Неотвратимое

Конечно, Дэвид Тарино солгал. Ведь ему понравилось. И в глубине души — ему было это нужно. — Как тебя зовут? — бросает он небрежно. — Эмма, — улыбается она. Тарино пробует её имя на язык: «Эмма» — он произносит его про себя несколько раз, и имя, будто заклинание, отпечатывается в его мозгу намертво. Он испытывает какое-то особенное злорадное удовольствие, когда видит эту блондинку в костюме официантки — той, кем она и должна была быть. Тарино мстительно расправляет плечи и улыбается тому, как ловко он её проучил, дав роль без слов — почти самое коварное, что он мог сделать. Дэвид думает, что заставляет её скучать: может тогда Эмма наконец одумается и перестанет пытаться попасть в его картины и в его жизнь. Может, он наконец сможет вздохнуть спокойно? Но она не отступает: сидит на съёмочной площадке и следит за игрой других актёров, что-то подмечает и едва заметно улыбается. Наблюдать за Эммой было смешно, хотя Тарино никогда бы в этом не признался. Он смотрит на неё украдкой, исподтишка, будто школьник — Дэвид делает это неосознанно, будто что-то в нём тянется к ней против его естества. Он сохраняет хладнокровное спокойствие каждую секунду — как и всегда — но потом вдруг обнаруживает себя, невольно засматривающимся на острый носик, тонкие ноги и очаровательную улыбку. Случайно режиссёр вспоминает, как пригласил её на танец — в тот вечер она была ближе, чем когда-либо. Этот образ, навязчиво засевший в голове Дэвида: то, как она двигалась, как от неё пахло, и как она смотрела на него снизу вверх, а в её глазах было что-то притягательное, змеиное. На следующий день он нашёл на своём пиджаке светлые волосы — напоминание о тепле её тела и о том, как она держалась за его плечи. Но затем он вспоминает всё, что было после — с его глаз спадает пелена, и вот Тарино вновь видит перед собой всего лишь неопытную актриску в костюме официантки. Такую простую и приземлённую. Будто из-под воды до него доносится голос, несколько раз зовущий его по имени: — Мистер Тарино! Мистер Тарино! Мужчина дергает головой, будто бы пытаясь отогнать всё лишнее. Перед ним, будто из-под земли вырастает Рэй — в его глазах плещется испуг и какое-то бешеное волнение. — Джессика подвернула ногу! — выпаливает актёр, показывая пальцем куда-то в сторону. — Она не сможет репетировать. Режиссёр вздыхает и поворачивается в ту сторону, где была его главная актриса — она сидела на полу, беспомощно держать за щиколотку, а вокруг неё суетились люди. По её щекам стекали слёзы — Джессика смотрела на Тарино, медленно качая головой. Вместе с чувством жалости на него накатило легкое раздражение — в груди вновь затрепетало жгучее осознание: всё снова идёт наперекосяк. Дэвид потирает пальцами переносицу, с досадой вздыхая — конечно, ему жалко Джессику, но больше всего на свете ему не хочется искать новую актрису, подошедшую бы на эту роль даже для репетиции, даже на несколько часов — это тяжкий труд, и, честно говоря, Тарино ненавидит это делать. Конечно, режиссёр видит хорошего актёра сразу: он произносит всего пару реплик, и Дэвид понимает, кто этот человек: бандит или жертва, главарь или пешка. Но перед этим проходит бесконечная череда людей, не подходящих ни под одну категорию — талантливых и не очень, но совершенно не вписывающихся в его сценарий — и Тарино не хочет их видеть. Совсем. — Вызовите ей врача, — выдыхает он, закусывая щёки изнутри. Чувство тревоги разрастается в его груди с каждой секундой — он наблюдает за тем, как Рэй помогает пострадавшей актрисе сесть на диван, а Эмма хлопочет