Заходите в гости

Вот, вот, вот, сейчас, сейчас. Рудольф переминался с ноги на ногу в нетерпении. Трель дверного звонка снова глухо прозвучала где-то в глубине квартиры, и снова после неё не послышались шаги. Ну, вот, сейчас, сейчас, вот прямо сейчас, он никуда не мог уехать, не сегодня, он сейчас откроет. Гитара в потрепанном чехле на хлипком ремне болталась и била Рудольфа по спине при каждом его движении. Его ноги болели — шутка ли, буквально за пару часов обойти пешком практически половину Западного Берлина в поисках нужной квартиры, ведь все улицы же переименовали. Вот, вот, вот, вот, сейчас. Весь мир внезапно сузился до двери, но за ней было тихо, как в склепе, только звонок выводил арии. Когда где-то на улице проехала скорая, вопя на весь уже проснувшийся город своей сиреной, Рудольф даже немного испугался, настолько он был сосредоточен на том, чтобы услышать, то как он возится в коридоре своей квартиры. Вот, вот, вот. Фон Штрохайм нахмурился. Ну, не могло быть такого, чтобы в выходной его не было дома. Надежда потихоньку начала покидать Рудольфа — он так-то ломился в квартиру уже больше двадцати минут, даже по этажу успел побродить немного и с каким-то мужчиной поздороваться. Проделать такой путь и сделать так много, чтобы в итоге поцеловать дверь, развернуться и уйти ни с чем. Этого особенно не хотелось, потому что другой возможности встретиться может и не появиться. За то время, что фон Штрохайм здесь стоял, первый снег, сугробом покрывавший его пальто и шапку, стаял, оставляя после себя мокрый мех на воротнике. Вот, сейчас, почти. Рудольф перестал звонить и решил пару раз постучать для профилактики. Снова ответа не было. «Да что такое?!» — Подумал фон Штрохайм и с силой в последний раз ударил по двери. Может, ему не тот адрес сказали или он не на том этаже (или вообще не в том доме) пугает настоящих владельцев квартиры. Рудольф злобно фыркнул, отошел от двери и раскрыл лежащий в кармане клочок бумаги. Вроде все было правильно: номер дома, квартиры, ему даже парадную изнутри описали, лишь бы нашёл. Может уже не «вот» и может уже не «сейчас». Фон Штрохайм был не только очень раздражен, но и обижен. Получалось, все, что он делал было зря. Рудольф решил постучать еще раз, на всякий случай. И снова тишина. Он отказывался верить в происходящее. Однако, за дверью раздалось шебуршание. Рудольф в очередной раз постучал в дверь, на что ему ответили раздраженным «да открываю я». Вот, вот, вот, уже, почти. Сейчас все произойдет и… Нож, находящийся на опасном расстоянии от лица, был явно не тем, что Рудольф ожидал. Сердце ухнуло куда-то вниз, тело будто парализовало, а по спине пополз холодный пот. Фон Штрохайм хотел спросить в чём дело, но из его рта вырывалось какое-то несвязное мычание. Раздался звон — это нож выпал из рук. Раздался истеричный смех — это виновник этой ситуации понял, кого чуть случайно из предостороженности не прирезал, не каждый день все-таки тебе стучат в дверь. Рудольф пришел в себя только тогда, когда его лицо взяли в ладони и начали ласково и осторожно поглаживать щеки большими пальцами. Да, его друг всё же не собирался изменять своей привычке хватать его при встрече за все части тела. И если в детстве это раздражало, то теперь фон Штрохайм был просто счастлив. Счастлив от того, что он здесь, что он сейчас стоит в коридоре и что на него смотрят такие же счастливые и ошарашенные глаза. Донован достаточно сильно изменился внешне за годы тишины: волосы окончательно потемнели (от «костра на макушке» остались лишь светлые воспоминания), лицо вытянулось, стало более мужественным, на него падали отросшие пряди, на лбу появились два шрама, причем, скорее всего, вина не лежала на чьем-то коте, но жесты и взгляд всё же остались прежними. — Дольф, ты ли это или я сейчас где-нибудь в угаре валяюсь и брежу? — Удивленно произнес он. — Это я, Хельхерт, это я, — Рудольф только в исключительных случаях называл своего друга ласковым именем, в основном тот был «Донованом» и реже «Хельмутом», то есть официально. На самом деле, он чаще откликался на всякие прозвища, но имя с фамилией у него ведь тоже были. — А почему такие вопросы про алкоголь задаем? — Ехидно спросил фон Штрохайм, когда его обняли вокруг шеи и уткнулись лицом в мокрый воротник старого громоздкого пальто, сильно похожего внешне на старую такую шинель. Рудольф