Держись за бугель якоря,
Чтоб волны вон не унесли!
В послепраздничный день прошлого, Рождество выбрало своим последним пристанищем самый главенствующий обитель всея нью-йорской драматургии – Большой театр имени Гершеля Крастовски. Театр этот – помпезное здание ростом со сказочного великана, выполненного в стиле британского палладианизма – окружал себя множеством дурных и недурных легенд и мифов, навеянных всякими повсеместными гениями сочинительства городских слухов (это тоже искусство); ходила молва, что спроектировал его ирландец Джеймс Хобан в начале восемнадцатого века, как излишек от проекта Белого дома, а в тысяча девятьсот шестом, якобы сам Теодор Рузвельт слушал в нем оперу "Паяцы" вместе со своей женой. Впрочем, эти фантастические заблуждения могли бы заинтересовать наивного человека годов далеких и гораздо культурных, нежели шестидесятые, поэтому жители "большого яблока" мало придавали этому какое-то особое значение. Что о названии: миллиардер Гершель Крастовски, тот самый, кто выкупил театр до единого камешка, не мог не заиметь удовольствие шлепнуть и своей растучневшей ногой в сырой цемент истории театрального североамериканского искусства – поэтому здание он переименовал под свое имя, а постановками тщательно распоряжался, настырно внедряясь в процесс написания авторских сценариев и либретто, не смысля при этом ни в одном, ни в другом. Что уж говорить о драматургах! Художники-декораторы, всякие администраторы, гримеры, режиссеры, костюмеры, актеры – да даже техники! – все до единого чувствовали на своей шкуре поучения специалиста-директора "как надо делать", и никому из них еще не удавалось избежать участи быть раскритикованным. Не помочь бы себе увольненьем? Что вы! Ведь он платит мне больше, чем некий Добби Уитман из чарлстонской филармонии! Так и жили. Ну, а больше всего Гершель Крастовски любил ставить детские мюзиклы на следующий день после Рождества, как и в тот названный день прошлого. Детей Крастовски конечно жаловал так же, как и банкетные пиршества после премьер, однако целью у этих традиций была только одна лишь элементарная выгода – а кто не хочет продлить рождественские чудеса хотя бы на еще один денек всего за маленький билетик? Доллар за долларом, цент за центом; выгода выливается в огромное состояние, которое, собственно, можно и порешить мало-помалу на различные гуляния и прочую аукционную роскошь – его состоянию было свойственно быть бесконечным, и поэтому он никогда не знал мучений беспокойства о пустом кошельке. А с приходом нового актера ситуация стала даже лучше. Голос его полюбился публике с первого услышания в тот день – первый день, когда он поет, а не играет наскучившую пантомиму. Широченный цилиндр укутался в теплый мрак. Симметрично расположенные ряды красных кресел были заполнены стихшими людьми разных возрастов и невидимых конституций. Некоторые из них неосознанно приподняли руки для дальнейших аплодисментов, остальные же просто сидели, очарованные, будучи не в силах оторвать взгляда от лежащей впереди театральной сцены, единственного источника отраженного света на их лицах. Контрабас сегодня заменял барабаны, играя медленный, но жизнерадостный слэп, скрипка завела веселый мотивчик в сопровождении с флейтой; синтез оркестровых инструментов предсказуемо играл заключительный хоровой мюзикл, аккомпанирующий самому зычному голосу на этой сцене – голосу Роберта Андерданка Тервиллигера.Next time you found With your chin on the ground There's a lot to be learned
Игриво прогукала труба, и ватага детишек хором подхватила и добавила:So look around…
Улыбающийся Тервиллигер, находясь в самом центре детского хора (при этом выделяясь, конечно же, своим ростом и возрастом), с наигранным внушением мудрого рассказчика, запел баритоном, начав свою партию:Once there was a silly old ram Thought he'd punch a hole in a dam No one could make that ram, scram He kept buttin' that dam
Вкупе с смешной красной шевелюрой в виде пальмы, зрителям нравился приятный калейдоскоп мимики Сайдшоу Боба, мелькавший на его лице клоунской привычкой даже на неклоунских выступлениях. Слушатели боялись пошевелиться, словно какое-то движение сможет спугнуть эту невиданную харизму мужского голоса. Сегодня не было бесстыжих нахалов с шуршащими пакетами и проглотским чавканьем, которых не страшит ни изгнание, ни штраф – а это ведь первое настоящее чудо для сотрудников театра! Роберт Тервиллигер щелкнул длинными пальцами, отчеркнув небыстрый такт музыки, открыл рот и повел строчку вместе с десятком звонких и высоких голосов:'Cause he had high hopes He had high hopes He had high apple pie In the sky hopes
Он внезапно с хлопком вскочил на ноги, облитый неравнодушным вниманием публики, и дал своей жестикуляции свободу импровизации, выделяя последующие сольные строчки с вольным простодушием:So anytime you're feelin' bad' Stead or feelin' sad Just remember that ram!
Ровно брякнул контрабас, деликатно оборвав порцию мелодии. Сайдшоу смешно шлепнул ртом со звуком хлопнувшего пузыря, чем заслужил некоторый безудержный смех из зала, застрявший в животах еще с антракта, и сдавленное детское хихиканье из дюжины маленьких хористов. Он по-актерски развел руками и досадно закрыл глаза:Oops, there goes another problem kerplop.
Дети ответили, словно перекривляя его: Oops, there goes another problem kerplop. Щелчок. Бархатный баритон и множественный альт, слившиеся воедино, как радуга в белый луч, вдруг окончили:Oops, there goes another problem kerplop.