вокруг, подкладывая под её ногу небольшую подушечку. Взгляд Дэвида замирает на ней буквально на несколько секунд — на её растрёпанных волосах, красном от волнения лице и приоткрытых губах. Она выглядела почти также, когда Тарино сделал вид, что выстрелил в неё — она была такой же красной и живой, и этот крик, от которого в жилах стынет кровь — кажется, он до сих пор звенит у Дэвида в ушах. Он поднимается со своего места и принимает решение за секунду, осознавая рискованность и спонтанность — это беспокоит его в последний момент. Режиссёр приближается к Эмме и зовёт её по имени — она нехотя отрывается от Джессики, и уже в следующую секунду Тарино вновь тонет в голубизне её глаз. — Ты знаешь текст? — говорит он тихо, почти шепчет. Она кивает, и в ту же секунду её лицо озаряет невиданный ранее свет — она оглядывается на Джессику и закусывает губу, а потом вновь возвращается к Тарино. — Переодевайся, — также тихо бросает он. Дэвид тут же разворачивается, но всё равно слышит её приглушённый писк. Он усмехается про себя, на секунду упиваясь своим превосходством: осознанием, что лишь одним своим словом он может вознести эту глупую блондинистую девчонку на вершину славы, и одним же словом может низвергнуть её обратно . Власть пьянит, и Дэвид Тарино прекрасно это знает. Ведь нет ничего лучше, чем быть пьяным. К его искреннему удивлению, его разум вновь был затуманен — не властью, нет. Не безграничной преданностью его актёров и даже не собственным авторитетом. Это случается незаметно: всего на секунду он задерживает взгляд на Эмме, вновь появившейся на площадке, на этом желтом платье и на смущённой улыбке, озаряющей её лицо — она чувствует себя неловко, но, кажется, Тарино не может думать ни о чём другом. Лишь о том, каким жарким было её тело, и каким был её запах в тот вечер. — На площадку, давай, — мужчина машет рукой, словно пытаясь избавиться от навязчивых мыслей. Но эта мысль лишь одна. У неё голубые глаза. — Сцена в саду, — командует он, усаживаясь в своё кресло. Дэвид скрещивает руки на груди и наблюдает за тем, как Рэй держит Эмму под руку — они прогуливаются, глядя на розовое закатное небо, вдыхают тёплый летний воздух и улыбаются так искренне, как могут лишь молодые. Она звонко смеется, указывая пальцем куда-то вдаль, а на лице парня проскальзывает лёгкая тень грусти — чего-то невысказанного, недосказанного. Рэй запускает руки в карманы брюк и становится серьёзным. — Прекрасный вечер! — щебечет Эмма, протягивая ладони к горящему на горизонте солнцу. — Да-а, — бормочет он. — А ведь я ничего не чувствую к тебе. От его слов у режиссёра сводит зубы — вернее, от его тона. Эмма разворачивается — Дэвиду кажется, что очень эмоционально, — и её лицо пронзает тревога. Она подходит к Рэю медленно, глядит снизу вверх из-под своих пушистых ресниц и едва заметно касается его руки. — Неужели, — выдыхает она. — Даже если я станцую на краю пропасти? Она хватает подол своего платья и в следующий же миг забирается на ограждение — актриса воздевает руки к небу и балансирует на тонкой перекладине, плавно двигая бёдрами — Тарино весь подаётся вперёд и глядит на неё заворожено, как и тогда, в первый раз. Её движения такие лёгкие, нежные, будто у диковинной лесной птицы — режиссёру кажется, что она смотрит на него сквозь упавшие на лицо локоны, и он буквально чувствует на себе её взгляд. Такой же нежный и осторожный. Он вновь закусывает щёки изнутри, подавляя внезапные порывы своей души — Дэвид чувствует нарастающий в груди спазм, сдавливающий грудную клетку когтистыми