Огни Рампы

Предстояла короткая, но непрямая дорога домой. Тот же маршрут, тот же выученный ногами ускоренный шаг, и та же небула в голове, мучавшая его сегодня с самого утра. Этот пазл всегда складывался в одну и ту же привычную картину, но кое-что сегодня, все же, ее отличало, и это – отсутствие тяжелой голубизны небесного купола. Ее закономерно заменил холодный изумруд звездного сияния – и на этот раз, Тервиллигер больше не чувствовал себя прижатым к планете этой непробудной тьмой. Если раньше, зная, что дома его ждут четыре стены, потолок и пол, он шел прямиком в бар, напоминавший ему бар у Мо в родном ему Спрингфилде, то сейчас мысли о попечении Лизы Симпсон становились все более и более всепоглощающими в его голове. Это навевало неисчезающими воспоминаниями о былом, которое чаще и чаще Тервиллигер стремился позабыть: о маленькой, но амбициозной девочке на пуантах, и о нем, окружающем ее своим покровительством и заботой в мире красного занавеса, оркестровой ниши, и реалистичных декораций из фанеры и пенопласта. Сказать по существу, за весь этот поток времени не было ни одного такого дежавю, посещавшего его так же настырно и постоянно как это; каждый раз память возвращала его обратно, в середину шестидесятых, когда его мономанический смысл жизни стал раздваиваться, подобно сознанию психически больного человека, что было абсолютно неординарнейшей вещью за все его сорок пять лет. А ведь он терпеть не мог этих ретроперспективных размышлений, западавших ему в голову. Прикованная к постели, неспособная радоваться – ей в принципе нечему было радоваться в ее-то положении! – нужно было скорей вернуться домой, чтобы разрушить такую странную духовно-пространственную штуку, как человеческое одиночество. О, да, все-таки что-то в жизни Роберта действительно сделало видимые перемены, соприкоснувшись с чем-то далеким привычным: теперь он спешил к Лизе точно так же, как и спешил к ней десять лет тому назад. К его счастью, дорога была недлинной. Поднявшись по деревянным ступенькам к размашистому крыльцу, Боб поставил сумку на доски и околевшими пальцами кое-как открыл темную дверь холодным, как лед, ключом. Вокруг не было ни души. Тервиллигер застыл и внимательно прислушался. Больше не гудел хор двигателей разъезжающих автомобилей. Смолкли пестрогрудые зарянки, умудрявшиеся петь даже в холодную зимнюю ночь. Точно окончившийся спектакль; перевернутый колпак зала обезлюдил, софиты погасли и вот – тишина, тишина, тишина, приглушающая даже собственное биение сердца. В помещении было тепло: к счастью, отоплением стали пользоваться гораздо больше и чаще, чем это было поздней осенью, когда морозная хладь ударяла по неподготовленным жильцам со всей ее неожиданной молниеносностью. Нетерпеливость брала свое. Нужно было поскорее передохнуть. Боб мысленно оттолкнул от себя рефлексы внезапно нахлынувших воспоминаний, и тотчас его обуяла какая-то неопределенная радость. Оставив позади скрипучий деревянный звук, Тервиллигер наконец открыл свою комнату и, обмороженный с головы до ног, вошел внутрь. – Миссис Тервиллигер, муж ваш, однако, вернулся. – Сидевшая около письменного стола худощавая смуглая девушка, которую он увидел не сразу, тотчас поднялась на ноги, выровняв складки накрахмаленного фартука. Опустив сумку на пол, рядом с вешалкой, Боб Тервиллигер, путая мерзлые пальцы, взялся расстегивать пальто. – Ваша жена, мистер Тервиллигер, совершенно ничего не ест! – О-о, мисс Батлер, вы еще ничего не смыслите в жизни! Такая жена просто клад для бедного мужа. – Роберт легким движением повесил его на крючок вешалки и немедленно подступил к кровати. Вопреки горьким ожиданиям, вид Лизы преобразился – ее улыбающееся от будничного восторга лицо выглядело очень посвежевшим после сна. Прозрачная бледность перестала быть мертвецкой, а глаза сияли так, словно бы его возвращение