И еще один шлепок, спровоцировавший проснувшегося безглавого исполина публики пустить по театральному цилиндру целый шквал заливистых аплодисментов, вперемешку с кутерьмой выкриков "браво" откуда-то из партера; да, шестидесятые всегда отличались несдержанным нравом восхищенного зрительного состава! Пропитанные духом ливерпульских щеголей, выросших, в свою очередь, на Бадди Холли и Элвисе Пресли, американские шестидесятые никогда не скупились на восторг – за это Роберт Тервиллигер и любил это десятилетие больше, чем остальные десятимиллиметровые кусочки, которые он успел прожить. Погружаясь в гордость собой, улыбающийся Тервиллигер и ребята сделали неглубокий поклон. Бриз потрескивающих оваций, шедших в его сторону, звучал, как настоящая симфония для его ушей. Громенная люстра на куполообразном потолке медленно возгоралась. Репертуар окончен. О, как он был счастлив в эту минуту; какое торжественное облегчение он испытывал, находясь на этой сцене и озираясь по сторонам, замечая в полюбившихся лицах наконец одно лишь благоговение! Роберт еще раз поклонился, на этот раз чисто механически, и, увидев за боковыми кулисами подмигнувшего Мелвина Ван Хорна, вслед за говорливыми детьми торопливо покинул сцену, изнеженный истошным хлопаньем засуетившейся толпы. Хорн тут же крепко пожал запыхавшемуся Тервиллигеру руку, остроугольно улыбаясь. – Не хуже Фрэнка Синатры, Боб! Поздравляю с успехом! – громко проговорил он. Роберт собирался ответить чем-то похожим на лаконичную благодарность, но тут вовремя втиснулся пришедший на звук аплодисментов директор Гершель Крастовски. Он тоже выглядел запыхавшимся и счастливым, словно бы именно своей персоной заслужил эти овации. – Боб, – он тяжело и хрипло выдохнул, – мои поздравления. Репертуар был обречен на провал, но его спасли твои песенные эпизоды с детьми. – Да, Боб, – неожиданно откликнулся Мелвин, перекрикивая шум из зрительного зала, – даже та фарсовая рождественская зарисовка не вызвала у публики такую бурю, какую у них смог вызвал ты. За авансценой многозвучно скандировала толпа, способная рассеяться, подобно кофейной гуще на дне чашки, по углам и к выходам в любую секунду. – Я ничего не слышу, – воскликнул в ответ Тервиллигер, глупо улыбаясь, – давайте пройдем внутрь, иначе, ей-богу, они нас оглушат! Скрываясь от всеобъятной суматохи, тройка зашагала вглубь забитых зеваками кулис и, минуя левый карман, засыпанный бутафорией и декорациями, вышли в длинный флигель, ведущий в гримерную и гардеробную. Здесь находилось оборудование второстепенного предназначения: звуковая аппаратура вроде микшерного пульта и усилителя, которыми пользовались лишь иногда из-за имеющегося оркестра, радиосистема и регулятор фасадного сценического освещения. Помещение флигеля было значительно тускнее актового зала и причиной этому была, скорее, темная расцветка стен, нежели само освещение, составляемое порциями света из линии пяти лампочек. Там уже толпился технический персонал и оставшаяся труппа, наперебой что-то обсуждающая. Около железных коробок сценической аппаратуры стояли два высоких табурета – на одном из них уже сидел некто мрачный, возившийся с пачкой сигарет. Одна из ряда никак не давалась ему в пальцы. – Неужели… А, да, – услышав знакомый голос, двойка-четверка актеров осыпала отвлекшегося Роберта поздравлениями, -- большое спасибо, я признателен. Благодарю. Уж тогда тройка, состоящая из Мелвина, Крастовски и Боба, примкнула к актерскому кругу. Эхо зрительского зала, приумноженное громкими хлопотами техников, шагами, шелестом ткани, шаркающей фанерой и скрипучим пенопластом декораций, увлеченными разговорами создавало ободряющий шум и гам, ставший для Боба, со временем, первой ассоциацией уюта. В движении серебрилось. Тервиллигер не заметил, как прошло три четверти часа. Он уже сидел около коробок. – Не было столько народу в прошлый раз, – гукнул темноволосый актер. – Да ну, Родж, ты ведь помнишь позавчерашнюю пьесу. Ровно столько же! – А все-таки хорошо сыграли. Эдакая рождественская пародия на "Орфея в аду"! – Хорошо спето, Роб! – Да? – Спасибо, Лонни. – Журналисты приезжали? – Это дело времени. – Завтра нагрянут. – Неплохо бы на следующий раз устроить все именно в Рождество. – Уйдите с дог'оги! – Правда что сегодня будет банкет, мистер Крастовски? – Задаешь дурацкие вопросы, Том. Конечно же да. Чтобы я, Гершель Крастовски, не напился в день очередного фурора? Я угощаю! – Замечательно! Можно и передохнуть! – Монтажников принимаете, господин Крастовски? – Всех, Джорджи, всех принимаю! Боб Тервиллигер бросал взгляд то в одну сторону, то в другую, и индифферентно улыбался, неосознанно став тем мрачным, который рассерженно мял двумя пальцами дюжину сигарет в попытках наконец взять одну и закурить. – Эй, Тервиллигер, -- гнусаво окликнул его Джерри, – а зрители-то тебя не узнали! – Не узнали? – Роберт резко закинул ногу на ногу и, сунув злосчастную сигарету в губы, чиркнул спичкой. Мелвин кивнул, ненавязчиво перебив шута напротив: – Тебя привыкли видеть только в образе клоуна. Имя "Роберт Тервиллигер" в мюзикле вызвало у них небывалый резонанс… Жди прессы, уж кто-кто, а они любят такие неожиданные преображения. – Да-да, – продолжил другой, ростом пониже Тервиллигера, похожий на техника. – Сюда уже заходил один смельчак. Спрашивает, мол, что за певец сейчас ведет репертуар? Нам совершенно не до ответов было, возникли кое-какие проблемы с проклятыми