнула, – я больна ревматизмом. Такое случалось раньше. Появлялось и проходило. Я больше никогда не смогу ходить. В голове Боба неожиданно всплыл образ своей матери. Аристократично сложенная женщина, по ночам, словно втайне ото всех, шепотом читающая Шекспира при свете тусклого ночника. Множество морщин, проседь в рыжих волосах и грустные-грустные голубые глаза – о, боже, какие у неё были грустные глаза! Как бы он хотел, чтобы дня, когда его мать раз и навсегда закопала свою мечту, просто не существовало. Тервиллигер протер лоб ладонью, мысленно отпуская нахлынувшую меланхолию, а затем сел на край кровати, на этот раз поближе к Лизе, и взглянул на нее. – Помнишь тот день, когда я пел «Травиату» в театре Нью-Джерси? Лиза не ответила. – Он был чудесен, да? Настолько знаменательный и торжественный, что даже воспоминания перехватывают дух. До того дня я бился за ту возможность выступить на сцене в главной роли около двух десятков лет – это была моя единственная мечта и я дал многие обеты, чтобы ее достичь. Я лишил себя семейного счастья, лишил себя отдыха – я лишил себя всего, что было доступно обыкновенному человеку на этой Земле, лишь бы достичь цели, недостижимой для многих. И, знаешь, Лиза… Сайдшоу Боб приподнял голову и коснулся глотки своими заостренными пальцами, не отрывая взгляда от девушки. – Вот она. Одна из причин, по которой могло не быть ни «Травиаты», ни, возможно, и меня сейчас здесь. У меня пропал голос. Я думал, что заболел ларингитом, но голос невыносимо хрипел больше трех дней. И я отчаялся, примерно так же, как и ты сейчас. Я даже поверил в Бога и молился ему каждый день. – Роберт грустно заулыбался, обнажая свои ровные зубы. – Не знаю, было ли это чудом, – наверное Бог услышал меня – спустя неделю, голос восстановился. Хоть и с трудом, чувствуя тяжелый дискомфорт в горле, усталость и слабость, но я смог спеть партию Альфреда Жермона и получить свою долю славы. Поэтому на чудо можно положиться хотя бы один раз, когда положиться больше не на что. Из-под всклокоченных коротких волос Лизы выглянули ее покрасневшие от слез глаза. Тервиллигер дружелюбно улыбнулся уголками губ, демонстрируя свои неглубокие, утонченные морщины, и протянул ей руку. – Давай так. Сейчас ты поешь, – я приготовил тебе легкий суп и зеленый чай – а уж затем я вызову моего знакомого доктора еще раз, и он осмотрит твои ноги. Девушка вытерла лицо тыльной частью своей бледной руки, разглядывая Боба так, словно выискивая в нем какой-то подвох, намек, значащий, что ему доверять не следует. Этот человек с пальмообразной шевелюрой цвета красной меди порождал в ней столько приятных детских воспоминаний, что ее горло снова сдавил горестный ком оттого, кем этот человек являлся на самом деле. И она спросила, не скрывая своего недоверия: –Почему вы помогаете мне? А он ответил, спокойно и непринужденно: –Tu ed io siamo nella stessa barca.* Этих слов было достаточно для того, чтобы неуверенно протянуть ему руку в ответ.