было чем-то особенно долгожданным, вроде наступившей весны, оживлявшей давно мерзлое помертвевшее. И, заразившись этой искренностью, Боб Тервиллигер улыбнулся и сам. Наверное, эта долгожданность была взаимной. – Ну, как ты, дорогая? – На виду у незнакомцев он специально называл ее "дорогая", чтобы выглядеть в их глазах неисключительным супругом своей болеющей супруги. – Чувствую себя получше после того, как поспала. Мужчина обернулся на очарованную происходящим молодую прачку и улыбнулся, нарочно преобаятельно. – Спасибо, что остались здесь, вместе с ней, Батлер. Я так часто пропадаю на работе, а одиночество, – вы сами понимаете, – вещь умопомрачительная для такого хрупкого существа, как человек. – И он невзначай протянул ей обещанный доллар. – Обращайтесь, мистер Тервиллигер. Тем более мы нашли с вашей женой общий язык, не так ли, миссис Тервиллигер? Молодая миссис Тервиллигер, сконфуженная тем, как ее называют, зачастила с киванием. Дождавшись ее подтверждения, хоть и чрезмерно пассивного, девушка вперила свой озаренный взгляд на Боба и рассыпалась в многословии о ненужных ему новостях: – Ах, мистер Тервиллигер! А вы знали, что Фредди ведет мировой тур? В феврале он уже будет в Нью-Йорке! Боб Тервиллигер утомленно присел, почти упал на край кровати, скрестив изящные руки на груди. – Какой еще Фредди? – Вы меня слушали в прошлый раз? Вам должно быть стыдно! Фредди! Фредди Меркьюри! Мы сумели достать билеты на их концерт, можете себе представить? – Снова вы об этих нашумевших, – Тервиллигер смешно покачал головой, посмеиваясь. – Милая леди, мне сорок шесть лет. Вы рассказываете это старику, который вырос на голосе Веры Лин и Эллы Фитцджеральд. Найдите себе собеседников именно вашего уровня. С этих слов, казалось бы, эта щекотка разговорчивости прачки должна была хоть на каплю стихнуть, однако она продолжала не униматься: – Боже мой, мистер Тервиллигер, да какой из вас старик! Согласилась бы миссис Тервиллигер выйти за вас, будь бы вы стариком? Реплика одновременно пристыдила и обольстила Сайдшоу Боба. Он всегда знал, что красив, и остальные, кто вверял ему свое доверие, с кем он имел мимолетное удовольствие знаться, знали это тоже. А аккуратная нежность, с которой женские пальцы прикасались к его пленительно красивому лицу? Нежность, с которой трогают гипсовые слепки ушедших в небытие поэтов, чьи стихи ценились чуть меньше, чем их природное обаяние. И как же это тешило его, какая же радостная приятность – осознавать, что у тебя осталось хотя бы что-то, чем можно похвастаться! Роберт украдкой поглядел на руку Лизы, беспристрастно прикрыв глаза, и хотел обернуться, чтобы застать ее смущение, – он точно знал, что она смутится – но почему-то передумал. – А сегодня вы словоохотливая до помутнения рассудка, милая моя, – сказал он, удивившись ненарочному басу в своем голосе. – Идите, иначе хозяйка снова будет браниться, что я вас задерживаю. Да и лучше бы вам заниматься литературой, а не ходить на подозрительные мероприятия. – Вы – зануда, мистер Тервиллигер! – Возможно. Смуглянка пару раз хлопнула ножкой, непреднамеренно встряхнув плотную юбку платья, презабавно нахохлилась от бессильной обиды, сделала издевательский реверанс перед Робертом и, кивнув улыбающейся Лизе на прощанье, плывущей походкой покинула комнату. Полуразвернувшись, Тервиллигер потеснил ноги к вертикальной плоскости кровати. Тонкий полумесяц улыбки Лизы, сузившись, преобразовался в более кроткую, мечтательную вариацию себя. Такой добрейшей улыбкой в детстве она одаривала все рукотворные и нерукотворные шедевры, впадавшие ей в душу вплоть до прилива разнообразных эмоций. Это было первое, что Роберт заметил в поведенческих повадках девочки. Журчит река, фольгой шелестит зеленая листва развесистого орешника. Болезненной меланхолией молчит Афродита Книдская… Невольная