лапищами. — Стоп! — кричит он. И всё останавливается. Эмма застывает, и её руки беспомощно повисают в воздухе — еще секунду она стоит, будто изваяние, а потом быстро спрыгивает на пол, и её желтое платье в цветочек кокетливо задирается, оголяя острую коленку. — Дайте я угадаю, — актриса скрещивает руки на груди и лукаво улыбается, глядя Дэвиду прямо в глаза, — омерзительно? — она пожимает плечами. — Ужасно? Просто отвратительно, да? Непроизвольно Тарино копирует её позу: также скрещивает руки на груди и отклоняется назад, а его губы искривляются в какой-то дьявольской усмешке. Он поднимается с кресла и приближается, останавливаясь между своими актерами. — Нет, Эмма, — тихо говорит он, — ты как раз сыграла очень хорошо. Лучше, чем я думал. Но ты, — мужчина поворачивается к Рэю, — ты играл хуже, чем когда-либо, — выплёвывает он. Актёр ухмыляется, но Дэвиду плевать. Ему плевать на всё, что может сказать ему эта бездарность, так уныло играющая любовника — кажется, самая простая из его ролей. Он буравит Рэя взглядом, словно пытаясь достать из него хоть какое-то сожаление, и парень сдаётся — он извиняется и ретируется куда-то, а Тарино вновь закусывает щёки, подавляя накатывающее на него раздражение. Он возвращается к Эмме, всё также стоящей рядом — в воздухе витает аромат её духов, и этот запах, кажется, отвлекает Дэвида от самой сути. Режиссёр вновь смотрит в её пронзительные голубые глаза и чувствует, как внутри него что-то шевелится — что-то чуть ниже ключицы, давно замерзшее. — Спасибо, что дали мне это сделать, — улыбается она. — Надеюсь, вам действительно понравилось. Что-то заставляет Тарино улыбнуться ей в ответ. Эмма неловко раскланивается и бежит в гримёрку — он смотрит ей в след, не в силах вспомнить что-то важное, что раньше занимало его мысли. Шевелящаяся в груди тревога разрастается и смешивается со стыдом: в голове режиссёра дребезжат те оскорбления, которыми он сыпал тогда — все те ужасные слова, что он говорил. Он помнит, какой ошеломлённой она была, и как оскорблено было её достоинство — впервые за долгое время Дэвид испытывал чувство вины, а это значило, что он проиграл сражение. Но режиссёр знает: все самые лучшие его решения были приняты быстро. Также быстро, как и сейчас. Решительным шагом он направляется к её гримёрке — обдумывает что-то ещё несколько секунд, а потом стучит по дереву костяшкой указательного пальца. Дверь распахивается, и Эмма, совершенно очаровательная в своих чёрных джинсах и нелепой футболке, предстаёт перед ним. В её глазах зажигаются удивлённые огоньки — Дэвид Тарино, наверное, был последним человеком, которого она ждала. — Вы что-то хотели? — взволнованно выдохнула она. Режиссёр прокашливается — еще секунду он наблюдает за тем, как Эмма облизывает губы, и Дэвиду кажется, что его спасательная шлюпка терпит крушение. — Да, я хотел извиниться, — бормочет он. — Я был не прав, когда сказал, что ты плохая актриса. — Спасибо, — она улыбается, смущённо опуская глаза в пол. — В моём фильме свободных ролей уже нет, — задумчиво обронил он, — но я мог бы предложить тебя Энтони Вуду, если хочешь. С губ Эммы срывается пронзительный писк, и она тут же прикрывает рот рукой — блондинка смотрит на Тарино с немым восхищением и обожанием, и ему это льстит. — Он же... — шепчет Эмма, — Боже, он ведь мой любимый.... Дэвид чувствует болезненный укол ревности — он закусывает щёки и заставляет себя не думать о том, что совсем недавно она говорила ему то же самое. Его лицо непроницаемо, будто маска — как и всегда. Про себя он усмехается: девица Джино