софитами… Ну, я и рявкнул ему: "Роберт Андерданк Тервиллигер". Тот прям-таки и изумился. "Тервиллигер?" – говорит, – "неужели это тот мим из "Венецианской клоунады"? – Никогда не видел такого заядлого интереса к новичкам раньше, – заискивающе сказал Джим, обращаясь к Бобу. – И знать не знал доселе, что ты поешь. Думал, что ты лишь клоун и не продержишься здесь и месяца. Вместе с Тервиллигером они были конкурентами, имевшими частым образом некие "профессиональные конфликты, вызванные ревностью к славе", к которым Роберт относился с нескрываемым безразличием и даже с иронией только потому, что никогда не выступал их инициатором. Сидящий на соседнем табурете Крастовски дернулся так, что под его весом табуретка жалобно заскрипела и чуть скосилась у основания назад. – Боб даже в клоунаде способнее тебя, Джим, – раздраженно рявкнул Гершель так, будто бухнул ему по затылку чем-то тяжелым. – А тебе хоть клакеров нанимай, и те не рассмеются над твоими кривляньями даже за цент. Угловатый Джим стал еще угловатее, когда сгорбился. Актер заметно поник и насупился, поджав свою выпуклую вперед нижнюю губу; вскоре, с растянувшейся тишиной, он громко удалился куда-то вглубь флигеля, сварливо спихнув с дороги двух человек, тащивших напару остатки бутафории, которая не уместилась в карманах. Труппа продолжила, не обращая внимание ни на топот Джима, ни на сказанное, ничуть не посчитав слова мистера Крастовски какой-то неправдой. Роберт, скользнув взглядом на стены, о которые Джим второпях врезался, огибая техников, победно ухмыльнулся и отвернулся. Дело могло бы дойти до драки, но Джим не был таким смелым, каким казался. – Куда поедем сегодня, мистер Крастовски? – Женщина, стоявшая поодаль директора, поправила на темноволосой голове свою широкополую шляпку с белой ленточкой. – Джули-джули, все для тебя, все ради тебя, ягодка. Поедем в какой-нибудь ресторанчик на ваше усмотрение. – Как насчет "Nihil"? Там довольно-таки замечательное меню. – Главное, чтобы там было вино и коньяк. Мне не терпится! – Решено! Едем в "Nihil". – Да! Боб поднялся и небрежно размазал горелый эллипс уменьшившейся в длине сигареты о железный ящик. – Тервиллигер! – идиллию праздничной пыли, витающей в голове Тервиллигера, нарушил шагнувший во флигель администратор. – Тебя к телефону. На него обернулись все. Всем была любопытна реакция Боба. – Кто? – неопределенным тоном спросил Роберт, и его натянутая улыбка медленно сползла в прямую линию губ. – Понятия не имею. Какая-то девочка. "Позовите мистера Тервиллигера". Он думал бросить окурок куда-нибудь в угол, но в бессознательности оставил его там, где и потушил. – Иду. Обратно в гримерную администратор заходить не стал, поэтому, поленившись отойти в полную меру, потеснился к стене и пропустил обеспокоенного Роберта внутрь. Удивительно, но пищей для последующего обсуждения этот момент не стал. А ведь театр мог бы пополнить свою копилку на еще один, отнюдь не невинного образца слушок… *** Голос в неглубокой чашечке трубки так громко трещал и гудел, что Бобу Тервиллигеру пришлось чуть подальше отвести ее от своего уха. – Мистер Тервиллигер? Боб? Вы меня слышите? Здравствуйте. – Добрый вечер, Лиза, – Он уперся поясницей в ребро столика гримерной, опасаясь потянуть пружинный провод телефонного аппарата. – Ты звонишь мне так поздно. Что-то произошло? – У вас было выступление сегодня, я знаю, но… Кстати, как все прошло? – детский голос, благодаря шумам на фоне технических проблем с линией, звучал, как из рации. – Все отлично, – ответил Боб, но думать о собственном успехе он сейчас не мог. – Говори, Лиза, что-то случилось? – А, ну, – Лиза издала грустный смешок, назойливо икая на той стороне провода, – в самом-то деле у меня кончились занятия в академии. Уже шесть часов вечера. Боб бессознательно поглядел на наручные часы, не отводя бежевой трубки. – Папа так и не заехал за мной. Хотя я жду здесь уже два часа. – Ты не звонила к себе домой? – Звонила, но никто не берет трубку. – Разве ты не можешь остаться там ночевать? – Академия закрывается на каникулы. И я не хочу оставаться. Мне здесь неуютно. Объяснимые капризы Лизы Симпсон вынудили Роберта глубоко вздохнуть. Похоже сегодня отпраздновать первый мюзикл не удастся. – Ты хочешь, чтобы я приехал за тобой? – Очевидно, что его вопрос был риторическим. – Пожалуйста-пожалуйста! Он поглядел на циферблат снова, не давая его ровному глянцу отвлечь себя. Несмотря на вспыхнувшее раздражение, расстроенным Боб себя не чувствовал. В конце концов, пусть даже если он и уедет в ресторан вместе с Крастовски и его свитой в роскошном убранстве лимузина – ну что это ему даст? Возможно он опять перепьет, скажет пару неотесанных глупостей, повеселится на пьяную голову, а на следующее утро очнется, измученный и потрепанный, в своей постели вместе с той же Джули. Какой от этого толк? Какой в этом смысл? Боб Тервиллигер обернулся и оцепенело поглядел на себя в обрамленное лампочками зеркало. – Я через тридцать пять минут подъеду. Жди меня в холле. – Не опаздывайте, пожалуйста. Потому что я уже сотый раз пересчитываю портреты здесь. Например Франсуаза Прево тут – сорок четвертая, – и Лиза снова рассмеялась. *** Мегаполис Нью-Йорка целиком и полностью привык к ежегодным разочарованиям по поводу погоды в декабре: в основном, вместо ожидаемого снега тучи поливали город беспросветным ливнем. Очевидно, что погоде нужно время для того, чтобы набрать нужную