Огни Рампы

Любой день жизни Роберта Андерданка Тервиллигера в обязательном порядке содержал вечерний сеанс с какой-нибудь толстенной книгой, в которой нельзя было достичь абсолютного конца. В то время, когда люди выбирали короткую прозу, приводя великий афоризм Шекспира "краткость — сестра таланта" в качестве жалкой аргументации своего выбора, Сайдшоу Боб поглощал чтиво куда посерьезнее трёхсот страниц. Детство он отдавал старому английскому, шотландскому и ирландскому фольклору. Мама Джудит, и, соответственно, бабушка Боба, была родом из Великобритании, и, нося в себе гэльские корни, она бережно хранила эти чудесные сказки у себя в комнате, чтя таким образом свое прошлое и прошлое своих предков. За весь этот период, его мать ни разу не позволила поставить их на полку в детской комнате Бобби, поэтому чтение сказок у него по-прежнему ассоциировалось с цепочкой "взял - прочитал - поставил на место" — мания порядка, с давлением привитая ему матерью. Временами позже, когда Вторая Мировая была окончена, и в мире наступила холодная война, Роберта начала привлекать поэзия. Помимо классики англо-французского стихотворения, вроде Джорджа Байрона или Артюра Рембо, юноша читал переводы русской поэзии "золотого века" вроде Тютчева или Лермонтова, из чистого интереса, коего у него было предостаточно. "Холодная война не живет в искусстве", —подумал он вдруг однажды, чувствуя, что будто находится в противоположном направлении течения, — "а если живёт — то это не искусство, а аппарат пропаганды взаимного уничтожения". С потоком жизни он переходил из одной области познания в другую. Из поэзии он переходил в прозу, из философии в психологию, из живописи в политологию – его ум голодал, требуя больше информации, и с этим идефиксом смысл жизни укреплялся сильнее. Если когда-то очень давно этот человек читал Ницше и Набокова, а в толковых словарях он глазами искал многосложные слова, оканчивавшиеся на –изм, то сейчас, ни к чему иному, кроме газеты он и притронуться не мог; а сладострастными словами, которые так сильно его волновали, являлись только «требуется работник» на обратной странице газетных объявлений. Тервиллигер просидел за письменным столом около пяти часов тем неопределенным вечером. Лиза спала; он не хотел ее будить и поэтому отодвинул пожелтевший корпус лампы так, чтобы та не отражала свет от стены к кровати. Газеты ютились в углу стола: Боб пересмотрел уже десять разных газет в поисках объявлений о вакансиях на работу и нашел то ли четыре, то ли пять номеров подходящих работодателей. Рядом с ним стояла бутылка дешевой водки, которую он припрятал еще до спасения Лизы – в ней уже не было половины, и он точно знал, что даже продолжив хлебать это пойло и корчась при этом, как подлый мим, опьянеть в достаточной мере он не сможет. Сайдшоу поправил очки на носу и оглянулся на Симпсон. Девушка мирно спала на спине под двумя одеялами. Дом отапливался очень редко, так как на него приходился только один камин на первом этаже, а ноябрьские холода просачивались сквозь щели неоштукатуренных стен, как иголки чрез материю. Ее светлые короткие волосы очеркивали впадины драпировки на подушке, а изгиб губ почему-то беспокойно подрагивал во сне, будто бы она немо говорила о чем-то во сне. Непривычно взрослая. Тервиллигер залил свой желудок водкой из горла бутылки, скривился, но пристального взгляда не убрал. Сколько же ей лет сейчас? Она была вдвое младше его. Значит, сейчас ей не больше двадцати двух... Из уст Лизы все еще доносился какой-то неясный шепот. Любопытство взяло верх, и Боб тихонько прокрался к кровати, опасаясь разбудить девушку тупым стуком подошвы ботинок. Какое-то странное, неотчетливое стрекотание повторяющихся букв. Настолько тихое, что Бобу показалось, что у него белая горячка. Он наклонился к ней, чтобы убедиться, что это не звуковая галлюцинация. «Мама… мама…» Ох, Лиза, моя бедная Лиза, моя потерянная маленькая девочка! Почему ты такая бледная, Лиза, ты замерзла? – позволь мне завязать тебе шарф. А ты прощаешься со своим отцом, прежде чем подойти ко мне. Тервиллигер мягко коснулся ее щеки острыми подушечками его длинных пальцев. Лучше бы я и не пришел в тот день туда, в твою балетную школу, Лиза, лучше бы ты отчаялась всем своим детским сердцем и никогда больше не смела танцевать. Твоя жизнь могла бы быть другой, не взяв бы я тебя с собой. Ты стала такой красивой в то время, когда меня временно не стало существовать. Ты шепчешь, и тело твое обернуто такой белесой кожей: "Мама... мама...", а я понимаю, как сильно я хочу поцеловать тебя. Омрачение ли тянет меня сейчас к твоему нежному рту? Он пришел в себя только тогда, когда Лиза вдруг ни с того ни с сего залилась кашлем. Роберт Андерданк испуганно попятился назад и рухнул обратно на стул. Закончив кашлять, Симпсон смолкла и снова впала в сон. Рыжеволосый мужчина тяжело дышал, приходя в себя после нахлынувшего порыва, и вдруг огрел себя пощечиной. «Что ты творишь, старый ты алкоголик. Ты ведь помнишь ее совсем еще ребенком!» Протерев свое изумленное лицо от пота, он понял, что больше никогда не будет недооценивать дешевое спиртное. Да и вовсе: лучше ему больше не выпивать.