Габардини рассыпается перед ним в благодарностях, и это кажется ему весьма жестокой шуткой. Но начало было положено. *** Рабочие дни почти никогда не отличаются один от другого: Дэвид снимает то, переписывает это, делает пометки в сценарии и репетирует-репетирует-репетирует, доводя себя до изнеможения. Десятки стаканов кофе, десятки выкуренных сигарет и возвращения домой далеко за полночь — это его жизнь. Так было всегда. Но в то утро было по-другому. В то нежное утреннее время, когда город ещё спит, но небо уже озарено первыми лучами солнца — любимое время Дэвида Тарино, которое он привык проводить наедине с собой — всё сломалось. Вернее, не совсем так. Когда мальчишка-газетчик принёс свежую прессу, знаменитый режиссёр уже был одет в любимый костюм и причёсан — он оставляет всё это на журнальном столике и возвращается на кухню, хватает белую чашку и пьёт свой сладкий кофе, попутно обдумывая правки. Он глядит в помятый лист, почти полностью исписанный мелкими неразборчивыми буквами, черкает что-то, хмурится и задумчиво скребёт подбородок ногтем. Но вдруг тишину прорезает резкий звук — Тарино вздрагивает, а тут же осознает, что это всего лишь его мобильник. Он отвлекается от сценария и отправляется в гостиную, даже не подозревая: сегодня он больше не вернётся к работе. Режиссёр обнаруживает свой телефон на диване — он хватает его и принимает звонок, даже не глядя на экран, а затем плюхается на мягкую подушку. — Алло? — Ты, блядь, видел это? — почти кричит Энтони Вуд на том конце трубки. — Что? — хмурится режиссёр. — Ты что, ещё не читал? — Ты опять не в себе, сукин сын? — раздражённо шипит Тарино. — О чём ты, блядь, вообще говоришь? — The Hollywood Times, пятая страница! Быстрее! Мужчина зажимает телефон плечом и приподнимается, выглядывая нужное издание на своём столике — он отодвигает несколько газет и наконец находит тот самый глянцевый журнал с большим логотипом наверху и фотографией какой-то актрисы на обложке. Он усаживается обратно на диван и пролистывает до нужной страницы — три, четыре, — пятая! И его прошибает холодный пот. — "Дэвид Тарино арестован за хранение наркотиков", — диктует друг прямо в его ухо, — "Знаменитый режиссёр был доставлен в полицейский участок, где провёл всю ночь". — Блядь! — шипит мужчина, пробегаясь глазами по тексту. В ярости он замахивается и отшвыривает журнал подальше от себя, куда-то в другой конец комнаты — Тарино трет пальцами переносицу и жмурится. Он надеется на то, что это может быть лишь плохим сном, и сейчас всё закончится — мужчина откидывается на спинку дивана и глубоко вдыхает, пытаясь успокоиться, но бешеная злость уже пылает в его груди, и он не выдерживает. Дэвид вскакивает и принимается наматывать круги по гостиной, с горечью осознавая, что эта глупая ситуация вскоре будет раскручена и другими газетами, и навсегда останется в истории, а на счету Дэвида Тарино будет ещё один скандал. Он злится на самого себя и на всё, что происходит этим утром. И его уже не остановить. — Что за хуйня, блядь, Тони? — кричит он в трубку. — Там даже не было журналистов. — Чувак, может они были на улице? — взволнованно бормочет Вуд. Тарино жмурится, пытаясь вспомнить хоть что-то: громкая музыка, яркие огни вывесок, духота и люди-люди-люди — был ли там хоть кто-то, кто мог бы его сдать? Волнение делает своё дело: память подводит, и мужчина тяжело вздыхает. — Нихуя не помню, Тони, — он взъерошивает пальцами собственные волосы. — Это центральная улица, там всегда полно народу. — Может, это была та девица, которую с тобой