прижал к себе друга и погладил его по спине. — А я просто вроде не планировал вчера, — невнятно ответил тот. Донован оторвался от мехового воротника, вытер лицо, сделал вид, что отплевывает шерсть, и снова уткнулся туда носом. — Ты выглядишь, как Хрущев, в этой вот штуке и шапке, или как просто правительственная шишка, — глухо заметил Хельмут откуда-то оттуда, на что Рудольф никак не отреагировал. Фон Штрохайм думал о том, что он, черт возьми, сейчас стоял в доме, находившимся в Западном Берлине, там за Стеной, и обнимал своего друга. Да об этом многие даже мечтать в такое время не смели, не то чтобы как-то попытаться это все воплотить. А он смог. Его сограждане рисковали жизнями, вися на проводах над пограничной полосой, переплывая Шпрее на глубине, копая по ночам и молясь, чтобы никто не донес в Штази. А Рудольф, как порядочный гражданин, прошёл через КПП. Правда, как именно им были получены документы, но это уже совсем другой вопрос. Донован, не распуская объятий, завел его в квартиру и закрыл за ним дверь со словами: — Давай, не всё же нам там стоять. Расскажешь как дела, я тоже расскажу как в историю вляпался, точнее как она меня в себя вляпала. Рудольфу только это и было-то нужно. — Ты сегодня не занят? — Да если бы и был, к черту всё! Ты же ко мне пришёл!

***

Их называли одногодками, хотя разница была практически полгода и не в пользу Донована (Рудольф этим тихо гордился и регулярно шутил по поводу своего старшинства), но что в этом было правдой так это то, что оба мальчика появились на свет в первый послевоенный год. Падение Рейха сравняло их: родись они раньше лет так на шесть-восемь, не только бы не дружили, но и, возможно, враждовали бы. Мать фон Штрохайма, Фрида фон Штрохайм, в замужестве… а зачем все-таки называть её не-девичью фамилию, если она и так слишком известна, если знающие её люди сейчас бы открестились от этого знания. Её муж был хорошим человеком, и в их браке была некоторая толика симпатии, которая, правда, не превратилась в внезапную страстную любовь, но осталась такой какой была, и этого для Фриды было достаточно. Их история знакомства не блистала какими-то интригами, изменами и, в общем-то, была совершенно обычной, но в чем-то всё-таки приятной: сначала они были соседями, потом хорошо дружили, потом её будущий муж получил наследство, звание и предложил ей руку и сердце. Когда началась война, он, несомненно, уехал на фронт, где был одним из отвечающих за поставку медикаментов в госпитали. Её муж был хорош — приехал на побывку (на самом деле в штаб) в ноябре сорок четвертого, оставил Фриде своего самого юркого сперматозоида, уехал на фронт и умер там же, где-то далеко. Он тогда очень много спал. Вставал, ел, осматривался и опять ложился. Было понятно, что вся работа его утомила. Смешно было говорить об командовании как о работе, но это было именно так. Тяжелая, нервная, опасная работа. Однажды, муж уснул у Фриды на коленях, хотя до этого заявлял, что наконец отоспался. Она тогда не пыталась его будить, знала, что случайный сон — самый крепкий из снов, да и не хотелось, было жалко. Так женщина и сидела некоторое время, трепала волосы, гладила по голове, пока не надоело. Одним словом, это была картина маслом. Её муж тогда спал как убитый… Убитый. Фрида бы горько усмехнулась, знай она что в итоге случится. В повестке написали, что ее муж погиб при обстреле. Вот так вот. Там, где должно было быть написано место похорон, стоял прочерк. В феврале Фрида ушла из их дома. Не потому, что ей тот о чем-то напоминал. Все было гораздо прозаичнее — они жили в восточном пригороде Берлина. Этим все было сказано. Правда, женщина только спустя некоторое время поняла свои мотивы, в тот день всё было будто в тумане. В самом Берлине не было безопасней, да и жить там было негде, но она как-то выкрутилась — сначала ютилась в ночлежке, забитой народом так, что люди дрались за койки, потом решилась попроситься к своей бывшей экономке, женщине доброй, холостой и бездетной. Старались помогать друг другу, делили пищу, полученную по карточкам, практически до самого конца войны, а там Фрида легла в больницу рожать, после чего, уже в мирное время, началась чехарда со съемом комнаты и документами, — женщина не хотела, чтобы у её ребенка в будущем были проблемы из-за происхождения, и поэтому она решила вернуть себе девичью