***

Если бы это было лето, то сейчас непременно запели бы птицы за окном. Очнулся бы гул ранних автомобилей. Повеял бы потеплевший бриз свежего воздуха в комнаты миллиона людей этого немыслимого мира. Да засиял бы потолок сухой лазурью утреннего июля. И прочь долой, прохладца полуночных ветров! Но за окном лишь бунтует ноябрьская вьюга. Пошел первый снег. Лиза Симпсон нехотя открыла глаза. Серый потолок нависал над ней, как крышка каменного гроба. Темная комната размыта томным, голубоватым свечением тяжелого зимнего рассвета. За письменным столом сидело тело: широкая, едва-едва вздымающаяся спина, покоящаяся на сложенных руках рыжеволосая голова и искривленные очки, спавшие с носа и врезавшиеся в бледную руку Тервиллигера. Выполняя предсонный алгоритм в три часа ночи, Роберт выключил свет, отложил бумаги, но забыл уснуть на матрасе, который он расположил на кухне, – и поэтому он уснул там, где и сидел. Симпсон долго смотрела на него, почему-то решив для себя, что господин Тервиллигер спит здесь из-за нее, а потом вдруг ее охватило тяжелое беспокойство, переросшее в какую-то панику: что если он не дышит? Лизу страшило нисколько то, что Роберт Тервиллигер умрет во сне без всякой на то причины, сколько то, что она, фактически безногая, не сможет оттуда выбраться и умрет то ли от голода, то ли от запертого пространства. Страх был раздут до абсурда; долго колеблясь и бросая секундные взгляды по комнате, Симпсон негромко окликнула его: – Г-господин Тервиллигер? Тело беспокойно зашевелилось. Овальная голова мужчины медленно сползла набок, и девушка увидела, как его глаза на мгновение чуть дрогнули, а узкие губы закрылись. – Мистер Тервиллигер? Рыжеволосый мужчина пролежал неподвижно, будто бы решив притвориться спящим, однако потом глубоко вздохнул и, чуть приоткрыв глаз, с нечаянной сердитостью пробубнил: – В чем дело, Лиза? Та внезапно опешила, поздно осознав напрасность того, что сделала, и заметала взглядом из стороны в сторону. Было похоже на то, что Роберт окончательно проснулся: он открыл глаза и поднял свою голову со стола. – Включите свет, пожалуйста. Тервиллигер призрачно поглядел на нее с каким-то пассивным недоумением, а затем, лениво вытянувшись, щелкнул выключатель лампы. Бледность его лица вмиг стала четче, а медная краснота растрепанных волос засияла ярче. Его узкое, остроконечное лицо медленно легло на ладонь, локоть упирается в плоскость стола. Взгляд казался Лизе хладнокровным, хотя на самом деле он выражал всего лишь печальную изнеможенность испепеленного человека. Мистер Тервиллигер практически не изменился: та же пленительная изысканность на его обездоленном лице, добродушные, но резкие темно-зеленые глаза, острый орлиный нос и пронзительный, внимательный взгляд. То, что отличало этого Роберта от Роберта десять лет назад – неописуемо страшная бесщадность в его лице и какая-то особенная сиротливость, оставившая ему тонкие морщины, щетину и темные круги под глазами. – В чем дело? – повторил он свой вопрос, с угрюмым любопытством наблюдая, как Лиза тщательно его рассматривает. – Вы громко разговаривали во сне. Вам снятся кошмары? – ответила она первое, что пришло ей в голову. Отчасти это было правдой: бедолага действительно время от времени разговаривал во сне, однако сам он об этом, конечно же, и подозревать даже не мог. Тервиллигер выразил на своем лице легкий конфуз, слегка вскинув брови, а затем неуклюже улыбнулся: – А. Да? Неужели. Это сильно смутило тебя? Лиза покачала светловолосой головой. – Нет, ничего существенного вы не говорили. Ее вопросительный взгляд неожиданно пал на стеклянную бутылку, стоящую поодаль от его руки. Лиза не решилась спросить об этом, а Боб, увидев некое разочарование в ее лице, тут же убрал бутылку прочь под стол. – Лиза, я тянул вчерашний день, обдумывая твой план дальнейших действий. – Торжественно начал Роберт, и Лиза заметила, насколько она была пигалицей в росте по сравнению с ним, когда тот, поднявшись со своего места, решил подойти и присесть на край кровати. Возможно, когда-нибудь, я буду ростом с вас, мистер Сайдшоу! Вы улыбаетесь…? – Послушайте! Вы! Что! Не