увезли? Руки Дэвида трясутся от злости — на мгновенье он закрывает глаза, и перед ним вновь появляется образ Эммы, бросающей в него туфлю — Эммы, смущённо улыбающейся его похвале и глядящей прямо в его глаза. Той Эммы, которая постоянно ошивалась на съёмной площадке, всегда готовая к тяжёлой работе. Той, которая назвала его характер "скверным". Он поморщился. — Нет, это не она, — отрезает режиссёр. — Забудь. Он сбрасывает звонок и швыряет телефон на диван — хватается за голову и вновь тяжело вздыхает, осознавая всю глупость своего положения. Дэвид смотрит на часы: уже через полчаса возле его дома будет куча журналистов — раздражение накатывает с новой силой. Он мчится на кухню — на ходу допивает кофе, хватает сценарий и ещё какие-то вещи. Уже в машине он смотрит в зеркало заднего вида и не узнаёт сам себя. Щёки пылают от злости, глаза налились кровью, а руки дрожат — со всей силы он сжимает руль, пытаясь не взорваться. На съёмочной площадке Дэвид Тарино рвёт и мечет — его выводит из себя абсолютно всё: любая мелочь, любой неосторожно брошенный взгляд — он сжимает кулаки и стискивает зубы, пытаясь подавить в себе ужасные всплески той разрушительной злобы, полосующей его внутренности острым ножом. Этот день тянется бесконечно долго. Дэвид наблюдает за репетицией — вернее, за бездарными ужимками своих актёров — но в голове роятся лишь мысли об утренней статье и том, кто его сдал. Невольно его взгляд зацепляется за Эмму, сидящую неподалёку — он замечает, как блондинка безмолвно шевелит губами, повторяя реплики главной героини, как она улыбается и смешно морщит вздёрнутый носик. Тарино вновь замечает её туфли — те самые, которые были на ней в тот день — туфли Джино Габардини. Вдруг он чувствует в груди болезненный укол — его всё также потряхивает от возбуждения и злобы, но при взгляде на эту маленькую актрису становится как-то легче. Почему-то Дэвид хочет ей верить — она внушает ему чувство незыблемой надёжности и будто бы нерушимости. Та ночь кажется Тарино чем-то сокровенным, только между ними, и ему кажется, что Эмма должна была это сохранить. Он в этом уверен. Но нервозность даёт о себе знать. Режиссёра злит духота на площадке, злит яркий свет и безэмоциональная игра — это не то, чего он хочет сейчас. Дэвид встаёт и, поправляя костюм, скрывается в своём кабинете. Когда дверь за ним захлопывается, он чувствует долгожданное облегчение — он шумно выдыхает, словно выпуская из себя всё то плохое, что засело в нём с самого утра. Из приоткрытого окна повеяло прохладой. Тарино сел в кожаное кресло и откинулся на спинку, задумчиво глядя в потолок. Сегодня ему позвонили несколько десятков раз: из той газеты, из этой, из ещё одного журнала, и конечно же позвонила мама. Всё это приводило Дэвида в бешенство — он забросил свой телефон в нижний ящик стола, стараясь не вспоминать о нём как можно дольше, но время от времени до него доносилась слабая вибрация, возвращающая его к реальности. Раздался стук — мужчина выпрямился и прокашлялся, а когда дверь приоткрылась, в проёме показалась Кристи. — Я могу войти? — спросила она, не переступая порога. Её голос заставил Тарино слегка поморщиться — она была писклявой и всегда вызывающе громко смеялась, будто нарочно привлекая к себе внимание. — Я бы хотел побыть один, — процедил Дэвид сквозь зубы. — Это очень важно, мистер Тарино, — пролепетала она, делая шаг вперёд, — всего пара минут. Мужчина тяжело вздохнул — вот она уже стоит посреди его кабинета, и его одиночество оказалось растоптано её ужасными каблуками. — Мистер Тарино, я