улыбка, никак не подходившая адресату. – Она не сильно тебя утомила? – Благодаря ей я узнала о вас чуть больше. – Ты обо мне и так все знаешь. – А я так не думаю, – смягчая свой благозвучный голос, поспешила откликнуться Лиза. Ее ладони примкнули к тканевой волне одеяла, когда Тервиллигер овладел смелостью положить свои на горизонтальную грань кровати. Он поторопился пояснить все своими устами: – Я давал ей уроки литературы, а она, взамен, выполняла пару-вторую моих маленьких просьб, только и всего. Моя помощь, как видишь, была абсолютно бесполезной. Тратит свое время на каких-то шальных горлодеров из Англии.* Видимо никого больше не интересует литература. – Времена меняются, мистер Тервиллигер, а вместе с ними меняются и предпочтения людей. Незыблемый закон, звучащий как приговор. Признавать его он, конечно же, упрямо не хотел. Однако, верно, что времени было до этой упрямости? Время хоть существо и неодушевленное, но определенную цель имеет – или по вектору прогресса вверх, или по вектору деградации вниз. А куда именно идет время – решать только одному лишь человеку. Такими пустяками озабочен только он. Желая скорее окунуться в атмосферу менее удручающую, Боб поспешил переменить тему, замечая в выражении лица Лизы какую-то сосредоточенную мысль. – Больше никто не заходил? – Нет, – Лиза Симпсон приняла более удобное сидячее положение, склонившись чуть вперед. – Даже хозяйки не было. Вы себя хорошо чувствовали сегодня? – Просто превосходно! – восхищенно воскликнул Боб, по-особому выделив рычащий звук. – Ты просто не поверишь, кого я видел сегодня. – Кого же? – Лиза любопытно сверкнула глазами. – Сайдшоу Мэла! Ты же помнишь Мелвина, того клоуна, с которым мы играли комические дуэты? – Мелвина Ван Хорна? – У Лизы была восхитительная память на имена. – Конечно. Ваши дуэты вместе с ним всегда заставляли зрителей надрывать животы со смеху. Он узнал вас? – Не просто узнал, моя милая. – Воодушевленный взгляд Боба Тервиллигера переметнулся на ее лицо. – Он предложил мне вернуться в театр! Ты понимаешь, что это значит? У нас с тобой все еще есть шанс все исправить. Реакция не заставила себя ждать. Смех Лизы был гладок и ровен, словно какие-то аспекты ей были все еще непонятны. – О, это… замечательно! – Что же, не будем спугивать возможность преждевременной радостью, – Сайдшоу Боб смешно взмахнул кистью руки, но потом посмотрел на Лизу чуть серьезнее. – Ты вправду ничего не ела с утра? – Гнусная ложь. Я ем постоянно, господин Тервиллигер, а ведь я балерина и мне нужно держать форму, чтобы вернуться на "Лебединое озеро"! – Тогда сегодня я просто счастлив от осознания того, что мне не придется снова возиться у плиты, как нидерландскому коку, – он прижал скрещенные руки к груди сильнее. – Ты пьешь вино, Лиза? Я купил к Рождеству пару дней назад. – Обижаете, мистер Тервиллигер, – благодаря непринужденному тону, с которым Лиза сегодня разговаривала, Боб все больше и больше узнавал в ней девочку прямиком из прошлого. Только та девочка называла его коротко и однозначно: Боб. Никаких почтительно-вежливых обращений, старящих его на еще один десяток лет. – Мой отец, конечно, не пил вино, но зато его пила мама. Поэтому, уж поверьте, мое знакомство с вином случилось очень и очень давно. Я к нему быстро привыкаю. – Невероятно. Неужели ты та самая воришка, из-за которой по волшебству исчезало вино из бутылки, которую Мардж так тщательно прятала? – Тервиллигер, развеселившись, фыркнул. – Я покупала виноградный сок, быстро выпивала его, а в пустую коробку мало-помалу сливала содержимое бутылки, – Лиза Симпсон обнажила зубы, широко улыбнувшись с наигранным коварством. – Так я чувствовала себя гораздо взрослее. Хотя от вина у меня кружилась голова. – Находчиво. Даже я изумлялся пропаже. – Мы с вами совершеннолетние люди, господин Тервиллигер, поэтому давайте немного