фамилию — и только к июню получилось нормально обустроить постоянное жилище. Она познакомилась с матерью Донована летом сорок пятого года. Вроде бы война закончилась уже некоторое время назад, но люди до сих пор не могли отвыкнуть от той мысли, что все закончилось. Что не будет больше бомбежек, стрельбы, криков умирающих, постоянного гнетущего страха, а будет чириканье птиц, шелест зеленой листвы, мирное урчание моторов машин, звон трамваев, звуки льющейся воды, наполняющей ведра. А главное, цокот каблуков по мостовой и скрип велосипедов — люди массами выползли на улицу и теперь везде был гул, гам и разговоры. Но где было тихо, так это в жилых, сейчас разрушенных, кварталах. От прежних домов остались только фасады и некоторые стены, у многих не уцелело ни одного этажа. На разборе завалов одного такого, где Фрида, недавно родившая, но кое-как оправившаяся, помогала таскать обломки, и встретились два одиночества. Дело было в том, что люди голодали, несмотря на то, что сейчас по карточкам давали больше продовольствия, чем раньше (даже если сравнивать с маем), и такие работы были весьма неплохой возможностью получить лишние карточки и даже некоторые суммы, но почему-то мало кто этой возможностью пользовался. Фрида обычно стояла в «цепи» (так это называли военные и рабочие) и её работа заключалась в том, чтобы ждать пока до неё дойдет по рукам тяжеленное ведро с камнями, пылью и прочим строительным мусором, передать его стоящей рядом девушке и снова ждать. Да, было скучно, нудно и жарко стоять под июльским солнцем, но, в конце концов, возиться с лопатой, нагружая те самые ведра или тачки, Фриде нравилось гораздо меньше, но, к ее огромному сожалению, приходилось. Если все же так получалось, то она старалась работать по-мужски, но аккуратно, — загребать сразу много, с горкой, но не рассыпать и не раскидывать землю, как это делали некоторые, чтобы не добавлять проблем ни себе, ни другим. В тот день напарница Фриды заболела и с ней поставили другую девушку — Кайле. То что она еврейка, Фрида поняла сразу. По кудрявым волосам, по носу, по манере разговора, но, главное, по нашивке на пиджаке, которую девушка, видимо, не торопилась срывать. Кайле работала из рук вон плохо, но она делала все, что было в ее силах, и это всё же получалось хорошо для той, кто в жизни тяжелее ткани не держала — позже выяснилось, что довольно-таки рано Кайле начала работать белошвейкой. На неё за день накричали практически все, но девушке либо было все равно и поэтому она не пыталась исправиться (например, перестать забрасывать землей попросту всех), либо просто не понимала, что от нее требуется. Или, в конце концов, думала о своем, о девичьем. В перерыве, Фриде пришлось вытерпеть шквал ее дружелюбия и общительности — из всех людей на разборе Кайле хотела подружиться почему-то именно с ней. Чем её привлекла уставшая, недосыпающая, готовая убивать женщина, было непонятно, но факт оставался фактом: девушка говорила очень много. Даже слишком. Когда смена закончилась и Фрида, взяв свои вещи, направилась домой, девушка, уже изрядно надоевшая в рабочее время, хвостиком увязалась за ней. Женщина сначала ничего не поняла, подумала, что Кайле зачем-то за ней следит и поэтому зашла в булочную рядом с домом посмотреть на пустые витрины, но, когда та нашла ее и там, выяснилось что им просто было по пути, а девушка действительно надеялась что-то купить. Смеяться над ней было бы неправильно — Фрида сама несколько раз так делала, хотя и понимала, что еды с очень большой вероятностью не будет. Кайле перебивалась в бараке на соседней улице, потому что её дом был разрушен и, скорее всего, и его они будут разбирать, если, конечно, нормальную технику не организуют. После такого открытия, девушка предложила ходить на работу вместе или попросила разрешения заглядывать в гости, что, учитывая её навязчивость, означало постоянное или уж очень частое её присутствие в личном пространстве Фриды. Но с другой стороны, женщине недоставало общения и она, по доброте душевной, разрешила. Кайле была почти девочкой с маленьким хвостиком на макушке, подобным тем, которые завязывают болонкам на выставках, и глупой улыбкой во все щеки. Вообще, она была очень глупой для своего возраста: с глупой улыбкой, глупым смехом, глупыми шутками, с манерой одеваться как у дурочки (девушка продолжала носить тот