Огни Рампы

      Студию захлестнула легкая волна аплодисментов. В помещении держалась духота; май подходил к концу, и, несмотря на то, что температура снаружи была не такой уж и жаркой, в студии воздух до головокружения сперт и тесен. Девочка застыла в конечной позе танца. Как все балерины в детском возрасте, Лиза Симпсон мечтала о том, как очень скоро поедет домой на выходные и похвастает маме о том, что сегодняшним днем она танцевала вариацию Сванильды в присутствии господ, прибывших из незнакомого ей театра. Мардж, возможно, не поймет всей терминологии, которую Лиза ей предъявит, оживленно рассказывая про композицию своей хореографии, однако та, обычно без фальши улыбаясь подобной недетской заумности, поцелует ее в щеку и скажет: «Ты настоящая умница, Лиза». Будучи маленькой, Симпсон не помнит свою маму ни усталой, ни несчастной – даже несмотря на ребяческие капризы Гомера, женщина была всегда полна любви, и ею она никогда не жадничала. Лиза могла бы посвятить свой танец кому-нибудь, и этим человеком была бы только ее мать. Привычка детской привязанности к умершей родительнице настойчиво оставалась в Лизе и по сей день. О,Лизе очень ее не хватало! Балерина бодро вытянулась на носках и оглядела незнакомцев, любезно попросившие ее станцевать. Пузатый мужчина восторженно хлопал, медленно шагая на коротких слоновьих ногах ей навстречу. – Браво, браво! Дружище Боб, а ты действительно не промах в выборе талантов! Лиза улыбнулась шире и смело шагнула к остановившемуся толстяку. Тот оглянулся через плечо на стройного человека, стоящего позади. Он был худ и изыскан настолько, что Лизе показалось, что он являлся одним из тех пресловутых профессионалов академического балета, но, потупив взгляд вниз, на его отвратительно длинные лакированные туфли, Лиза окончательно поняла, что никакого отношения к танцам он не имеет. В целом, он был по-своему красив: волнистые волосы цвета благородных кораллов, заплетенные в причудливую форму пальмовых листьев, длинные пальцы угловатых ладоней, чрезвычайно изящная худоба. Поначалу Лизе показалось, что он был смешон, – она даже увеселено улыбнулась на одну половину своих губ, – но потом, встретившись с ним взглядом, девочка поняла: он был далек от того, чтобы быть смешным. Ах, до чего же пристальный, острый был у него взгляд, – а как он обдавал холодом и отчужденностью! Он стоял, скрестив руки на своей груди, а когда толстый к нему обратился, тут же важно отвел взгляд в его сторону и кивнул. – Лиза, мы говорили о твоем участии в спектакле театра Крастовски, – сказал первым стоящий поодаль мистер Шпилькец, ее директор. Толстяк в смокинге поцокал языком. – Оперетте, господин директор, – укоризненно поправил его он и с кряхтением присел на корточки, как обычно делают взрослые, когда хотят поговорить с низкорослым ребенком. – Юная леди, вы изумительно танцуете, – его формальный тон резал девочке уши, – и я здесь, чтобы предложить вам, как директор балерине, выступить на сцене моего театра. Симпсон скептично обмерила взглядом его улыбающееся лицо, наивно ожидающее детский лепет в ответ. – Выступить в театре? – заговорила она наконец, но запнулась. – Представьтесь, пожалуйста, сэр. – Мистер Крастовски. – Разве детям моих лет позволительно выступать в театре для взрослых, мсье Крастовски? – чуть резко спросила она, скрестив свои тонкие обнаженные руки. – Вы что-то недоговариваете. А как же денежное вознаграждение? Если его нет, то, по-моему, это самый что ни на есть киднэппинг с последующей эксплуатацией детского труда… Оторопевший Гершель Крастовски обескураженно замолчал. Сзади него послышался сдавленный смешок – смеялся, кажется, тот самый высокий мужчина с рыжими волосами. Смешок с каждой секундой тишины становился все заливистее и заливистее, превращаясь в безудержный хохот, и на этот раз Лиза удивленно глядела только на этого странного мужчину в черном. Он взмахнул рукой, словно что-то хлопнув в воздухе, но смеяться перестать не мог; Лиза заметила, как его лицо стало гораздо мягче, а глаза добрее, чем были до этого. – Кончай ржать, Боб, – смущенно прошипел Гершель Крастовски. Мужчина смахнул слезу, которую высмеял, и подошел поближе к сидящему господину с пузом. – Простите, мисье Крастовски. Вы явно забыли про контракт и... – Молчать! – Прогремел хрипловатым голосом Гершель Крастовски и снова посмотрел на Лизу, но на этот раз как на потенциальную конкуренцию в собственном превосходстве. – Все будет и… и… Вообще-то сейчас мы обсуждаем совершенно иные моменты! – взорвался господин Крастовски. – Этот дуралей, леди Симпсон, – толстяк хмуро кивнул на мужчину, которого он назвал Бобом – господин Роберт Андерданк Тервиллигер, мой блистающий актер. Он увидел, как вы танцуете, порекомендовал мне вас и уверил, что вы можете присоединиться к нашей оперетте. Лиза поглядела на названного господина и, кивнув, почему-то