доверяете! Мне? – Знаете, мистер Тервиллигер, – перебила его Лиза, – я думаю, что могу вернуться в свою комнату на первом этаже. Боб заметно замешкался. – Исключено. Хозяйка уже сдала ее другому человеку. Это я и хотел обсудить с тобой. Тервиллигер замолчал, вызвав у Симпсон какое-то неприятное предчувствие. – Миссис Олсон, как арендодательница, – Роберт убедительно поглядел на Лизу, начав издалека, – имеет право ставить какие-либо условия для того, чтобы проживать в ее доме. В одной комнате по контракту имеет право жить максимум два-три человека: родители с детьми, друзья одного определенного пола, ну, либо же, женатая пара. – Да, это мне известно. – Ты проживаешь в моей комнате, а это, увы, недопустимо. Вьюга неистово завывала за окном. – К чему вы клоните? – Я клоню к тому, Лиза, что миссис Олсон собирается выгнать тебя отсюда, потому что мы с тобой формально совсем чужие люди, и ей плевать на то, что ты в бедственном положении, что ты сирота и не можешь ходить. – И он озабоченно взглянул на ее ноги, подмявшие драпировку двойного одеяла под себя. – Я этого не хочу. Ты и сама понимаешь, что я пытаюсь только помочь. Я придумал кое-что. Полагаю, это поможет. Тебе нужно расписаться со мной. – Его глаза азартно блеснули на секунду, и Лиза почему-то удивилась такой несвойственной ему активности. – Расписаться? – девушка издала нервный смешок. – Выйти замуж за меня. Фиктивно. Пока ситуация с твоими ногами, – он специально называл это «ситуацией», но никак не «болезнью», – не уляжется. Симпсон начала нервно грызть ногти. Боб предружелюбно улыбнулся. – Мне самому это не нравится. Клянусь, мы разведемся сразу же после разрешения проблем с жильем. – Может, все-таки, удастся договориться с госпожой Олсон по поводу комнаты? – тихо спросила она, бросив на него полный последней надежды взгляд исподлобья. Боб был неумолим и почему-то не хотел отступать, словно причиной для этой хитрой идеи была не только возможная бездомность несчастной Симпсон. – Лиза, милая, вспомни свой долг за комнату – это основная причина, по которой она не даст тебе жилья здесь, даже если ты будешь умолять на своих слабых коленях без остановки. Мне правда очень жаль, что ты вынуждена спасаться таким образом, и… Он хотел сказать «…связываться с таким ничтожным старьем, как я», но промолчал. Тишина нависла над ними, как далекий октябрьский туман: Лиза молчаливо думала, кусая свои тонкие, но короткие пальцы, а Боб внимательно смотрел на нее, сбивая этим ее с мыслей и напрягая лишь сильнее. Роберт умел убедительно смотреть, но сам и не подозревал, что только пугал этим окружающих его людей. – Что ж. – Сдалась Лиза и вздохнула. – Жаль, что я не довела дело до конца. Если так нужно – я согласна. Что для этого понадобится? – Паспорт и твоя подпись на совместном заявлении, которое я составлю сегодня – для тебя, и паспорт, квитанции и свидетельство о разводе – для меня. Я имею знакомого, который без проблем поможет с этим. – Тервиллигер бодро поднялся на ноги, хлопнув в ладоши, поворачивая голову в профиль и осматривая ящики в столе. Симпсон показалось, что с этой минуты он помолодел. – Вы были женаты? – Был. – однозначно и насупленно ответил он и следом вкрадчиво спросил: – Не хочешь кофе? У меня осталось немного кофейных зерен на две чашки. *** Гершель Крастовски с горячностью буйвола выскочил из кабинета, будто бы его только что ткнули вилами в спину. Боб, спокойный как удав, вышел за ним, закрыв дверь. Директор театра со мгновением развернулся к нему, самонадеянно глядя ему прямо в глаза снизу-вверх. – Боб, что ты устроил? – прошипел он с предостережением, но на Бобе не дернулся ни один мускул. – Не говорил ли ты, что доверяешь мне? – спросил тот наконец. – Вот и доверься мне на этот раз – девочка совершенна, у нее есть все данные и она прекрасно подойдет этой оперетте. – Ей восемь лет, ты умом тронулся? Какие данные могут быть у восьмилетнего ребенка? – его голос из простого восклицания переходил в какой-то неудержимый крик. – Она выполнила сотэ на уровне второкурсницы, думаешь каждый ребенок способен на такое? – Ей-богу, он спятил, – сказал Крастовски самому себе и подавленно посмотрел