пиджак с нашивкой, потому что у него были большие карманы). Как выяснилось позже, Фрида очень ошибалась с первым впечатлением и начальным мнением насчет нее. Кайле оказалась очень любознательной, в отличие от нее, уже видавшей и знавшей всякое в силу возраста и из-за мужа, очень любившего рассказывать в подробностях, несмотря на особенности своей работы. Девушка сожительствовала, в неприятном смысле, с военным-ирландцем — её можно было понять и совершенно не нужно было стыдить. В конце концов, лучше уж один и европеец, чем много советских. На тех смотрели с опаской и напрягались каждый раз, когда слышали их речь, несмотря на то, что они, в основном, как-то помогали людям, но в первые месяцы послевоенного времени творилась такая чертовщина, причем начальство не очень-то и сдерживало своих. Когда Кайле поняла, что беременна, она практически переехала к Фриде к недоумению своего ирландца — проводила у нее все свободное время, как, правда, и до этого, но теперь потому что боялась того, что ее офицер её бросит и она останется без мало мальской денежной поддержки. Ну, и просто того, что её изобьют. К тому моменту, Фрида знала девушку уже месяцев пять, наверное, и всё это время она пыталась привыкнуть к тому, что теперь у неё помимо ребенка есть такой вот «хвост», ведь Кайле бежала к ней по любому поводу. С одной стороны, можно было ведь накричать на нее пару раз, прекратить вот это вот всё и жить тихо-мирно, но, с другой, учитывая открывшемся обстоятельства, девушке нужна была поддержка, моральная и другая, хотя бы на ирландца гавкнуть, чтобы руки не распускал и, вообще, в другой раз держал свое либидо в узде (а Фрида гавкнула). Если бы у женщины в свое время была такая же терпеливая подруга, как она у Кайле, жизнь была бы гораздо легче. Фрида, вроде бы, не сильно и помогала ей, советов дать не могла — сама училась всему на ходу, но, с другой стороны, период беременности и первых лет жизни ребенка нужно было проходить хоть с кем-нибудь поддерживающим, даже если этот «кто-нибудь» будет просто набивать себе шишки и объяснять, как делать не стоит. Женщина не гнала свою постоянную гостью, когда та просилась у неё ночевать, хотя ирландец-таки женился на Кайле и начал искать им жилье. Понимала, что девушка теперь боится за ребёнка и поэтому подставляла плечо или краешек юбки под слезы. Привычной для Фриды стала такая картина: её сын, её Рудольф (имя было подобрано также, чтобы не напоминать о муже), тихо сопел в грубо сколоченной люльке. Рядом, положив голову на колени, дремала уставшая заплаканная Кайле, как её муж когда-то. В тот момент, женщина гладила по волосам девушку и думала о том, как это все было хорошо и привычно, но в то же время один раз её будто бы осенило — сейчас у её жизни не было смысла. Наверное, такое было у многих, всё же пропала идеология и мнения перевернулись с ног на голову, но тут было что-то особенное для самой Фриды. Может быть, ей было суждено умереть в мужнем доме от рук грабящих его одичавших солдат, но она вот так, поддавшись порыву, перечеркнула всё то, что ей было уготовано. Появление на свет ребенка Кайле должно было приковать её к кровати по понятным причинам или хотя бы пробудить в ней какое-то благоразумие, но нет. Несмотря на то, что ирландец слезно выпросил у начальства возможность купить жилье для себя и своего нечистокровного немецкого потомства в британском секторе и после родов Кайле начал вести себя, как примерный семьянин, девушка все равно ходила с сыном через границу на восток, в то время как люди наоборот перебирались на запад. Наверняка, пограничники каждый раз смотрели на Кайле как на идиотку. Фрида спрашивала у девушки, когда та стояла у нее на пороге, почему. Но та смущенно молчала в ответ, отведя глаза, потому что сама не понимала, затем дружелюбно улыбалась, смотрела на женщину глазами побитой собаки и её впускали, надеясь, что это был последний раз, хоть и понимая, что девушка её жизнь точно не покинет. Кайле позже призналась, что понимала, что приносит неудобства, и очень этого стеснялась, но дома оставаться не могла. Жутко там было, тихо, будто кто-то постоянно укоряюще наблюдал. Девушке казалось, что там она не принадлежала самой себе. Фрида не сильно понимала такое, но ободряюще кивала и улыбалась, чтобы та поняла, что здесь она в безопасности. Чтобы хоть как-то извиниться за