заметила, что вы сегодня сам не свой, — вкрадчиво произнесла она, — и я знаю почему. Дэвид закусил щеки изнутри, подавляя накатившую злобу. Одно упоминание — всего одно — зажгло в нём что-то яростное, неумолимое, и потушить это было уже невозможно. Он смотрит на Кристи, будто хищник на свою жертву — она даже не подозревает, что собственными руками вырвала чеку и бросила гранату под ноги всем, кто знал Дэвида Тарино. — Быстрее, — цедит он. Кристи улыбается и загадочно смотрим на режиссёра. — Я только хочу сказать, что знаю, кто это сделал, — вкрадчиво произносит она. Внутри Дэвида всё похолодело. Он сверлит актрису напряжённым взглядом. Она произносит имя — четыре буквы, которые мужчина хотел бы услышать меньше всего на свете — его сердце болезненно сжалось, но в ту же секунду в его разум закрадывается недоверие. Тарино смотрит на ехидную улыбку Кристи — думает о соперничестве, о подставах и всём том, что он видел на протяжении нескольких десятков лет. И он глубоко вздыхает. — Ты врешь, — шипит Дэвид. — Я видела её в редакции The Hollywood Times, и вряд ли это совпадение, — спокойно продолжает Кристи. — Я просто не хотела бы, чтобы ваше честное имя было запятнано этим предательством... В мгновенье её голос становится невыносим — он напоминает режиссёру мерзкую скрипучую дверь, которую очень хочется сорвать с петель — мужчина морщится и потирает переносицу пальцами. Актриса говорит ещё что-то, но он не слышит — разве она может делать что-то еще, кроме как пытаться засунуть свой изворотливый язык в его задницу? Дэвиду противно. — Кристи, я бы хотел побыть один, — выдавливает он, не поднимая глаз. Он слышит, как цокают её каблуки, как она открывает дверь и наконец — Боже — уходит. — Надеюсь, вы сделаете правильный выбор, мистер Тарино, — щебечет она. Дверь захлопнулась. Дэвид вскакивает со своего кресла и подходит к окну — его внутренности горят ярким пламенем, а грудь разрывается от злости и обиды — он старается дышать глубоко, глядя на городской пейзаж, но глаза его застилает пелена ужасной, разрушительной ненависти. Его кулаки сжаты так крепко, что ногти вонзаются в кожу, оставляя следы — он снова и снова прокручивает в голове все события, сопоставляет факты, вспоминает её лицо. Её смущённую улыбку и покрасневшие от его похвалы щёки. Её блядское платье. Мужчина разворачивается и опирается руками о стол — перед глазами вновь появляется её лицо, но вместо нежного спокойствия теперь — пренебрежение, нетерпимость, неприязнь — презрение. Щемящее чувство досады выбивает Дэвида из колеи — он думает о том, что всё это время, что Эмма втиралась в его доверие и подбиралась ближе — всё это время он был предан. С самого начала. "Что ж, она действительно хорошая актриса" Все эти чувства — ужасные, разрушительные чувства — приносят Тарино нестерпимую боль. Он стискивает зубы и мстительно расправляет плечи, полный решимости, а его губы искривляются в язвительной усмешке. Мужчина вновь глубоко вдыхает и подходит к двери — он стоит ещё несколько секунд, и в его голове пульсирует единственная мысль: "вышвырнуть её отсюда" — и дёргает ручку. Но в павильоне её нет. Тогда режиссёр принимает решение: он не хочет идти к Альберту, не хочет ничего объяснять этому въедливому старику и оправдываться. Единственное, чего он хочет — никогда больше её не видеть. И он может это сделать. Дэвид сворачивает в длинный коридор и решительным шагом направляется к лифту — через минуту всё решится. Когда он слышит позади себя стук каблуков и тяжелое дыхание — Тарино знает, кто это. Когда его хватают