в сторону. – Боб, нам нужна девочка постарше, не младше семнадцати лет, ты понимаешь меня? Драматург откажется от сотрудничества со мной, если мы не сделаем все так, как просит он! – Как просит бездарный драматург, – Роберт раздраженно вздохнул. – Мы не в "Глобусе". Оперетта на вольную тему. Не думаю, что возраст имеет какое-либо значение для роли. Позволь взять ее на пробу. Я уверен, она тебя поразит. Гершель Крастовски недоверчиво прищурился, протяжно глядя на него своими маленькими, сусличьими глазами. Он скрестил тучные руки, пару раз потопал замшевым ботинком по полу, будто бы обдумывая что-то, и вдруг сказал: – Черт тебя побери. Хорошо. Устроим ей пробы. Однако заруби себе на носу, Бобби, –тучный директор грубо пихнул его большой ладонью в грудь, – если что-то пойдет не так на моей оперетте – я без лишних слов своими же руками выброшу тебя к черту на пеньки. Будешь ютиться в грязных домах для нищих и жрать сено, но назад я тебя не пущу. Я все сказал. И с этими словами, Гершель Крастовски засеменил внутрь директорской, демонстративно хлопнув дверью. Вопреки своему ожиданию, Тервиллигер не задрожал. Лишь только представил себя в грязном доме для нищих. Он торопливо зашел в директорскую следом. –…Лиза Симпсон никогда не выступала в театрах, поэтому не думаю, что я могу... Боб затянул потуже свой темно-коричневый галстук и вальяжно уселся на серую софу около овального стола директора. По другую сторону сидел только мистер Крастовски, даже не развернувшийся к нему. – Может вам стоит взять кого-нибудь еще? Например, Шелли или Терри Макльберри? Они бывали на сцене много раз... – Послушайте, господин. – Тервиллигер сложил свои руки в замок на коленях. – Давайте поразмыслим с вами, ну, как преподаватели: что может дать одаренному ребенку сцена? Директор был сравнительно коренастым, седовласым мужчиной с крупным квадратным лицом и крупным, покатым лбом. Когда тот хмурил свои лохматые брови в тяжелом размышлении, его лоб покрывался хаотичным количеством горизонтальных впадинок морщин, а кончики ушей начинали краснеть. Немного обдумав, директор ответил: – Раннее признание и публику. – Верно. Разве публика не является первым шагом к успешной танцевальной карьере в будущем? – Является. – Так в чем же дело? – Тервиллигер слегка склонил спину вперед. – Почему вы так отпираетесь? – А потому, господин Тервиллигер, что девочке всего лишь восемь. И слишком странной вы породы человек, – директор пригладил свои густые усы, – вы увидели десятиминутный танец этой девочки всего один раз, а сейчас так полны решимости взять ее в оперетту… – Господин директор, я прожил в этом мире меньше вашего, признаю, но даже за этот короткий срок я научился понимать: где талант, а где – несчастное подобие таланта. – И, как я полагаю, вы относите себя к первой категории? – лисьи глаза директора насмешливо засверкали. Боб смолк, омраченный сказанным. – Молодой человек, вы не горячитесь так самонадеянно. Я вижу, как сильна ваша любовь к театру, и поэтому могу верить в то, что вы правы. Однако эта девочка слишком мала для такой большой сцены, а уж тем более для какой-либо роли. Пока ей место только в кордебалете. Гершель Крастовски молчал и мельком глядел на своего клоуна. А его клоун, не зная, что ответить, сверлил взглядом пол, словно нашкодивший ребенок, мигом ставший лишь маленьким человечком со смешной пальмообразной шевелюрой. – Давайте спросим саму девочку, – неожиданно предложил мистер Крастовски, учтиво глядя на академического директора. – Наш спор бесполезен без ее мнения, потому что она уж точно знает наверняка, как ей лучше. Мы должны увидеть нужное нам и предложить роль не глупому ребенку, не маленькой девочке, как вы выражаетесь, а балерине. В противном случае, мы всегда можем выбрать кого-нибудь другого, не так ли, господин директор? – непривычно корректный Гершель Крастовски скосил на сутулого директора свой вопросительный взгляд. Тот, казалось, был страшно удивлен. – К-конечно, мистер Крастовски. – Вот и отлично. Проведем пробы сейчас же. Заодно и я посмотрю, что же там за молодой брильянт новоамериканского балета. Проведите нас, господин директор.