силу, а с деэскалацией температуры по воздуху снова закружат мятые белые клочки, как в снежном шаре, – однако многие нетерпеливые американцы устали вздыхать по утрам, расчехляя свои недешевые зонты навстречу непогоде. Тервиллигер обычно тоже уставал от смертной тоски, пригоняемой, подобно забитой овце, столь неподходящей погодой под конец месяца. Несомненно, он мог бы помешаться на такой мелочи, как дождь (но не снег) в декабре, доводя себя до отчаяния гнетущими мыслями о несвершении одного из его условий для прекрасного настроения, но сегодня ему тридцать пять, и он впервые спел при публике, которая прежде только хохотала с его движений, предписанных сценаристами – такое условие затмевало другие условия, делая настроение нарочно подходящим к какому-нибудь семейному банкету, где можно рассказать анекдот и услышать дугу из смеха за круглым столом. Да, Боб был крайне рад, что едет к Симпсонам, а не в ресторан вместе с Гершелем Крастовски. По боковым стеклам чиркали беспорядочные штрихи дождевых капель. Голубоватая темень прятала обзор блестящего асфальта и тротуаров; порывистый ветер плевался в лица прохожих, и они делались обезображенными ненамеренным гримасничаньем. По бликам капель на стекле плясали остроконечные лучики городских огней; сплошь и рядом одно лишь расслабление, по которому Роберт плыл, чувствуя, как сотканные из слов мысли начинают растворяться в квинтэссенции бессознательных ощущений цвета, пространства и момента. Это положение (пусть оно и являлось экзальтированным) было совершенно ему не в выгоду: бессознательность могла сулить невнимательность на дороге и тем самым вызвать проблемы в процессе вождения, приводящие обычно к исходам куда менее радостным, чем его жизнь в последние недели. Поэтому Тервиллигер, дабы сделаться бодрым, решился побеспокоить себя мыслью о возможных пробках на его пути. И конечно же – о Гомере, который никак не отвечал на звонок забытой в академии собственной дочери. Симпсон производил впечатление абсолютно безответственного родителя еще с самого их первого знакомства. Если отправить Роберта Тервиллигера в какое-нибудь обогащенное новыми людьми путешествие, при котором все его прошлое перемешается и деформируется в подобие того, что он действительно помнил, то, вернувшись спустя десяток лет назад в Спрингфилд, он непременно бы заявил, что у Мардж было четыре ребенка – правда последний, по каким-то причинам, получился чересчур огромным и неотесанным по сравнению с другими. Издав сдавленный смешок, Боб ощутил, как его последовательные мысли начали выстраиваться в одновременную линию и выявлять еще одну мысль, но на этот раз чуть тревожнее первой. В последнее время, когда Гомер тащил его за собой под предлогом на "пивные посиделки", они ехали вовсе не к Мо, а в казино Джеральдо, находящееся за пределами Спрингфилда, аж в самом Нью-Йорке. Про азарт Симпсону шепнул кто-то из его друзей, когда тот жаловался на свое материальное неблагополучие – мол, азарт есть самый лучший способ сделать деньги для тех, кто не имеет права быть богатым. В "Джеральдо" совершенно не было знакомых лиц, и для Гомера этого было достаточно, чтобы полюбить это место. "Игра с незнакомцами дает больше азарта. Может сфортануть в большом городе, и вот тебе поездка на Гаваи с женой без всякого напряга," – объяснил он ему однажды с детским, мечтательным восторгом первооткрывателя, собираясь вот-вот впервые приняться за игру: рулетка, покер, блэкджек и их бесконечные сочетания. Время шло. Тервиллигер редко принимал участие в этом безумном фарсе, – в основном потому, что жалко денег, – но Гомер, как только его рука касалась карт, делался совсем непохожим на себя. Исчезновение в нем ребяческой дурашливости можно было сравнить с заносчивой птицей в клетке, которую в один радостный солнечный день накрывают плотным покрывалом. Она замолкает, и исчезает заносчивость и жизнь – будто этой птицы и не существовало, а день, оказывается, был далеко не радостный и не солнечный. Играл Гомер со всеми – знакомства он никогда не фильтровал даже несмотря на их возможную опасность. "Все" отличались жадной уверенностью и удивительной бдительностью – это были типичнейшие черты, которые объединяли эту игроманскую популяцию; дичайшая беспощадность на покерных ставках рисовала в их головах черным по белому убеждение в собственном успехе. Уверенные в собственной самобытности, они забывали о кривых зубах, которые могут вырвать из них все, что они когда-то могли иметь, они забывали о переживаниях дневного существования, они забывали даже о своей семье, которая, возможно, могла и не знать о том, куда пропадает их заблудшая душа. Симпсон заразился таким же забытьем, однако, будучи человеком все равно отдельным от других, все же отличался от этих "всех". С каждым вечером, проведенным в казино, его мимика становилась скуднее и скуднее; в то время, когда остальные конструировали на своем лице вселенское превосходство, с важностью выпячивая сильнее сначала губу, а затем и подбородок, Симпсон смотрел на всех только со зловещим взглядом исподлобья и начинал игру без единого слова. Гомер даже не хмурился, как это делали толстые миллиардеры с бульдожьими лицами: он совершенно не улыбался, если выигрывал, и совершенно не раздражался, если проигрывал. Позиция бездействия Боба Тервиллигера сохранилась на малейший промежуток времени: поначалу он считал, что Гомер действует в допустимой мере, и вмешиваться в