за рукав — он знает, кого увидит перед собой. И он не ошибается. Мужчина брезгливо одёргивает руку и оборачивается. Лицо Эммы — раскрасневшееся, возбуждённое — оно вызывает в Дэвиде столько отвращения, что он почти слышит хруст собственных зубов. — Мистер Тарино, — произносит она, поднимая на него глаза, — прошу, выслушайте меня... — Избавь меня от этого, — шипит он, вновь направляясь к лифту. — Мистер Тарино, позвольте мне объяснить... Эмма догоняет его и вновь хватает за рукав, заставляя остановиться — Дэвид закатывает глаза и закусывает щёки — он хочет поскорее избавиться от её навязчивого присутствия, вызывавшего в нём так много агрессии и ненависти. Режиссёр останавливается, преисполненный решимости закончить всё здесь и сейчас — он разворачивается к Эмме, и его губы искривляются в язвительной усмешке. — Я до последней секунды верил, что это была не ты, — с горечью произносит он. — Я оправдывал тебя, выгораживал... — Простите... — перебивает она. И Дэвид Тарино срывает чеку — он не выносит её извинений, оправданий, её жалкого вида — всё это ему омерзительно. Переступая грань, он хватает Эмму за плечи и слегка встряхивает — её щеки горят от стыда, но режиссёра это не волнует. — Послушай меня, маленькая сука, — выплёвывает он ей в лицо. — Даже не думай показываться мне на глаза, иначе я за себя не ручаюсь. Он читает в её глазах испуг — её приоткрытый рот, длинные ресницы, раскрасневшаяся кожа и тяжёлое дыхание — Дэвид в бешенстве, и она имеет полное право его бояться. Она должна. — Скажи, что поняла меня, — шипит он, сжимая её плечи. — Я поняла вас, — лепечет Эмма. Он отпускает её — прикосновения её кожи не вызывают в нём ни малейшего колыхания. Тарино разворачивается и следует к лифту — он нажимает на кнопку и старается не думать о том, что эта блондинистая актриска, вонзившая нож в его спину, всё ещё стоит в коридоре и смотрит на него. Время тянется неумолимо медленно — он чувствует на себе её взгляд, и что-то в нём разгорается с новой силой. Но двери раскрываются — наконец Дэвид оказывается внутри — он смотрит на себя в зеркало и ухмыляется. Его лицо, искажённое от злости, кажется чужим — искривлённые губы, раскрасневшаяся кожа, а главное — глаза, полные ненависти. Мужчина повёл плечами, с горечью думая о предательстве: это снова произошло. И всё. Так просто. На первом этаже он выходит, оказываясь в просторном холле киностудии. Его каблуки звонко стучат по мраморному полу — когда Дэвид подходит к широкой стойке ресепшена, худая брюнетка за ней широко улыбается и поправляет волосы. — Здравствуйте, мистер Тарино, — приветствует она. — Я могу вам чем-то помочь? Режиссер наклоняется, читая бейджик на её груди — "Донна" — и поджимает губы. — Да, Донна, ты можешь мне помочь, — он облокачивается о стойку и подаётся вперед. — Сюда придёт блондинка, роста примерно вот такого, — мужчина проводит рукой у собственной груди, — зовут Эмма. Она будет пытаться попасть на кастинг ко мне или мистеру Вуду. Ты должна будешь сказать ей, что кастингов нет. — А у мистера Дито? — Мне плевать на мистера Дито, — шипит Тарино. — Ты поняла меня? Девушка кивает, многозначительно поджимая губы. — Надеюсь, ты действительно хорошо поняла меня, Донна, — хрипло произносит он. — Если я увижу эту девицу на своём кастинге, мне придётся спуститься сюда и поговорить с тобой ещё раз, но не думаю, что я буду вежлив. — Я поняла, мистер Тарино, — она улыбнулась. — Можете не переживать. Дэвид развернулся и вновь направился к лифту, ощущая в груди тяжесть с примесью ликования. Всё было кончено.