беспокойство, Кайле помогала по дому или приносила с собой всякие вещи, которых, по её мнению, у Фриды не было. Чаще всего, это был непонятного рода хлам, который женщина оперативно «теряла», но иногда попадались достаточно интересные штуки. Например, гребень, похожий по форме на ракушку, или заколки в виде цветов. Они настолько понравились Фриде, что она разрешила себя заплести, давая понять, что девушка окончательно прощена. Скорее всего, именно тот факт, что женщина решила перестать раздражаться по таким мелочам, как регулярное чужое присутствие, не дал им прекратить общение. Да, именно он, не то, что Фриде было приятно получать хотя бы такое внимание, чувствовать, что от нее зависят. Дальше, у них все пошло спокойно и ровно, несмотря на все события происходящие в мире, а двадцатый век был на них богат. К жизни в страхе в мирное время, в страхе в военное и битве за Берлин в сорок девятом добавилась блокада Западного, не каждый день все-таки конфеты с неба падают. В этот же год, Кайле, не предпринимая никаких действий, переехала из британского сектора в Федеративную Республику Германию. Они развелись с ирландцем, тот радостно укатил вместе со своей частью домой, ведь алименты ему платить не придется, а девушка была счастлива, потому что их квартира теперь полностью принадлежала ей и она больше не увидит своего «благоверного». Их дружба с Фридой после этого стала еще крепче. Они обе устроились на постоянные работы, каждая в своей части города, а вечерами и на выходных сидели друг у друга в гостях. Кайле приносила свою полугорелую выпечку и снова просила советов, а Фрида много рассказывала о всяком, о своем далеком прошлом и о прошедшем дне или неделе. Благодаря такому общению и нескольким нравственным урокам, девушка стала легче воспринимать своего сына. Так уж было устроено природой, что ребенок внешне похож на отца и сделать с этим было нечего, только самой перестать смотреть на сына и вспоминать одного урода, на которого было потрачено четыре года жизни. Фрида о схожести своего ребенка с покойным мужем как-то не думала и поэтому не говорила. У Рудольфа будет самая заурядная внешность, как-то мимоходом отмечала она в голове. Ну, может чуть красивее обычного, но в правильности его черепа женщина не сомневалась, хоть и не измеряла. На этой мысли Фрида обычно останавливалась, поднимала брови и делала вывод, что старая идеология еще не полностью из неё вышла. То что было, сломалось с треском. Теперь у них, Trümmernfrauen, были Trümmernkindern, правда, Trümmern уже не осталось к тому времени. Мир изменился, дышал свободней, но прошлое человека не могло просто так исчезнуть, оно проявляло себя во всяких мелочах и Фрида искренне надеялась на то, что сына своего она воспитает по правилам настоящего и будущего. По крайней мере, надеялась, что его не уронит. Что же думала Кайле по этому вопросу было неизвестно даже ей самой, не говоря об остальных. Из-за дружбы матерей, мальчики росли бок о бок, точнее проводили все свое свободное время вместе. Их знакомство началось почти с люльки: родительницы гуляли вместе, носили их на руках, или сидели-разговаривали и оставляли играть вместе где-нибудь в песке или на ковре, если находились дома. Дальше больше — постоянные прогулки неизвестно где, походы в гости уже детей (обе матери кричали «у него своего дома что ли нет», но знали, если ребенок не возвращается, то понятно, кому надо звонить). Сначала могло показаться, что мальчики, кроме друг друга, друзей не имели. Да, если куда-то лезли, то вместе, но, с другой стороны, это не мешало им активно общаться с другими сверстниками. Например, Рудольф, благодаря тому, что материнское прошлое проявило себя в лучшем смысле, был примером для подражания — послушным, отзывчивым, много читал, правда, эмоциональности ему было не занимать, но никого это не волновало. В общем и целом, говорили, что у него хороший характер. В отличие, от его друга. И тут была интересная ситуация. Обычно, отвратительный характер оправдывают многими факторами — воспитанием или его отсутствием, питанием матери за шесть лет до беременности, чем угодно лишь бы не верить в то, что человек действительно может быть драчливым и шумным. Ну, и еще, в отличие от Рудольфа, Хельмута в раннем детстве все-таки уронили. В характере Донована каким-то невероятным образом совместилось немецкое, ирландское