выпьем. В честь грядущего Рождества. Такое уверенное заявление рассмешило Сайдшоу Боба еще сильнее. Это точно его Лиза. Он добродушно засмеялся. – Какая похвальная смелость – пить в сочельник с уголовником, которому миновало сорок пять, – Роберт, поднявшись с кровати, потянулся к шкафчику над письменным столом. – О, Вакх, любимец древних эллинов, причина безумных пьяных свистоплясок и незыблемый творец утреннего похмелья! Как же ты беспощаден к слабым человеческим душам…! Впрочем, к черту. – Сайдшоу Боб тут же откупорил вытянутую бутылку, аккуратно разлив вино по стаканам. Раньше в них он мало нуждался. – Потерял мысль. Итак, – после того, как Тервиллигер отдал один из наполненных стаканов Лизе в руки, он сразу же сел около письменного стола, развернув стул к нему спинкой, – за осуществление данного нам шанса. – Когда-нибудь мы сыграем с вами в одном мюзикле. – Непременно. Одновременно подняв вино, Боб и Лиза так же одновременно и выпили его. Незримый никем ночной небосвод снова затянулся лавиной краснеющих от городских огней кучевых туч. Предвещало снегопад. Всю ночь их общение пестрило только театром; они обсуждали оперу современного века, вспомнив их общие переживания после "Мадам Баттерфляй", посмеялись с первого травести Роберта Тервиллигера в постановке академии театрального искусства и многое-многое другое, что не могло даже при сильном сосредоточении истерзать их хорошее настроение. Театр всегда сближал их в светлые временные промежутки совместного проживания. Обычно тогда, мужчина понимал, какое же это было сокровище – Лиза Мэри Симпсон. О, боже, а как премило она жестикулирует, когда увлеченно говорит о чем-то! Этот повзрослевший стан, облаченный в нежнейший хлопок воздушной ночной сорочки, это вытянутое личико, не лишенное очаровательности молодых лет; он задумывался: неужели такие изменения всерьез смогли произойти именно с его маленькой Лизой, которую он так усердно пытался уберечь от вульгарности взросления. С чем же можно было сравнить те чувства, возникавшие у него во внезапные пробелы его священнической отреченности… Сереет синева необъятных небес за тонким занавесом золотистой мглы… Вокруг ни души… Может ли покой иметь сердце?

"Ты не меняешься с теченьем лет. Такой же ты была, когда впервые Тебя я встретил…"*

Нет. Вино колдует. Чародействует. Сайдшоу Боб протер свое лицо. – Знаете, мистер Тервиллигер, – вдруг сказала Лиза, заинтересованно вглядываясь в его глаза, – вы никогда не рассказывали мне о своей семье. Боб налил себе в стакан еще вина, непринужденно закинув ногу на ногу. – Да? Хм. – Роберт смолк и чуть склонил одурманенную голову вбок. – О, милая Лиза, мне совершенно нечего рассказать о своей семье! Отец – врач, а мать – бывшая оперная певица, которая остаток своей жизни провела взаперти в собственном доме вдалеке от театральной сцены. – Почему? – Отец настоял, – Боб Тервиллигер горько ухмыльнулся. – Он был приверженцем традиционной семейной жизни, в которой женщина не занимается подобными глупостями. Знаешь, а ведь я считал это правильным когда-то. Сумасбродство. – Ваш отец был чрезвычайно жесток. – Мой отец был чрезвычайно консервативен, – поправил ее Боб. – А вот Сесил его просто обожал. – Ваш брат? – Да, мой младший братец. Агрессивный материалист и преданнейший моралист двадцатого века. Знал бы он обо всех моих грехах – он всю жизнь бы притворялся, что является единственным ребенком в семье. – Грехи? – искренность изумления белокурой девушки слегка позабавила Боба. – Какие же могут быть грехи у такого человека, как вы, мистер Тервиллигер. – О, милая-милая Лиза, ты допускаешь ошибку, идеализируя меня,– Тервиллигер поставил стакан на стол и постукал пальцем по своей красноволосой голове. – Запомни: грехами бывают не одни лишь действия. Самым страшным грехом может стать простая и неосторожная