оробела. Тот уже смотрел на нее, приязненно кивнув в ответ. – Да, Лиза, – в отличии от толстого, этот обращался к ней со сверстнической простотой. – Я вижу: ты – смышлёная и смелая девочка, поэтому, я думаю, ты не ужаснешься такой ответственности, а окружение взрослой труппы тебя не смутит. Мы здесь, чтобы предложить тебе: не хочешь ли ты взять роль в нашей оперетте? Девочка опустила светловолосую голову и прикрыла серо-голубые глаза, скрывшиеся за челкой. Большая сцена. Волшебные огни рампы, похожие на лучи падающей звезды – такие желанные и такие дорогие, как бесконечные материнские объятия или теплые языки пламени в нише кирпичного камина. Я смотрю на вас, странники далеких краев за авансценой, а вы смотрите на меня: что вы видите, что вы чувствуете? Слышите ли вы мерцание света таких вожделенных для меня огней рампы, похожее на прозрачный звон хрустальной посуды? Лиза нерешительно глядела на лакированный пол. От ее уверенности не осталось и следа. – Что скажешь, Лиза? – Ну… Я… Девочка блуждала глазами по темным пунктирам ламината, не силясь произнести что-то еще. В том месте будет так много людей. Гомер говорил Лизе, что человек не может угодить всем людям сразу: будь ты танцор или рок-звезда – обязательно будут те, кто отыщет недостатки и осудит тебя, и тогда даже миллионы похвал покажутся только лицемерной лестью. – Погляди-ка, ты привел нашу юную леди в замешательство. Причем идея была твоя, Боб. – Крастовски ехидно хмыкнул, заметив, насколько удивленным было выражение узкого лица Сайдшоу. Вскоре его лицевые мышцы расслабились, и он стал выглядеть спокойнее, серьезнее, ледянее чем тогда, когда смеялся. – Не будем давить на нее, Бобби. Все-таки она еще мала. Не будет другой возможности. У твоих родителей не так уж и много денег на развитие твоего таланта. Все новое всегда устрашает, но это твой шанс остаться в балетной академии подольше! Что может быть важнее…? – Мы можем дать ей времени подумать. Но я боюсь. – У нас нет времени. Мне незамедлительно нужен четкий ответ. Гершель Крастовски, пыхтя, встал и деловито поправил свой пиджак – жест, значащий, что он твердо собирается уходить. Боб стоял, не двинувшись с места. – Господин Шпилькец, имеете ли вы еще кого-нибудь достойного в вашей академии? Симпсон бросила короткий беспомощный взгляд сначала на спину Гершеля, а потом – на высокого господина с красными волосами. Он глядел на нее тоже – понимающе, с какой-то особой многозначительностью, зная, что этой надеждой в глазах девочка просила у него, как у единственного искренне заинтересованного человека, помочь ей решиться. – Конечно. Пройдемте со мной. Симпсон, жди здесь, сейчас вернется твой преподаватель, – бросив это, Шпилькец засеменил к выходу, вместе с Гершелем Крастовски. Тервиллигер был последним, кто остался. – Ты чего-то боишься? – чуть погодя осторожно спросил он. Но она молчала, а потом, повесив снова свою маленькую голову, неопределенно покачала ей. Роберт Тервиллигер еще раз взглянул на нее, подождал, и, резко развернувшись на каблуках, неторопливо, оглядываясь, вышел из студии. Особо он раздавлен этим не был – или он решил так считать? Однако точно знал: он просто ошибся. Опыт других людей говорил ему: «людям свойственно ошибаться». Директора что-то переговаривали между собой, шагая впереди него, а Боб, принужденно следуя за ними, ощущал, как его мысли безвозвратно пустеют, оставляя только осадок раздражительности от той мерзкой болтовни, которую производят эти два напыщенных индюка в деловых костюмах. Вскоре он вздохнул с угрюмым облегчением: Гершель Крастовски и мистер Шпилькец бесцеремонно зашли в какой-то другой зал. Мужчина остановился у двери, но заходить расхотел. Его присутствие было бесполезным, с какого бока не подходи, потому что ветреный господин Гершель Крастовски выбирает действия только исходя из их выгодности одному лишь себе. Поэтому он подошел к огромному окну напротив и, положив руки на пояс, равнодушно уставился на ветви постриженной изгороди, расположенной снаружи. И какая была Роберту разница, кого они выберут? Его дело это, захлопнув пасть, сыграть пантомиму, чтобы потом, полгода спустя, смочь наконец открыть эту пасть и спеть глумливо мадригал обо всех, кто притеснял его и недооценивал… Сердце Тервиллигера вдруг вздрогнуло. «Что же будет с этой девочкой?» И он поглядел куда-то в направлении левого крыла коридора. «Этот талантливый ребенок останется второстепенным планом из-за большой нерешительности,» – ответил Роберт самому себе. Неужели ей суждено вечно быть в кордебалете, когда она может исполнять главные партии посредством своего таланта в далеком будущем? Суждено только из-за того, что не может решиться самостоятельно сейчас? Его нога сделала шаг, и он медленно направился обратно, в ту студию, которую только что решительно покинул. Нельзя давать надежды, чтобы потом их тут же разбить