его жизнь означает отнестись к нему без уважения, – а этого Боб всегда стремился избегать. Однако попытки остановить этого человека все-таки были, и были они самими разнообразными, – от двусмысленных слов до решительных действий – но их не имело смысла вспоминать из-за наивысшей степени напрасности. Что же происходило с Симпсоном, чьи азартные увлечения прежде ограничивались лишь лотерейными билетами? Это безвыходное явление возникло для Андерданка Тервиллигера чем-то немыслимо новым и необъяснимым: прежде его мозг был ларчиком, на одном из углов которого всегда находился толстенный справочник алгоритмов выхода из любой ситуации, имеющей возможность когда-то случиться. В этот раз он был бесполезен. Пассивное поведение Гомера выходило за рамки типичности. Претерпевая какую-то ужасную метаморфозу ночью, в этом позолоченном изнутри поле денежных игр, он круговыми движениями глаз лихорадочно провожал черный шарик по крутящейся рулетке. Спираль за спиралью, глаза вращаются и вот-вот вылетят из орбит, а крупье провозглашает числа с интонацией смертного приговора. Тервиллигеру часто мнилось, будто бы у Симпсона, когда тот поворачивался случайно к нему, напрочь отсутствует лицо. Забавно. Рулетка отнимет глаза, молчание всосет внутрь рот, а нос без дыхания не будет нужен и вовсе – мания, которой заболел Гомер, пугала актера Гершельского театра до помутнения рассудка. Роберт всегда успокаивал себя целым спектром причин для такой фантасмагории: плохое освещение, алкоголь, куча людей, размазывающих обзор, большая дистанция, на которую он после стал отходить, чтобы не мешаться с толпой ротозеев. А безумцу все равно. Он не прочь подумать, что у Гомера и в самом деле отсутствует лицо. Когда все заканчивалось и караван из карт, фишек, трещащей рулетки, бумажного шушуканья разодетых девушек и гогочущих богатеев, чьи животы, скорее всего, тоже были набиты купюрами и разномастными картами, проскальзывал мимо, Гомер складывал руки, и Тервиллигер снова видел его пышное, как масляный пирог, улыбающееся лицо. А дальше – ничего сверхъестественного. Только маленькая вкрадчивая просьба с шутливо приложенным толстым пальцем к закрытому рту: "Т-с-с. Не говори жене". И минутные сцены каждую их вечернюю встречу, на которых Гомер с отсутствием совести и легкой прозрачностью опустошает фамильные шкатулки своей супруги. Последний раз, когда Боб ездил вместе с ним в казино, был в середине ноября – в тот же день, после какого-то крупного скандала, Гомер заявил о том, что "завязывает". "Мардж знает", – добавил он. "Да и к тому же, у меня больше нет ничего лишнего, на что я бы мог поиграть". Этим все и закончилось. По крайней мере Боб Тервиллигер был в этом уверен, осматриваясь на свое доверие к Гомеру. Серый автомобиль припарковался на небольшой площадке около академии. Тем временем погода становилась такой же хмурой и черной, как и постепенно обесцвечивающаяся голубизна зимних сумерек: дождь усилился, и его натиск стал гораздо тяжелее, чем был час назад. Заглушив двигатель, мужчина помял лицо ладонью, посмотрел с досадой в окно, заметив, что огни на улицах уже зажглись, а потом развернулся к задним сидениям, чтобы взять зонт. Зонт назло оказался далеким и непостижимым по расположению, и Боб, рассерженно рявкнув, махнул на него рукой и вышел из машины. Под искусственным светом близстоящих фонарей балетная академия, пестрящая очевидным для нее классицизмом, смотрелась почему-то до нелепости мертвой. Обрамленная волнистыми ветвями голых высоких деревьев по соседству, академия казалась серым огромным монстром, который смущенно стоял в стороне, изо всех сил стесняясь своей огромности. Ниша под бледным фронтоном освещалась очень блекло, а с ливнем, который осыпал сейчас дорожки, ступеньки и раскинутый по их бокам газон, освещалась еще блеклее. Не отходя от машины, Тервиллигер прищурился и смахнул со лба влажную ленточку потемневших волос. Под мраморным карнизом стояла низкая фигура, переминавшаяся с ног на ногу. Сомнений не возникло. – Лиза! Беги сюда! Дождь всегда имел личные противостояния с эхом, и поэтому его вскрик сделался очень приглушенным, но, к радости Боба, девочка его услышала и покинула посеревшие однородные пятна колон и фронтона даже быстрее, чем ожидалось. Испугавшись холодных капель, она торопливо нащупала ручку задней двери машины и молча прошмыгнула внутрь. Тервиллигер еще раз посмотрел на фонарь сверху, облепленный влажными точками, как мухами, – и сел за руль. – Здравствуйте еще раз. Боб, встряхнув волосы от лишней влаги, поглядел в переднее зеркало заднего вида. Лиза практически не промокла. Она преспокойно уложила свою сумку на соседнее сидение и сняла потемневший от недостатка света капюшон с головы. – Здравствуй. – Он хотел развернуться, но все забывал это сделать. – Ты почему снаружи стояла? Разве я не велел тебе ждать внутри? – Не злись. – Девочка легонько поколотила ногами дно машины. – Злиться будет Мардж, а не я, когда ты заболеешь. – Не заболею. Мне очень трудно заболеть. Даже ментально. Тервиллигер весело фыркнул. – Какая удивительная уверенность, – Боб всунул ключ в замок зажигания, но не повернул его. – Ты звонила родителям? – Не отвечали. – Они не говорили тебе о каких-то запланированных выездах? – Барт планировал на ночевку к Милхаусу, но мама и папа – нет. – Странно, – отрезал он в ответ и завел машину. Качавшиеся под ветром пустые ветки деревьев кивнули выезжающему на трассу