мысль, которая, блеснув, тут же перевернет все нажитое с ног на голову… Пьянея, взгляд Боба Тервиллигера становился зловещим, и даже несмотря на то, что Тервиллигер вел себя все так же спокойно и ясно, эти внешние перемены заставляли Лизу ненароком потупить глаза в какую-нибудь из сторон, на сложенные руки или в окно. В такие моменты казалось, что он видит ее мысленно вывернутой наизнанку. Оценивает ее размышления. Доказывает себе что-то. На нижнем этаже кто-то включил радиоприёмник. Его звуки настолько непропорционально смешивались с тишиной, что их практически не было слышно. – Лиза, ты когда-нибудь была влюблена? – спросил он, прицокивая окончания слов. От столь неуместного вопроса светловолосую девушку моментально бросило в жар. Она подумала о том, что Боб, захмелев, явно сошел с ума. Серо-голубые радужки глаз Лизы стыдливо заметались, очерчивая взглядом контур лежащих на животе рук. – Почему вы спрашиваете? Тервиллигер не ответил. Наверное он не счел любопытность достойной причиной. – Б-была. Не раз была, – девушка приопустила голову еще ниже, скрыв половину обзора сидящей фигуры Сайдшоу. – О, – он неопределенно улыбнулся, – наверняка это был какой-то заядлый псевдоинтеллектуал, поигрывающий на гитаре какую-то эпидерсию про мир во всем мире, будучи сторонником радикального космополитизма. Симпсон выразила слабое негодование и фыркнула себе под нос, чуть не подавившись смешком. – Вы меня недооцениваете. Хиппи совершенно не в моем вкусе, – сказала она, исподлобья взглянув на Роберта. – Мне нравился один пианист. Двадцатилетний парень, который короткое время подрабатывал у нас в академии за студийным роялем. Мне исполнилось восемнадцать тогда. Время выпуска. Даже имени его не знаю. – Неужели ты даже не узнала его имени? – А зачем? – Лиза снова потупила взгляд на свои кривоватые пальцы. – Да, он был до невозможности милым, талантливым и прогрессивным молодым человеком. Я помню, как он часто покупал нотную бумагу в канцелярском магазинчике, в котором я подрабатывала. Можете поверить: будучи бедным студентом, он отдавал последние центы, чтобы купить лишние листы! Эта верность музыке меня так очаровала, что мне становилось грустно, глядя на его траурное выражение лица. Боб Тервиллигер никак не отводил взгляда. В мыслях Лизы что-то щелкало, а на спине, в области между лопаток, неприятно кололо. Ничто так не испепеляет, как пытливый взгляд искренне заинтересованного в чем-то Сайдшоу. – Иногда я незаметно давала ему лишнюю сдачу. Иногда – лишнюю бумагу для нот. А он улыбался мне, даже не замечая этого… Я знала, где он жил: я часто слышала, как из его окна доносилась чудесная фортепианная музыка и каждый раз думала: "Вот она — причина его ежедневных страданий". Почувствовав спад напряжения, Симпсон заметила, как Боб, что-то сосредоточенно осмысливая, потирает свой острый подбородок большим пальцем. — Когда он в последний раз пришёл в магазин, он был бледен и худ, как мертвец. Я подумала тогда, что у бедолаги наверняка что-то случилось. Приняв сорок два цента, которые он мне протянул, я дала ему положенные три листа. Юноша засобирался уходить, но я его окликнула. "Сэр!", — и он обернулся, — “Вы забыли свою сдачу!" Он опешил. "Сдачу?" Я улыбнулась, насмехаясь над собственной глупостью. "Вы дали мне доллар. Нотная бумага стоит четырнадцать центов. Ваша сдача — пятьдесят восемь центов!" Он выглядел растерянным, но из-за робости не смог отказать. Поэтому он взял деньги, горячо поблагодарил меня и ушёл, пару раз оглянувшись. Ах, какое это было облегчение, мистер Тервиллигер! Жаль, но это облегчение продлилось очень недолго. Глупое безрассудство стоило мне работы в том магазине. Это был последний раз, когда я его видела. Боб Тервиллигер хмыкнул, сидя к ней уже четким полупрофилем. – Занятно. Скажу тебе, конечно, как сентименталист, но подумай, что это может быть