своим равнодушием. Ладонь Тервиллигера не дрогнула; мужчина потянулся к круглой ручке двери и повернул ее с еле слышным щелчком. Когда он зашел внутрь, ему предстала та картина, которую он и ожидал увидеть: щуплая девочка сидела на низкой скамеечке, уткнув свое лицо в скрещенные на коленях руки. Роберт беззвучно подошел к зеркалу и присел рядом. – Кто здесь? – ее голос звучал подавленно, но четко. – Роберт Тервиллигер. Девочка не изменила своей позы. – Вы пришли меня уговаривать? – Если бы. Уговаривать поздно. В соседней студии уже происходят пробы. Тервиллигер сгорбился и подпер руку, положив подбородок на ладонь. Задумчиво смолкнув на считанные минуты, Роберт необдуманно спросил: – Сколько тебе лет? – Десять. – Лиза поджала ноги. – А мне сказали, что тебе восемь, – Роберт почесал свою щеку и хмыкнул, – до чего же безответственный у вас директор. Указать в досье неверный возраст. Мракобесие. Девочка не отвечала. Повисло молчание, и Тервиллигер отвел взгляд. – Зачем вы пришли? – Не знаю, – честно ответил он. – Мне скучно наблюдать за пробами в той студии, поэтому я решил вернуться и подождать твоего педагога. – Скучно? – она неторопливо подняла голову с рук, но снова уставилась в пол. – Значит, вы тоже скучали, когда я танцевала, да? – Отнюдь нет. Симпсон вздохнула. – Видите ли, сэр: моя мама отдала меня в балетную школу в раннем возрасте, когда мне впервые очень понравится балет. Но я училась всего пять лет и, знаете ли, растяжка у меня все еще недостаточная, да и некоторые па я выполняю совсем не так, как хотелось бы мне… В общем-то, я никогда не выступала в спектаклях. А уж тем более в основных партиях. Совсем. Роберт обернулся на Лизу и обнаружил, что она тоже исподлобья глядит на него. Ее губы подрагивали и он понял, что девочка с трудом сдерживает себя, чтобы не заплакать. – Вы предлагаете мне роль в оперетте, где нужен не только танец, но и голос, и актерское мастерство. А я не могу. Я боюсь, мистер Тервиллигер. Я очень хочу, но очень боюсь разочаровать себя, родителей и публику, перед которой мне предстоит выступать. Особенно родителей. Они очень много платят за мои балетные уроки. Им может не хватить. Мне кажется, что я плоха во всем. По бледной щечке проскользнула слезинка, которую Лиза тотчас грубо вытерла оголенным предплечьем. – Извините. Рыжеволосый мужчина задумчиво потер висок большим пальцем правой руки, внимая наступившей тишине. – Это мне знакомо. Я тебя понимаю, – прошептал Роберт, пару раз кивнув. – Скажи мне: ты правда хочешь выступить? – Очень. Страсть как хочется, – пробурчала она, прикрыв глаза. – Но боюсь. – В таком случае у меня есть решение. – Роберт повернулся к ней лицом. – Гершель Крастовски все равно организовывает оперетты каждые три-четыре месяца. Не бойся, нет ничего страшного. Ты не упустила свой шанс. Тебя можно взять на следующий раз. – А есть ли в этом смысл? Я ведь не актриса. Я даже стихи с трудом учу, не говоря уже о ролях. – Я помогу тебе в этом. Я люблю помогать. Я буду твоим репетитором. – Тервиллигер подмигнул ей. – Думаю, что это не составит у тебя труда. – Мои родители не смогут заплатить вам за репетиторство. – Да? Хм. – Роберт раздумчиво потер длинным указательным пальцем подбородок, а потом щелкнул. – Хорошо. В плату за мое репетиторство я буду заниматься с тобой итальянским языком. Считаю это выгодной сделкой – из-за большой мороки. Я давно не мучил детей европейскими языками. – Вы знаете итальянский? – Сome il palmo della mia mano.* Где ты живешь, Лиза? – В Спрингфилде. Я приезжаю туда на каникулах и выходных. – Удачное совпадение. Я уж собирался переезжать на съемную квартиру туда, потому что нью-йоркская суматоха рушит мое здоровье под корень. Поговори с родителями и позвони мне, как только решишь. Вот мой номер. – Тервиллигер протянул ей листок, на котором он только что торопливо записал цифры. – Я проведу в Нью-Йорке только эту неделю, поэтому не затягивай со звонком, так как потом я съезжаю. – Хорошо, – Лиза радостно улыбнулась, обнажая маленькие зубы, – спасибо вам. Роберт Тервиллигер облегченно улыбнулся в ответ. – Не расстраивайся. В любой проблеме можно найти лазейку.