шевроле напоследок. Плоская машина устремилась вперед. – Как прошел мюзикл? Боб еще раз мимолетно поглядел в переднее зеркало, но лица в полной мере не разглядел: девочка деловито трепала свои волосы, брезгливо стряхивая с себя дождь. – Все прошло, как по маслу. – Что ты пел? – Начали репертуар с "Nature boy", а закончили "High Hopes". – Это то, что пел Фрэнк Синатра в фильме "Дыра в голове"? – Да. Было великолепно. В зале никогда мне так не аплодировали, а ведь я спел всего две песни! Представляешь? Мой талант впервые оценили по достоинству. – Он оглянулся на секунду, но тут же вспомнил о дороге. – Еще немного и я смогу наконец уйти в оперу. Крастовски пообещал мне три спектакля подряд; кстати и тебе – тоже. – Правда? Я думала, что я не понравилась им после "Венецианской клоунады". – Напротив. Готовься к репетициям после каникул. – Мы становимся интересным дуэтом, обязана заметить. Как Чарли Чаплин и Джеки Куган. Боб рассмеялся вслед за хихиканьем Лизы с заднего сидения. – Да-да, верно подметила. Только давай пообещаем друг другу – в Голливуд ни ногой. – Да, в Голливуд ни ногой! И они снова разразились хохотом. Смех пошел на спад, когда их обоих настигла тревожная мысль о Мардж и Гомере. Больше всего эта мысль торчала занозой именно в голове Лизы. Ей было всего десять лет, и она по-прежнему любила всякие сказки о воинственных принцессах и радужных единорогах, – но благодаря родительским проблемам ее детская действительность часто вытеснялась, закрывалась тем же плотным покрывалом и умерщвлялась до дальнейшего воскрешения. Когда Лизе было нечему радоваться, она радовалась тому, что злой рок, слава буддистским богам из книжки, быстротечен: раз-два-три, – хлоп! – и мир снова светится внутри и снаружи. А она смотрит из будущего в прошлое на этот злой рок с крупными ушами, но коротким хвостом, а злой рок рычит, – да еще картаво так рычит! – пачкает себя и других агрессивной слюной, а она как высунь язык – вот тебе, дурное мгновение! При визуализации этого подвига в своих мыслях, Лиза ненарочно хихикнула. А тревога очень боялась ее хихиканья. Боб почему-то улыбнулся. Гомер мог попусту задержаться в дороге, а Мардж – заснуть в спальне и не услышать трель звонящего телефона с кухни. Больше объяснений и не требовалось. – Боб, а когда у тебя день рождения? – Почему ты спрашиваешь? – Это очень конфиденциальная информация. По-простому ее называют "сюрприз". Тервиллигер посмеялся и ответил: – Двадцать девятого апреля. Разрыв – десять дневных листов настенного календаря. Май еще не был знаком с тобой, а мы с тех пор стали с ним наикрепчайшими друзьями. Вперед-вперед, спеши, тучи могут переменить свое мнение! Скорей-скорей, к маяку! Там ты подаришь мне королевство из цельного изумруда, прямо как в книжках – и я сделаю его своим. Знаешь, как я его назову? "Королевство противоречий"! Умно, правда? Ты думаешь, что я буду жить в нем, но нет, наоборот – он будет жить во мне! И я скажу: я – королевство из противоречий! Они уже покинули Нью-Йорк. Тучи устали плакать, а его величество Вечер изволил содрать со всего существенного краски – по его повелению Мир стал потемневшей гущей, где изредка мелькают шарики света фонарей-галактик и разноцветные уличные звезды-гирлянды. Они чудились ей длинными стрелками, указывающими в сторону Спрингфилда. Они помогали Лизе добраться домой. Проехав соседские провинции, Боб наконец замечает по прямой дороге долгожданную трапециевидную вывеску: "До Спрингфилда – 200 м". – Мы скоро будем дома. Ты можешь поспать, если хочешь, – полушепотом сказал он, снова поглядев на Лизу через переднее зеркало. – Клюешь носом. Поспи, я разбужу тебя, как только мы приедем. – Я не хочу! – резко засопротивлялась Лиза в ответ и, протерев сонные глаза, поглядела на затылок Тервиллигера. Его огненно-рыжая шевелюра уже высохла и завилась еще изящнее. – Боб, а что ты будешь делать дома, когда приедешь? Тервиллигер вспомнил, что дома его никто не ждет. – Не знаю, Лиза, не знаю. Поужинаю, почитаю, возможно посмотрю телевизор – пропади он пропадом. В любом случае – посплю. – Ты уже читал мой сборник стихов Вордсворта? – Лишь немного. Как раз этим и займусь сегодня вечером, – ответил Роберт и, зная, что Лиза тоже смотрит на него через переднее зеркало, подмигнул ей. Девочка расстроенно замолчала, и неожиданно забыла и о взволнованном слонике и безучастном гиппопотаме, заглядевшимся на трапезу глупых бизонов. Неумолимый сон назойливо лез ей в глаза, и, прикрывая веки, она ощущала, как медленно сползает на портфель. Ободрил ее только низкий голос, сказавший: – А вот и Спрингфилд! Камин, собака и шоколадный крем между двумя медовыми бисквитами! Волшебство! Лизе вдруг показалось, что все это чепуха и ей вовсе не нужно ехать домой. Но осознав, что снаружи все еще ночь двадцать шестого декабря, а она далеко не в академии, проснулась окончательно. – Ты останешься сегодня с нами на ужин? – Ужин мы давно упустили, – ответил он, не оборачиваясь, но и не всматриваясь в зеркало. – Да и тебе совершенно не до ужина. В другой раз. Сегодня мне хотелось бы передохнуть дома. Ты исправно спишь? – Сколько требуется. – Вот и молодец. Боб зачеркнул сонный поток запутывающихся мыслей и обнаружил, что уже подъехал к двухэтажному дому Симпсонов. В окнах горел свет. – Так они дома! Минуя взглядом окна, Тервиллигер заметил, что оранжевый пикап Мардж чудовищно криво припаркован у гаража. Лиза, видимо, упустила