судьбой. – Нет, – с жаром возразила она в ответ. – Мы больше никогда не увидимся. – А вдруг увидитесь? – Боб склонил голову набок, изогнув бровь. – Вдруг, однажды, в один майский вечер, вы встретите друг друга на одном из банкетов в академическом театре. Он скажет тебе, что написал для тебя балет. И ты его тут же узнаешь, – непременно узнаешь! – откроешь ему, кто ты, и он разом вспомнит и тебя, и канцелярский магазин с нотными листами. В тот же вечер он пригласит тебя поужинать на балконе какого-то ресторанчика, и звезды откроют для вас тихое ночное небо… Нью-Йорк будет таким красивым в этот вечер, но прекраснее него будешь только ты, – Боб, не поворачивая головы, посмотрел на Лизу, – и он будет не в силах оторвать от тебя взгляда… С каждым продекламированным словом лицо мужчины будто претерпевало сотни изменений. В глазах приумолкнувшей Симпсон оно оставалось физически прежним – те же зеленые глаза, тот же блестящий кончик римского носа, волосы, шероховатые губы, – однако в этом лице больше не было того Роберта Андерданка Тервиллигера, обычно бравшего ее под руку в том до головокружения гигантском помещении нью-йоркского театра. Он смотрел по-другому. Он говорил по-другому. Каждое действие, каждое касание, каждая мысль, сказанная вслух этим низким голосом, становилась для неё чем-то непонятно другим. Он никак не мог приходиться ей отцом. Призма взрослости? Почему сейчас палитра начинает терять свою ограниченность, а свод цветов – становиться теплее? Боб с задумчивым выражением лица обернулся на окно. Лиза решила ответить: – Не думаю, что этот человек – истина, о которой вы рассказали мне, мистер Тервиллигер, – заговорила она голосом, постепенно снижающимся в полушепот. – Он был лишь духовным двойником человека, который вернулся за мной в студию много лет назад. Больше никого нет. Только ложь, чтобы отвлечь ум и сердце. Мне кажется, что последнее уже давно отдано… А вы меня любите, мистер Тервиллигер? О, нет лукавее лжеца, чем внутренний романтик, воспевающий детскую увлеченность! Он доисторичен, он льстиво шепчет на ухо надежды о внеземной моногамии, правящей городами и обрывками цветной вселенной человеческой души. Он бывает благосклонен временами, а блага его называют несметным даром, -- ну, или проклятьем. Симпсон оплеснуло внезапным приливом стыда. Один из немногих случаев, когда она жалеет о неосторожности словесно уронить нечто безрассудное и совершенно недоконченное. Боб сидел без малейшего движения, словно бы пораженный, застанный врасплох. Секунды осмысления сказанного являлись сущим примером той бесконечности, которая зачастую происходит в обиходе буднего дня… Как же невыносимо! Наконец развернувшись, Тервиллигер окатил ее потемневшим полувопросительным взглядом. Микросекунды. Мужчина еще раз протер свое лицо, словно бы обдумывая что-то. Томные зеленые глаза, нежный, слегка смущенный изгиб улыбающихся губ. О, несомненно: он понял ее. Он прожил намного больше, чем она. Повисло недолгое молчание. Почему-то Симпсон решила, что случившееся произошло только лишь в ее голове. Вино ослабляло нервы, но вводило ее в безграничную тоску. Музыка на первом этаже становилась все более различимой, и девушка тут же определила ее: "О, Святая ночь". – Давай походим, Лиза, – все еще улыбаясь, вдруг заговорил он. – Мы так давно не практиковались. Ты говорила, что к тебе возвращается чувствительность. Нужно продолжать делать попытки. Лиза кротко кивнула. Боб был прав тогда. Нужно жить дальше и не тешить себя вечным покоем, который ей, девушке движения, никогда не был под стать. Она завела локон волос за ухо и, подняв голову, увидела, что Тервиллигер тянет к ней свою руку. Секунда, две. Откидывает одеяло уже не она, а он. Намерения поставить свои ноги на пол пресек тоже он; сегодня пьяное существо нового Тервиллигера делало его ужасно деликатным. Боб