***

Быть женатым у клоуна Сайдшоу Боба, целеустремленного педанта с самых пеленок, в планы не входило никогда. Подобно многим молодым американским мужчинам пятидесятых или шестидесятых годов, Тервиллигер считал брак добровольным тюремным заточением (а позже, это пророческое сравнение будет становиться для него все более и более ироничным). После тридцати, может быть, у него и появлялись мысли о том, чтобы жениться на какой-нибудь низкорослой девушке, которая могла бы быть его точной женской копией в духовном и интеллектуальном смыслах – однако эти мысли были малочисленны, а такие копии, увы, являлись лишь большой редкостью. Нет, несомненно – ощущать любовь он умел, а контролировать ее он умел даже лучше, чем ощущать. Тервиллигер любил многих девушек, и каждую он любил так, будто делал это впервые. Не исключено, что в этой сфере Роберт был крайне противоречивой особой. Да, он был до невозможности нежен и внимателен, – этим романтическим набором он, собственно, и привлекал противоположный пол к себе – но с течением времени, Тервиллигер неосознанно становился все сдержаннее и сдержаннее в проявлениях своей любви, будто бы экономил на ней и тем самым делал женщину, которую любил, зависимой от тех нежностей, которые он так заботливо ей преподносил в недалеком прошлом. Никто не задерживался с этим человеком дольше четырех месяцев, но это едва ли его расстраивало. На Франческо Вендетто Роберт женился незадолго до того, как Барт вдруг решил его уничтожить. Они были удивительно идеальной любящей парой: она – красивая дочь художника-декоратора в театре Крастовски, в меру образованная и просвещенная, всего на десять лет младше его, а он – начинающий актер, играющий на скрипке, будущее которого просто без споров предрешалось только лишь самым успешным образом. Невзирая на то, что их роман был крайне краток и нереалистично стремителен, Роберт по-настоящему потерял рассудок, влюбившись в Франческо, в итальянскую девушку, с которой он решил незамедлительно разделить свою торжественную жизнь. Больше ему ничего не было нужно. Даже когда ее темные глаза заполонили крупные бусины горьких слез, а смуглое лицо скривилось в ненависти и отвращении к Сайдшоу, отчаянно схватившего ее за запястье, которое она тотчас отдернула – он не мог перестать любить свою жену и первые месяцы тюремного заключения теплил надежду на то, что найдет ее и они вместе уедут в Италию, как и планировали когда-то… Жаль, что это тоже было лишь неосуществимой утопией. Жениться на Лизе Симпсон было еще страннее, чем жениться на Франческо; Тервиллигер не мог отделаться от навязчивого ощущения, что женился на собственной дочери, пусть даже если этот брак и был ухищренной фикцией. Если его бывшей жене было двадцать шесть лет, когда Роберт расписался с ней, то Лизе, к ужасу бывшего уголовника, недавно исполнилось всего двадцать. В глубокой древности это было бы самым аморальным из всего, что можно только вообразить – жениться на молодой девушке, которую когда-то давно, еще ребенком, опекал. Терзания терзаниями, а жизнь продолжала свое скучное тление. Дни тянулись неделями и настал декабрь: бездомные музыканты надевали костюмы Санты-Клауса и играли на улицах предрождественские «Омелу и Остролист» или «Пусть идет снег». Лиза и Роберт не разговаривали о прошлом с того дня, когда они расписались. Уходя рано утром на работу, Тервиллигер, уже одетый и в ботинках, всегда оставлял ей одну из своих перевезенных книг на тумбе, рядом с подносом из скудного количества зачастую невкусной пищи. Как правило, сюжетом этих книг было что-то легкое, жизнеутверждающее, вроде «Вина из одуванчиков» или «Поллианны» – так как возвращать позывы к жизни Тервиллигер напрямую не умел, делал он это только посредством литературы. Эта практика имела свои плоды: к его радости, несколькими днями позже, Симпсон наконец согласилась пробовать ходить заново. – Господин Тервиллигер? Положив деревянную доску для резки на письменный стол, Тервиллигер увлеченно нарезал хлеб. – Да? – Роберт слегка качнул головой, чтобы отбросить патлатый локон прочь с глаз в сторону. Симпсон стеснительно приулыбнулась, сложив свои тонкопалые ручки перед собой на одеяле. – Могу ли я принять душ сейчас? – она почесала ногтем костяшку правой кисти. – Конечно. – Роберт Тервиллигер положил нож и развернулся, хлопнув плоским каблуком ботинка. – Ужин еще не готов, поэтому я могу тебя довести. – Спасибо. Рыжеволосый мужчина вытер ладони друг о друга, шагнул к кровати и наклонился к Лизе, неловко откинувшей одеяло к краю. С помощью рук, девушка, не мешкаясь, поставила свои нефункционирующие голые ноги перпендикулярно полу и, усадив себя на грани койки, протянула руку к длинной шее Роберта Тервиллигера. Она вдруг заметила, как тот долго не мог оторвать взгляда от ее обнаженных щиколоток. – Постой, – прошептал он и, вздохнув, потянулся к нижнему ящику тумбы. Открыв его, Тервиллигер тщательно повозился в содержимом и в итоге отыскал большие вязанные носки: черные, связанные толстой меланжевой пряжей, и ничуть не стоптанные – кажется, их никто не носил до этого. – Надень это. – Тервиллигер присел на корточки и необдуманно поднял ее стопу, чтобы вдеть ее в носок. – Пол грязный и слишком холодный. Мне все равно на то, что ты их не чувствуешь – мне больно смотреть на то, как ты лежишь с голыми ногами в такую холодину. Девушка благодарно кивнула, грустно улыбнувшись. Она овила его шею; Роберт обхватил ее пояс, захватив попутно свесившуюся с линии его плеч кисть Лизы. – Можешь согнуть ногу? Попробуй. – Дабы помочь ей сохранить равновесие, Тервиллигер взял ее за