и еврейское. Не человек, а гремучая смесь какая-то. Все это очень отражалось на его поведении. То есть, если дома и в школе Хельмут научился делать вид, что он умница, хороший мальчик, то, когда звенел звонок с последнего урока, тот превращался в рыжую бестию (так его и знали некоторые ребята из обоих Берлинов) и спасайся тогда кто может. Однако, именно за это с ним и водились. Рудольф, конечно, пытался Хельмута вытащить из авантюр, но в процентом соотношении восемьдесят на двадцать. Чаще всего да, но иногда нет, по настроению. Например, как-то во время игры в футбол к Доновану прицепился выбранный судья, и фон Штрохайм как-то не сильно пытался расцепить их драку, просто наблюдал. Он вмешался, когда поединок стал приобретать черты группового конфликта, да и Хельмут уже устал и пропускал удары. Рудольф тихонько вытащил его из общей свалки и повел домой зализывать раны. Вот почему нельзя было сразу остановить? Не захотелось и всё. Один раз можно себе позволить побыть гадом, тем более, опасность Доновану не угрожала. И если с Хельмутом все было более менее понятно, — неисправимый драчливый, еще и еврей наполовину, но веселый и (факт) с некоторыми людьми дружелюбный товарищ — то с Рудольфом дела обстояли не совсем так. Да, бесполезно было отрицать, что он воспитан, умен, но всех, особенно идеологически правильных мам, смущало, почему он проводит всё возможное время с вот этим вот. С хулиганом, если говорить прилично. Из-за этого, фон Штрохайм иногда ловил на себе косые взгляды. Знаете, такое неприятное ощущение, когда на тебя поглядывают или смотрят в открытую, не отрываясь. Наверное, его считали подлизой, полагали, что он поступает так, чтобы самому не получить по шее, ожидали, что Рудольф будет открещиваться от Хельмута, если тот натворит что-то серьёзное, однако, время шло, Донован портил людям кровь по мелочи, а его друг даже и не думал от него отдалятся. Даже больше, они стали вместе продумывать какие-то шалости. Например, бывало что в мае, брали с собой что-то из вещей и еды и сбегали, чтобы с криками и хохотом кататься на велосипедах. Зачем нужно было сидеть в школе и читать скучнейшие учебники, написанные непонятным языком, или слушать прекраснейшие истории про светлое коммунистическое будущее, — Рудольфу же приходилось по долгу учебы и гражданства быть пионером Тельмана — когда можно было лететь на гремящей железяке и обгонять ветер. Мальчики смотрели на Шпрее из парка Плэнтервальд, где была такая хрустящая и сочная трава, что стоило на нее только лечь, как вся твоя одежда окрашивалась в темный зеленый. Даже в шестьдесят первом, когда они, по идее, должны были уже головой повзрослеть, Хельмут практически выкрал — в тот момент, на улице раздался оглушительный свист — Рудольфа со скучного урока политического образования, который они оба звали коротко — «пропаганда», и утащил его с собой гулять. Велосипеды, правда, тогда уже вышли из их использования. Они оба думали, что ничего не изменится, они закончат учебу, уйдут на каникулы, потом вернутся в школы и будут дальше гостить у друг друга вечерами, пинать мяч или путешествовать по городу, совершенно наплевав на границы, но кто бы мог тогда подумать, что в августе произойдет такое, после чего много что изменится. Тринадцатого числа, Рудольф рано проснулся, потому что его одноклассник стоял под окном и звал его по имени на весь Восточный Берлин. В прочем, по сравнению с другим шумом это было даже тихо. На улице был хаос: людской гул перекрывал даже шум трамваев, кто-то что-то орал, кто-то куда-то бежал, кто-то наоборот бежал откуда-то, но было понятно, что что-то происходит. На какой-то момент крики одноклассника прекратились, но спустя некоторое время раздался град ударов в дверь. После того как Рудольф, ругаясь на весь свет, открыл дверь и впустил одноклассника, тот, ничего не объясняя, практически одел его (собрал вещи, которые увидел и кинул в лицо, приказав надевать) и попытался вытолкнуть из квартиры, сопровождая это криками о том, что «в центре происходит ужас». Причем, «ужас» Рудольф полностью домыслил, потому что у другого подростка кончались слова именно на этом моменте и он что-то неразборчиво мычал и размахивал руками. Мать, до этого тихо спавшая в свой законный выходной, вылезла на шум и, видимо, поняв, что от её сына хотят, посоветовала ему сходить в