эту мелочь, посчитав ее пустой причиной для размышления. Ну, либо эта картина была ей далеко не нова. Закончив манипуляции с машиной, Роберт вытащил ключи из замка, обернулся и, обнаружив, что маленькая Симпсон уже снаружи, вышел за ней следом. Небо почернело еще сильнее, и на этот раз его не спас даже отблеск городских огней за горизонтом, которые, по обыкновению, красили дно туч в грязный красный. Луну, которой сегодня не существует, охватывала тоска. Вошедши в парадную, Сайдшоу Боб увидел, что Лиза стоит, не двигаясь с места и уставившись взглядом куда-то в сторону. Он, озаботившись чуть больше, осторожно прошел к девочке поближе. Из кухни доносилась громогласная ругань с посторонними резкими звуками: то звон посуды, то беспорядочный топот. – Ты говорил! Ты обещал! – Черт тебя возьми, Мардж! Сгинь! Я слишком многое вам всем обещаю! – Почему я должна гоняться за тобой, как жалкая псина, вытаскивая тебя из вонючих баров, а теперь – из паршивого казино? Ты только жрешь свое пиво и играешь целыми днями напролет! – В доме есть еда! Что вам еще не хва- – Причем в Нью-Йорке! Казино в Нью-Йорке, Гомер! Куда ты спихиваешь наши деньги! – Наши? Полупьяный голос хрипло и пронзительно засмеялся. – Наши деньги? Это мои деньги! Мои, слышишь ли ты, мразь! – Мразь здесь только ты! Из-за твоих идиотских иде- – Идиотских!? Идиотских!? Да я все делаю ради тебя, твари, всегда только для тебя одной! – …ты гробишь не только свою жизнь, но и мою тоже! Ты все время- – Тебе вечно нужно угодить! Да кто ты вообще здесь такая?! Закрой уже наконец свою поганую пасть! – Ты вынес абсолютно все из дома! Ты вынес телевизор, ты продал свою машину, ты украл мои украшения… а теперь ты решил спихнуть саксофон Лизы, лишь бы наконец отыграться! Тервиллигер выдохнул. – Пойдем, Лиза, тебе не обязательно это слушать. – И слегка наклонился, чтобы девочка услышала его. Он поглядел на Лизу, но она застыла с опущенными руками, будто размышляя: стоит ли ей продолжать стоять на месте или броситься к родителям на кухню. Оцепенение на одну секунду отпустило Роберта, и он поднял руку, чтобы схватить Лизу за предплечье, будто бы она падала с высокой скалы прямо в темную брешь, а ему необходимо было ее вытащить, – но очередной шквал скандала снова завладел его мрачным любопытством. – Он ей не нужен! Ей достаточно и своих потанцулек в этой сраной академии! – Зато паршивое барахло, которое ты купил ей и Барту черт знает где за две монетки – это да, оно им нужно, просто непременно! – Заткнись, дура! – Плюшевые игрушки и мяч! Лиза будет просто счастлива получить от своего папаши такой подарок на деньги от саксофона! Топот усилился. Вскоре послышался разрушительный треск. Боб, предположив, что дело дошло до рукоприкладств, хотел было ворваться внутрь, но кухню внезапно охватила тишина. Ни криков, ни стонов. Удара не произошло. Вдруг – лязг упавшей сковороды. – У нас совсем не осталось денег! – Я отыграюсь! – Как же учеба Лизы?! Тебе плевать на нее?! – Я отыграюсь! – У нас скоро не будет денег даже на то, чтобы купить поесть! – Кончай ныть, истеричка! Я же сказал: я отыграюсь! Женский голос тихо расплакался. "Я отыграюсь" повторилось за этот месяц вот уже триста шестьдесят пять раз. Папа отыграется. Он купит тебе еще одного плюшевого единорожка. Больше Тервиллигер терпеть не мог. Он рассерженно вцепился в ладонь Лизы и выволок ее, без сопротивления в ответ, на улицу. Вечер был настолько темным, что нельзя было разглядеть даже собственных рук; Боб кое-как добрался до машины, открыл передние сидения, усадил туда молчащий фантом, который когда-то являлся веселой девочкой, и уселся за руль сам. Нависла болезненная тишина. Непонятно было, кто был больше всего разбит: Роберт Тервиллигер или Лиза Симпсон. Взрослый мог бы быть разбитым, если бы не взрослость, требующая от него стойкости и последовательности в освоении и разрешении навалившейся ситуации. В данном случае – она ему совсем не вредила. Даже больше – она его совершенно не касалась, да только касалась она сейчас девочки, чья детская реальность сейчас медленно и мучительно дробится на части, спотыкаясь о валы воспоминаний того, что она услышала несколько минут назад. Поэтому сейчас Тервиллигеру было страшно оставлять Лизу там, забытую всеми как в академии, так и в родительском доме. – Боб. Он устало поглядел в пустоту. – Да? – Я причиняю много неудобств, да? Этими словами когда-то владел Роберт Тервиллигер. Он помнил эти слова еще будучи круглолицым мальчиком, чья мать покончила со своей мечтой только для того, чтобы отдавать все свое время на ненужное материнство. Что впоследствии сделал он? Украл ее мечту и посмел сделать себя счастливым. Нет, без сомнений, он никогда не был одним из тех, кто причиняет неудобства – и все потому, что его не было слишком много! – Не думай об этом, – холодно отсек он, словно самому себе, но, промахнувшись с тоном, тотчас смягчился: – Милая моя девочка, ну что за глупости. Как ты можешь кому-нибудь причинять какие-то неудобства. Здесь совершенно нет твоей вины – ты совсем еще ребенок. Взволнованный мужчина слепо обыскал карманы своих брюк и наконец выудил из них долгожданный ключ. – Я отвезу тебя в кафе. Хочешь? Или, может быть, к Барту? Куда-нибудь отсюда подальше, а когда все наладится – привезу обратно. – Предложение пестрило заманчивостью. Куда угодно, с тобой, без тебя, мой взрослый друг, – но только не к маме и папе. Лиза уж точно знала: если она снова войдет в этот дом, то погрузится в густейший поток пространственного напряжения, в котором она захлебывается, как в застывающей грязи, вот уже несколько месяцев из-за лудомании Гомера. Если она войдет в этот дом, то отец бесследно исчезнет, как настоящий призрак, испугавший маму до тихих истерик в пустой кухне. Она будет бояться своих громких всхлипываний и неосторожных движений, потому что они могут стать продолжением антиколыбельной для малышки Мэгги, умудрявшейся спать невинным сном в соседней комнате. Лиза войдет к матери, а она, подняв опухшее, покрасневшее лицо, швырнет ей в ноги ту самую плюшевую игрушку, которую папа купил взамен ее любимого саксофона. Откуп. Оправдание. Завуалированное "прости меня". "Вот. Погляди, что твой папа тебе купил" – скажет она, зная, что среднюю дочь это ни на одно мгновение не подбодрит. А еще папа купил много-много бисквитов с шоколадным кремом – скорее всего для четырнадцатилетнего прыщавого от сладостей Барта, потому что Лиза, попробовав хотя бы кусочек, может получить сильнейший удар по ее нездоровому желудку. Как же Лиза любила это плохое самочувствие, состоящее из тошноты, желудочной боли и мигрени: мама вьется вокруг с микстурами, таблетками и стаканами воды; теплый свет лампы около кровати оставляет темные следы за дверцей шкафа и под ножками стула; отец, находящийся в дверном проеме, подбадривает дух дурацкими историями о индейцах и их плюмажах, и стоящий рядом с ним Барт, который скажет с наигранным равнодушием: "Лиз, ну хватит притворяться" – но ведь тоже прибываючи в волненьях, не так ли! Сон, а как сон становится слаще сквозь двойную боль и дурмань – зная, что ты есть, и совершенно не одна, а тебя любят, и никогда-никогда не бросят! Как же приятно было ей, десятилетней девочке, такое комфортное, домашнее плохое самочувствие! О, мой взрослый друг, как же я люблю быть дома, но как же я не хочу быть там! – Нет, – голос с дрожью, холодная сталь. – Барту все равно. – Все равно? Он ведь твой старший брат. – Ему не до меня. Не хочу портить ему ночевку. – Не вини себя, Лиза. – Из темноты вздрогнул всхлип. – Только не плачь, пожалуйста. Все обязательно пройдет, вот увидишь, милая моя. Послушай, я ведь прочел Вордсворта, я прочел его: "Я брёл, как облачко весной, Один, меж долом и горой; И вдруг увидел пред собою- " – "Нарциссов желтых целый рой", – девочка глубоко вздохнула. – Мое любимое. – Умница, ну не жемчужина ли? – И он подбадривающе похлопал её по плечу. – Не забывай про дуэт, Лиза. Все будет хорошо. Темнота будто на мгновение сверкнула яркой горизонтальной полоской; Тервиллигер опешил, когда Лиза, сказав тихонько "спасибо", стиснула его в крепкое объятие, как это обычно делают дети, расположенные к искренности своих слов и чувств. Маленькие руки, сжатые в кольцо, подмяли его еще сырой вельветовый пиджак. Оправившись от легкого удивления, он аккуратно приобнял ее в ответ. Когда Боб замолчал, Лизе показалось, что он вдруг пропал вместе с густой мрачностью в салоне его машины. Но взрослый друг был на месте – внезапно засуетившись, он вынудил успокоившуюся Симпсон отпустить его. – Вот, возьми. – Девочка удивленно подняла руку, чтобы взять протянутое ей, но Тервиллигер, осторожно нащупав ее куртку, сунул нечто бумажное ей в карман. – Что это? – Записка, – ответил он спокойно, а потом добавил: – Важная записка от Крастовски. Он просил меня тебе её передать. Распорядись, как нужно. Затем во дворе загорелся свет, и к машине подошла слегка пошатывающаяся от нервного истощения Мардж. Узнав от Тервиллигера, что дочь пробыла в академии целых два часа после ее закрытия, мать вроде бы ужаснулась, но не более: объяснений о произошедшем Боб Тервиллигер так и не дождался, выразив все так, будто ничего из ряда вон выходящего и не происходило. Бледная женщина вела себя очень подавленно, совершенно безэмоционально, – однако, последовательно расспрашивая Роберта сначала о Лизе, а затем о мюзикле, по-прежнему производила впечатление сильной и здравомыслящей женщины, сохранившей в себе все свое благородство несмотря ни на что. Эти черты, скорее всего, Лиза переняла именно у Марджори. Роберт впервые за всю свою жизнь проникся искренним сочувствием к этой женщине – такого сочувствия он не испытывал даже по отношению к собственной матери, которая, на секундочку, была несчастна в браке примерно так же, как и Мардж. "Большое тебе спасибо, Боб. Приезжай как-нибудь еще. Доброго тебе вечера" – и с этим кратким ответом на его вопросительные ожидания, Мардж настойчиво вывела Лизу из машины, и они вдвоем, печальная мать и печальная дочь, побрели сквозь тоненькую пелену серебряного тумана к дому. Девочка развернулась и помахала замерзшей ручкой Тервиллигеру на прощание; Тервиллигер, окинув ее взглядом и задумчиво улыбнувшись, завел свой серый шевроле, включил передние фары, швырнувшие конусообразный свет на дорогу, и уехал, погрузившись в воспоминания в воспоминаниях. Но только тогда, когда средняя Симпсон, отказавшись от ужина и пожелав уставшей матери спокойной ночи, поднялась в свою комнату, чтобы прочесть письмо, заменившее ее отчаяние на щекотливое любопытство, – только тогда она поняла, что все было куда проще всяких сказок, стихов и математических формул. Важная записка из ее кармана вдруг превратилась в сложенные вдвое долларовые купюры — они никак не могли принадлежать Крастовски. А существует ли замок из цельного изумруда и вовсе?