талию крепче. Душевая в этом доме находилась на нижнем этаже, в месте, где располагалась скрипучая лестница и комната старухи Олсон, но только с другой стороны – ровно тридцать два шага от кровати до двери душевой. Когда Симпсон вставала, осторожно придерживаемая Робертом Тервиллигером, она чувствовала какую-то тяжесть, врезающуюся в ее пятки и, наверное, это было хорошим признаком того, что минимальная чувствительность ее нижних конечностей все еще при ней. Однако же, когда дело подходило к передвижению, Лиза тотчас падала духом – шагнуть у нее не получалось совершенно, как бы сильно она этого не хотела. – Не могу… – ответила она упавшим голосом. Роберт Тервиллигер еще раз поглядел на бледные ноги, торчащие из длинной юбки ночной сорочки, и наконец ободрительно сверкнул зелеными глазами на макушку ее головы. – Ничего. У нас много времени, – шепнув это в ответ, Тервиллигер присел и, обвив спину одной рукой и просунув под подколенные ямки ее ног вторую, поднял ее. Девушка положила локоть на его плечо и сжала ладонь, находящуюся за его затылком, в кулак. – У тебя дрожат ноги иногда, когда ты спишь. – Негромко сказал Боб, неширокими шагами подступая к вешалке. – Не беспокойся о ревматизме. Глупо здесь подозревать именно его. Возьми это. Лиза повернула голову в ту сторону, в которую Тервиллигер кивнул. На толстом, изогнутом крючке мирно висела небольшая тряпичная сумка, к ручке которой Лиза могла с легкостью дотянуться. – Там мыло, зубная паста и щетка. – Проследив глазами за однозначными движениями Симпсон, он ненароком встретился с ней взглядом. – Все жильцы уже в своих комнатах, поэтому тебе никто не помешает. Лиза была полна внимания, и Боб узнавал этот особенный для него взгляд, который родился когда-то очень давно, в той светлой балетной студии, ставшей главной точкой отсчета к коренному перелому его удавшейся судьбы. Как же быстро завоевывал он к себе доверие остальных, только вообразить бы! Такая жертвенная забота крайне редка в мире, в котором Тервиллигер жил и, казалось бы, она должна была вызывать хоть какие-то подозрения на его счет, но Лиза почему-то никак не забывала того, что он – ее первый учитель и ее главный путеводец. Это его удивляло. Это уж точно не оставляло никакого другого выбора. Тервиллигер усадил ее на пол около входа в душевую. Открывая дверь, он о чем-то тяжело бормотал себе под нос, а потом, вздохнув, поднял стесненную Лизу опять на руки. Симпсон заметила эту смертную усталость в его лице, которая снова вызвала в ней вспышку какой-то странной вины. Девушка как-то ненароком наткнулась на мысль о своем старшем брате. – Я все еще не понимаю вас. – Сказала она неожиданно, в момент, когда Сайдшоу Боб посадил ее в круглую ванну поближе к крану. Мужчина вскинул брови и присел около нее, не обрывая между ними зрительного контакта. – О чем ты? – Его голос стал более четким чем был до этого. – Вы делаете все, о чем я вас попрошу. Окружаете меня заботой… Смотря на ваше прошлое, боишься предположить, что вы сохранили свою человечность. Это удивляет меня. Боб положил руку на изогнутый край холодного чугуна эмалированной ванны, вытянув свои пальцы так, словно хотел схватить Лизу за плечо. Он выглядел оскорбленным. – Удивляет? Ты говоришь так, будто я тебе ничего не должен, – его бархатный голос снижался и становился все более и более монотонным. – Ты забываешь. Разве я – не тот негодяй, изнасиловавший твоего брата? Тервиллигер грубо схватил ее ладонь и некрепко сжал. В ушах Лизы Симпсон застучало. Все померкло. С каждым стуком сердца она медленно ощущала, как ее помертвевшая от страха душа предательски покидает дрожащее тело. Сайдшоу Боб смотрел. Спокойно склонил голову набок. Улыбнулся, не без оскала. И тихо прошептал, ответив на ее вопросительный вопрос: – Я люблю отрабатывать долги. Очень не люблю незаконченные дела. Лиза, ты думаешь, что я – дурак? Думаешь я сохраню христианскую человечность после всего, что со мной произошло? Лиза задыхалась под тяжестью этого стеклянного, полунасмешливого тона. – Я-я… – Довольно. Всему есть свой предел. Мужчина отпустил ее руку, поставил сумку ей на колени и встал. – Я вернусь в комнату на несколько минут, чтобы проследить за кастрюлей на плите. Он оставил Лизу наедине с собой. Первое, что она услышала – то, как Сайдшоу Боб запер душевую на ключ, а потом – его зловещие удаляющиеся шаги наверх по лестнице: «топ, топ, топ». Девушка выдохнула, но горестный комок в ее горле никак не отступал. Снимая с себя бежевую ночнушку, которая осталась у нее еще со времен, когда она заканчивала балетную академию в девятнадцать лет, девушка не сразу поняла, что плачет. Ее большие глаза наполнились слезами, а лицо подрагивалось, искажаясь то ли в испуге, то ли в какой-то бессильной злобе. Крупные капли слез, стекавшие по ее щекам, Симпсон смахивать не смела – девушка не хотела даже и знать об их