центр и потом ей рассказать. На улице оказалось еще громче. Рудольф бежал, его тащили за руку, подгоняя, но он врезался в случайных прохожих, кого-то даже сбил с ног, но одноклассник тащил и тащил его, будто боясь, что происходящее в центре внезапно возьмет и исчезнет, но этого, к сожалению, не произошло. Когда они добрались до места, фон Штрохайм наклонился и оперся на колени, чтобы восстановить дыхание и хоть как-то унять пульс. Не каждый день за пару минут с окраины до центра бегаешь все-таки. Сердце колотилось в горле, отдаваясь в висках. Рудольф испугался, когда подумал, что его сейчас стошнит, и попытался успокоиться, но всеобщая паника этому вообще не помогала. Одноклассник, сипло дыша, похлопал его по плечу и сказал посмотреть вперед, и тут у него глаза на лоб поползли, а дыхание застряло в горле. За ночь, прямо посреди улицы были положены бетонные блоки, а где их не успели установить, там начертили белые полосы на асфальте, обозначающие границу, и растянули колючую проволоку. Солдаты ходили повсюду, охраняя это сооружение. Некоторые люди умудрялись говорить через проволоку, но это обычно длилось недолго, потому что их разгоняли. Рудольф выпрямился и еще раз осмотрелся. По нему не было видно, его взбудораженный адреналином мозг просчитывал самые крайние варианты действий и, в принципе, получалось, что если хорошенько разбежаться, оттолкнуться ногами и тебя при этом не пристрелят, то можно вполне перепрыгнуть через проволоку в одном месте и снова бежать, чтобы не поймали. И только какая-то непонятная сила воли или ответственность удержала Рудольфа от такой глупости. К ним подошел полицейский — попросил уйти, тут, мол, делать нечего. Потом, когда подростки расстроенные, взбудораженные и даже напуганные не спеша возвращались домой, одноклассник дернул Рудольфа за низ футболки и тот понял, что всё это время ходил наизнанку. Он усмехнулся. Было бы весело и нелепо, если бы он все-таки прыгнул. В первые месяцы после возведения стены, единственное, что чувствовал Рудольф, было беспокойством, волнением. Это выражалось в болях головы, особенно затылка. Все как-то стало наперекосяк. То время, что Рудольф обычно тратил на общение со своим другом, теперь нужно было куда-то девать. Он девал, конечно: поначалу, слонялся по городу, потом как-то перестал, начал больше чем раньше заниматься плаваньем. Учителя в его школе вздохнули свободно, наконец им не надо было читать фон Штрохайму нотации про прогулы, он теперь ничего не пропускал. Сейчас, Рудольфу очень недоставало активности, движения, всего этого шума. Он сомневался, цел ли вообще Хельмут, ведь, с одной стороны, без ограничителя тот мог уже быть весь переломан, но с другой, может ему сейчас как раз хорошо без него. Хотя их часть города и не была окружена бетоном, почему-то в изоляции чувствовали себя именно они, а не западные соседи. Тут скорее дело было в том, что раньше была хоть какая-то альтернатива во всем, — в информации, в культуре, в быту, в конце концов — а теперь. Теперь было непонятно что и партия, только партия. И у них не было будущего после окончания школы, только завод, армия и беспросветная радость от жизни в этом прекрасном мире. Рудольф уже меньше беспокоился о Хельмуте, он начал думать о себе. Куда идти учиться дальше? А если работать? Выбор был небогатый и в голову по мере взросления стали закрадываться мысли о том, что за стеной-то, наверное, в разы лучше было. В химико-биологический не хотелось бы — фон Штрохайм недолюбливал все живые организмы, кроме людей, в физико-математический не получалось. А вот профессия переводчика гарантировала какой-никакой хлеб, особенно, если идти в военную сферу, там всегда нужны были языки. Можно было бы и на дипломата, но не вышло — Рудольф провалил вступительные испытания. Но с поступлением на обычного переводчика, слава богу, обошлось. Так вот и началась студенческая жизнь, с кучей литературы, терминов и военной кафедры в придачу (военная форма вообще ему не шла). Это было интересно и достаточно полезно для памяти: фон Штрохайм, помимо обязательных книг, учил стихи и стал еще лучше ориентироваться в городе, в котором названия улиц меняли с частотой раз в пару месяцев. Вообще, все менялось. Люди менялись, не говоря об их мнениях, даже небо, казалось, стало другого оттенка синего, а может это дело было в освещении. Комедантские