поставил Лизу на ноги, привычно удерживая ее легкую тяжесть вертикально, в начальное вальсовое положение, скрупулезно поправляя вцепившуюся в его руку короткопалую ладошку. Девушка смутилась: такой постановки еще никогда не было. Симпсон перехватила его взгляд, ответив молчаливо вопросительным. – Не пойми неправильно, – бессмысленно ответил он на незаданный вопрос. – Ты когда-нибудь танцевала вальс? – Да. На выпускном вечере в школе я передавила все пальцы Милхаусу, который согласился сходить со мной на бал. Я тогда слишком перенервничала для того, чтобы танцевать прилично, – смущенно протараторила она в ответ. – Какое совпадение. На выпускном бале в школе я был просто олицетворением мужской неотразимости. Кожаные оксфорды, черный костюм, белая рубашка… Но вальс я танцевал просто ужасно! Алкоголь расщекотал мозг, нарисовав образ этого молодого мистера Тервиллигера, абсолютно дурно выполняющего вальсовые па. Симпсон подбило на легкий, но заливистый смешок. Она почувствовала, как ее ноги дрожат от неустойчивой вертикальности. Точно новорожденный олененок, борющийся с силой притяжения. – Шагни назад, Лиза, – сказал он, но она не успела в достаточной мере рассмотреть его лицо. – Мистер Тервиллигер, вы же знаете, я не могу, – веселость еще не покинула ее голос. Если бы Лиза сейчас подняла голову, то она могла бы увидеть, как Тервиллигер расплылся в улыбке. – Радость эта – небывалая новь, – прошептал он, чуть склонившись, будто опасаясь, что Лиза не услышит. – Мои руки крепко обвивают тебя… Узел рук заметно задрожал: то ли рука Лизы, то ли рука Боба пустилась в тремор. – Никогда не ощущал подобного волненья раньше. Кто бы мог подумать, что буду я Прижимать тебя к себе так близко… Симпсон заколыхалась, пытаясь усмирить свое дыхание. Тервиллигер провалившись в беспамятство, наклонил голову и, щекоча ее подбородок рыжими дужками волнистых волос, с непередаваемой нежностью поцеловал сухими губами ее напряженную шею, чуть ниже уголка челюсти. До уха Лизы дошло прерывистое бормотание: – …Нашептывая: "Ты есть то, что так я боготворю".* Роберт стих, не оканчивая этот глупый поцелуй. Лизе померещилось, что эта минута – последняя минута неги в ее жизни. Жар губ так одурманивал, что все происходящее казалось ей какой-то неправильной галлюцинацией, которой она наслаждаться не имела права. Но сердце стучало только неистовее по мере того, как Тервиллигер прижимал ее к своему телу сильней. И Симпсон вдруг испугалась. – П-постойте, мистер Т-тервиллигер. Лодыжка дрогнула, и Лиза неуклюже поставила ступню назад. Целое одно движение. Целый неосознанный шаг к прогрессу. Она хотела легонько оттолкнуть Боба рукой, но этого не потребовалось: он остановился сам. – Я-я боюсь. Что же вы такое делаете, мистер Тервиллигер. Я не могу. Боб молча окинул ее полупустым взглядом, словно и не ждал объяснений. – Мне так неприятно, когда ты зовешь меня мистером, хоть я сам и предложил называть меня так. Я совершаю огромную ошибку, поощряя твое увлечение мною, – Роберт медленно ослабил свою охапку. – Вино вскружило голову. Творю возмутительное. Мне так много лет. Эхо какой-то мысли донесло до уст Лизы только одно краткое возражение, – "нет" – но и его она произнесла с недостаточной громкостью. – Уже два часа ночи. Давай ложиться спать, – одна стальная фраза, заменяющая красный занавес. Лиза кивнула. На этом все кончено. Сайдшоу Боб уложил ее в кровать назад, делая вид, что не видит того, с какой беспомощностью она на него глядела. Этот взгляд. "Помоги мне решиться". – Спокойной ночи, Лиза, – колыбельная из трех слов, и он погрузил ее во тьму, выключив светильник. Светлые ахроматичные пятна. Даже ночь не способна отнять зрение; она видит перед собой бледные очертания своих рук. Симпсон услышала ровные шаги, ведущие, скорее всего, во вторую перегородку комнаты. Я люблю вас.