существовании. Она повернула круглую ручку крана в сторону и ее укрыл теплый завес воды. *** Взбешенный Тервиллигер закрыл газ и отвернулся, накрыв исхудалое лицо всей своей ладонью. Он смотрел сквозь щель, образовавшуюся из своих безобразно длинных, безобразно бледных пальцев, и старался думать обо всем, кроме того, что произошло внизу. С ежедневного заработка в четыре доллара шестьдесят четыре цента следовало бы расщедриться на семьдесят четыре цента, чтобы купить аспирин. Декабрь становился все более и более морозным в утреннюю темень, среди которой Роберт слепо был вынужден "прогуливаться по работе". Не имея при себе ни малейшего минимума спиртного, которое лживо согревало его и подавляло внимательность к своей жизни на время, Сайдшоу часто мерз, а его конечности ныли и изламывались на части от повысившейся температуры по вечерам. Такие разгулы по студеной метели были серьезным риском пасть с пневмонией. Не думай о Барте. Не думай об этом малолетнем ублюдке. Вспомни. Вспомни наконец, что случилось в тот день. Вспомни: ты ничего не делал. Да смог бы ты вообще сделать что-то подобное? Нет. Лучше алпразолам. Он же продается без рецепта? Роберт сомкнул пальцы и щель закрылась. За окном гнила темнота. За стенами этого дома, он слышал точно, как агонически вопила владычица-метель. *** Когда Боб вернулся за Лизой в душевую, чтобы отнести ее назад в комнату, каждый из них уже решил вообразить себе, будто бы ничего страшного до этого момента не происходило; они оба предпочли извиниться перед друг другом без всяких лишних слов, ограничась своими мыслями и внушением того, что были друг другом прощены. Их последующую повседневность ничто больше не всколыхнуло, и Лиза снова заняла свое привычное место на кровати; молчавший мужчина постелил на ее ноги плотное хлопчатобумажное полотенце, дабы не испачкать одеяло поставленным вскоре подносом, а затем уселся за письменный стол, надел очки на нос и погрузился в переводы – сущая фортуна, позволившая ему зарабатывать два доллара за пятьдесят английских страниц какого-то итальянского бульварного романа. Глядя на его спину и на локоть правой руки, которая двигалась, пока он что-то записывал в блокноте со словаря, успокоившаяся балерина поняла, что Боб собирается наказать ее посредством своего настойчивого молчания. Девушка хлопнула ресницами и, опустив глаза вниз, положила руки на свободный кусок одеяла перед деревянным подносом. Сайдшоу Боб отложил ручку, взял раскрытый итальянский текст в руки и откинулся на спинку стула, положив ногу на ногу. – Che cosa stai traduce, signor Terwilliger*? – услышав то ли смягчившийся, то ли ослабленный голос Лизы, злость Боба окончательно рассеялась. – Schifezza*, – ответил он. И эта маленькая комната опять наполнилась молчанием. На улице все еще бушевали ветры, разгонявшие падающие клоки больших снежинок. Сегодня в доме было уютнее обыкновенного: на нижнем этаже Боб помог другим квартирантам затопить кирпичный камин, и его тепло, слава богу, достигало второй этаж. Симпсон очень часто вспоминала предрождественские ночи в шестидесятых, когда в их огромном доме стояла наряженная елка, усыпанная блеском разных форм стеклянных игрушек и разноцветной мишуры, в зале – большой стол, перенесенный из кухни и загроможденный наивкуснейшим ужином, а еще много-много людей: тетя Сельма и тетя Пэтти, бабушка Жаклин, мистер Ленни Леонард и его друг мистер Карлтон Карлсон, шеф Виггам вместе со своей женой и сыном, дядя Апу, Фландерсы – в их доме собиралось так много людей, что Лиза и не сможет вспомнить сейчас их всех до единого. Вот мелькает серая картинка выпуклого экрана огромного телевизора на ножках, вот улыбается ее четырнадцатилетний брат Барт, распаковывающий свои подарки, стоя на коленях, – тогда он еще носил те мальчишеские черные гольфы, – перед ветвями, пахнущими душистыми еловыми маслами, вот мимолетные объятия папы с мамой – видно, как на вытянутой руке, словно это было еще вчера. Даже господин Тервиллигер, одиноко стоящий около их эркерного окна со снифтером в его бесподобно изысканной руке и задумчиво глядящий на ночной снегопад – он тоже был там, и она знала, что подойдет к нему, и они о чем-то непременно поговорят... Симпсон закрыла свои глаза. Они о чем-то уж непременно поговорят. – Помните, господин Тервиллигер, как вы спросили у меня о Барте? Тервиллигер застыл с книгой в руках. – Помню. – Вы хотите послушать? Я расскажу, – тихо сказала она. – Мне нужно кому-нибудь это рассказать. Девушка приподнялась на подушке чуть повыше. – Барт стал моим опекуном после смерти матери и отца. Ему исполнилось на тот момент девятнадцать лет, законы позволяли ему это сделать. Он понял свою ответственность почти сразу. Мне не очень хотелось в детский дом. Боб хладнокровно слушал. – Все было стабильно. Барт продолжал работать на фабрике и давать мне небольшие выручки на уроки танцев, которые я откладывала к дате оплаты каждый месяц. Я взяла в академии сокращенную программу обучения и ушла из общежития, чтобы не оставлять его в одиночестве в нашем пустынном доме. Я хваталась за любые способы подработать, на которые была способна: переводила, писала, убирала дома, нанималась нянькой. Вы ведь знаете меня и мои способности. Я могу многое. Все было равноправно. Я не скажу, что сидела у своего старшего брата на шее. Симпсон смотрела на поднос с едой, вспоминая, и ее бормотание становилось все откровеннее и откровеннее. – Долг не был погашен. Поэтому преследования не прекратились – это очевидно. Сначала были дни, когда мятые конверты с угрозами находились прямо на крыльце, – знаете, господин Тервиллигер, они никогда не кидали их в почтовый ящик. Затем – выпотрошенный труп нашей кошки, который я обнаружила подвешенным на крыше террасы около двери. Барт в непередаваемом ужасе прибегал домой после смены, боясь застать меня мертвой. И как он держался? И почему полиция была бесполезна? Наверное нас преследовал некто очень серьезный. Было опасно оставаться там, но куда девятнадцатилетний парень со средним образованием и его сестра, еще школьница, без всякого гроша в кармане, могли податься? Она подняла глаза и встретилась с Робертом взглядом. В какой момент он развернулся к ней? – Барт нашел их логово. Или они нашли его – я не знаю. Единственным выходом, как он считал, (а он был очень поспешен), было попроситься отработать этот долг – возможно тогда они бы и смогли оставить нас в покое. И они согласились. И дали ему работу. Транспортировать наркотики. Барт как раз оканчивал автошколу еще при жизни родителей: папа очень хотел, чтобы его сын умел водить. Помню, как он планировал купить ему джип шестьдесят третьего года выпуска на восемнадцатилетие, взяв деньги в кредит... Я не знаю, что именно транспортировалось. То ли героин, то ли пресловутую "кислоту", которой баловалась несчастная молодежь моего возраста – этого я не помню, я не хочу помнить этих подробностей, просто поверьте на слово. Я была слишком юна, чтобы понять, что происходит; я думала, что Барт просто нашел золотую жилу, – вы же помните, как он был проворен во всем, к чему бы не прикасался. С того момента мы больше не жили впроголодь, а на танцы я ходила регулярно – Барт продолжал платить за мои уроки. Я правда не подозревала, или, может быть, не хотела подозревать. Я настолько устала от поисков подвоха, что решила жить так, как заблагорассудится этому проклятому течению. Тервиллигер медленно отложил книгу на край стола. – Может через год, два, когда я была близка к совершеннолетию, становилось заметнее то, что с Бартом что-то происходит. Утром он уходил свежим и здравомыслящим парнем, а ночью он возвращался… совершенно чужим. Он был тот же: лицо, руки, ноги – мой брат. Но взглянув в его глаза… Словно черные дыры на небе… Это был не Барт. Я помню, как он твердил мне, что окровавленное тело нашего отца все еще лежит на диване, и по ночам заходил ко мне в комнату и спрашивал, когда его вынесут из дома и наконец сожгут. Это не было единожды. "Лиза, ты гниешь," – и он захихикал. Такие пустые глаза. Лежит на кресле, словно тряпичная кукла. Воняет табаком. Даже губы едва шевелятся. "Малышу Дайди нравится эта вонь, он просто в восторге от всякой гадости, которую производит человеческое тело!" – его лицо тут же исказило страшное детское изумление и подозрительный гнев. "Все гниет… Слышишь? О, Христос! Неси молоток! Черви! Вот же незадача! Кто-то пронес в наш дом червей. Не ты ли забыла запереть дверь? Дура! Прошмандовка. Теперь они здесь. Знаешь ли ты, какие у них технологии? Они до нас доберутся через запертую дверь. У них – сыворотка! Лаборатория под Винтеном. Я сам видел. Они проходят сквозь стены. Они все подстроили. Нас хотят протащить на конец голубого автобуса. Будто бы мы там нужны? Хватай молоток!" – И он швырял меня в стену. "Расплющь личинки, сейчас же, стерва! Твоя вина – ты забыла запереть дверь! Расплющь мух!" – Он упал на пол и истерично захохотал. – Почему ты рассказываешь мне все это, Лиза? Девушка, чувствуя себя прокаженной, опустила голову. – Я знаю, что вы ничего не сделали тогда и знаю то, что вас наказали без преступления. Я глупа. Я разочаровалась в вас сначала, когда узнала о причинах вашего ареста и возненавидела еще больше, когда вы пришли в наш дом, сбежав из тюрьмы, чтобы убить Барта – это правда, я не стану лгать. Поймите, поставьте себя на мое место. Это естественная реакция. Но однажды, в день, когда все было почти кончено, то, что осталось от моего брата, поведало мне всю правду. Я помню, что в доме было очень холодно, и я укрылась меховым пледом с комнаты матери. Он сидел в кресле. Долго молчал, смотря в потолок. А потом вдруг – спросил меня: "Лиза, а ты помнишь своего сверхначитанного клоуна, который постоянно вился в нашем доме? Как давно его здесь не было. Даже тоска плющит. Он еще постоянно делал мне замечания: "Барт, не делай то, Барт не делай сё"... Какой же достойный был кретин. Читает, наверняка, свои стишки всяким пидорасам в камере за тарелку супа... Так вот, хочу тебе признаться," – он залился смехом, – "в самом деле, единственное место, куда он меня жестко трахал – громенная дыра в моих мозгах!" Роберт Тервиллигер терял самообладание. Он сидел в тюрьме восемь лет, – он наконец это вспомнил, – и все из-за мальчишки, который оговорил его только по причине собственной антипатии к нему? Боб вонзился ногтями в спинку стула и был на грани того, чтобы вскочить и… – Простите меня, господин Тервиллигер. Я правда очень люблю вас, хоть и сохраняю несправедливую привычку питать к вам ненависть. В моих детских воспоминаниях вы были одним из важнейших образов. Кто, как не вы подарили бы мне все это? Не пришли бы вы тогда – я бы больше не увидела балет. У моих родителей не было денег на это. У нас с вами одинаковые амбиции. Я бы умерла раньше в простом быте. Вы подарили мне сцену. Вы со мной занимались. Я не могу вас ненавидеть. Я не хочу вас ненавидеть. – Ее голос задрожал и одной рукой она накрыла свой лоб, а другой – рот. – Вы с Бартом уничтожили собственную жизнь из-за меня. Если бы только я тогда согласилась уйти в детский дом... Он не стал бы наркоманом и жил бы сейчас по-другому! А я сохраняю привычку… – Она глубоко всхлипнула, задержав дыхание, чтобы предотвратить истерику. – Двадцать лет вы стремились и достигли… а потом потеряли – и все из-за меня. – Попытка остановить рыдание была тщетной, и она тяжело всхлипнула во-второй раз, закрыв свое лицо полностью. – И все из-за меня. Мне трудно жить с этой виной. Зачем вы меня спасли, господин Тервиллигер? Роберт подошел к Лизе, неторопливо отложил этот поднос на пол, присел на кровать рядом и заключил захлебывающуюся в своих слезах девочку в легкие объятия. Он был гораздо выше ее, и Лиза привыкла к этому; его рука нежно поглаживала ее затылок, а снаружи было так тихо, что можно было услышать изобилие музыки, которой не существовало. Плач усиливался и становился настолько устрашающим, что у Боба разболелось сердце. – Тише, тише, – он ласково укачивал ее, неосмысленно прижав белокурую голову именно к левому плечу и сжав зубы от схватки сердечной боли. – Перестань говорить такое. В этом никто не был виноват. Таковы случайные обстоятельства. – Я так хочу умереть. – Я не смогу жить нормально дальше, зная, что ты мертва, Лиза. Я в конце концов нашел тебя. Я ведь тоже человек, я… Я же не… – Боб сглотнул и, когда жжение разветвилось с еще большей силой, сморщился, но закончил: –…хладнокровное чудовище. Девушка немного стихла, буквально обмякнув в кольце его рук. – Лиза, посмотри на меня. Боб отпустил ее и убедительно взглянул в ее покрасневшие глаза. Симпсон икала и, приоткрыв рот, пыталась не смотреть на него в ответ. – Ты встанешь на ноги, и мы с тобой вернемся в театр. Утирая ее слезы костяшками пальцев, Тервиллигер прилагал немыслимое усилие, чтобы не зашипеть от разрастающейся боли в грудной клетке, сравнить которую можно было, наверное, только с болью от закалывания ножом. – Разве ты не помнишь? Я всегда держал слово. Я обещаю тебе: ты будешь примой театра, и тобой будут восхищаться миллионы людей со всех уголков этой планеты. И ты забудешь все это. Ты все забудешь. И тогда Лиза наконец увидела его физические страдания. – Г-господин Тервиллигер, в-вам плохо? Боб мягко погладил ее плечи и утешительно улыбнулся с небольшой кривизной. В груди что-то екнуло, и боль преобразилась из острой в ноющую. – Нет. Все в порядке. В висок ударило. Уже проходит. – Насчет последнего Тервиллигер не врал, боль и вправду медленно утихала. – Все будет хорошо. Все временно. Боб встал с кровати и почувствовал, как его коленки дрожат; он сделал шаг в сторону стола, но остановился, когда женская рука схватила его за запястье. – П-полежите, мистер Тервиллигер, – срывающийся голос Лизы был каким-то обеспокоенным, и бывшего заключенного окутало какое-то странное чувство дежавю. Он тускло обернулся, когда девушка легонько потянула его руку на себя. – Вы т-так долго спали н-на том матрасе на кухне, – глупо посмеиваясь и заговариваясь, сказала она и неуклюже взбила соседнюю подушку, – ложитесь здесь, рядом. Отдохните н-немного. В конце к-концов мы с вами не ч-ч-чужие люди. Тервиллигер хотел упрямо отказать, поклявшись Богу, что никогда не ляжет с ней в одну постель ни при каких условиях. Однако слабость так сильно затуманила ему мысли, что он почему-то забыл обо всем, о чем клялся. А тишина на улице в самом-то деле не была его гипнагогической галлюцинацией. Вьюга и впрямь улеглась, оставив после себя пласты белоснежного снега на тротуарах и стриженных газонах. Но Боба беспокоило кое-что еще. Кто же играет на саксофоне в столь запоздалый час?