часы то вводили, то отменяли. Как-то Рудольфу повезло оказаться возле Шпрее, когда комендантского часа не было, вместе с не самыми лучшими своими однокурсниками. На вопрос, что он там делал, он бы ответил честно — недалеко от Александрплац был кабачок с весьма резонными ценами, а им, нищим студентам, только это и нужно было. А вот, если бы спросили, много ли он пил, то он бы соврал, что да. На деле же, он просто сопровождал товарищей и влил в себя только один стакан пива, и то под их влиянием. Их компания вышла подышать на реку. Вечер субботы был прекрасен: уже стемнело, темные кудрявые облака закрывали небо, полная луна освещала все так, что и фонари не нужны были, только прохладный ветерок с реки дул, а так все было изумительно. Если пройти через два моста и остров, то можно было упереться в Стену. А если пойти вдоль неё, можно было дойти до КПП на Фридрихштрассе, самого крупного из существующих сейчас. Рудольф стоял с таким же трезвым однокурсником и смотрел куда-то туда, за Шпрее, пока товарищи уже не ограничивали себя приличиями и пели что-то нецензурное. Неподалеку раздался всплеск, затем свисток и крик. Фон Штрохайм сначала осмотрелся и сосчитал одногруппников и только потом начал всматриваться в воду. Там плыл как мешок какой-то мужчина, тоже не совсем трезвый, именно поэтому Рудольф сначала пересчитал товарищей. Буквально через полминуты, к ним подскочил полицейский, укоряюще и с каким-то отвращением посмотрел на них и попросил самых трезвых ему помочь. Того мужчину относило течением к территории КПП и патрульные вполне имели право по нему стрелять, а полицейскому таких проблем вот вообще не нужно было. Рудольф, его два трезвых одногруппника и он, побежали к Либкнехтбрюкке, недалеко от которого был спуск к воде. Фон Штрохайма, как самого плавучего, быстро уговорили спасти утопающего. Шпрее была холодна, как вода из-под крана, когда водогрей еще не разогрелся, какая-то рыба врезалась в ноги Рудольфа, а течение, кстати, было не таким уж сильным. После этого, они все сидели на той маленькой пристани, если это правильно так называлось, откачивали мужчину, который был все-таки тяжеловат, и грели фон Штрохайма, которому через пару недель вручили небольшую медаль за неравнодушие и торжественно похвалили перед всех их курсом. Позже, спустя пару часов, уже сидя дома и суша вещи после такого заплыва, Рудольф думал и мысли о побеге, которые раньше носили такой легкий фантазийный характер, стали приобретать ясную форму. Он ведь мог проплыть через границу. Он спас человека, которого несло течением, и смог вылезти сам —разве это не было доказательством того, что он смог бы бежать? После этого Рудольф начал много размышлять и искать информацию. Раньше люди сбегали в прямом смысле этого слова — таранили границу, прыгали через колючую проволоку — и это было известно всем. Фон Штрохайму же было сложнее. Стена стала стеной в прямом её смысле к году шестьдесят четвертому. До этого времени она была всё тем же нагромождением блоков и колючей проволоки. Правда, с шестьдесят первого её постоянно достраивали и обновляли, и каждый раз, когда Рудольф видел изменения и то, как стену усилили по сравнению с тем, что было раньше, он чувствовал укор вины и сожаления, что не попытался бежать тогда, когда ноги несли. Сейчас, это просто было практически невозможно. Стена была в два раза выше фон Штрохайма, просто перелезть бы не получилось. К тому же, только черт знал, что там за ней было, некому было рассказать. Нужно было искать другие способы. Вариант «таранить» отпадал сразу — нечем, да и опасно. После того, как арестовали нескольких людей с курса за попытку побега по доносу, появилась еще одна важная деталь — нужно было доверять только себе. Рудольф стал мнителен, стал меньше говорить с людьми, мало ли, что подумают. За ним раньше не замечали особой задумчивости и боязливости, а теперь он дергался от каждого громкого звука. Причем, фон Штрохайм сам себе жизнь усложнил, ведь от него требовалось всего лишь быть законопослушным гражданином, учиться, работать. Не мешать другим. Но нет, в нем проснулась вера в свои силы и ноги, как тогда, в шестьдесят первом. Еще бы крылья достать, но вариант с воздушным шаром оставался на самый крайний случай. А на колючих проволоках и вообще неподалеку от стены появлялось все больше самодельных крестов, лент, табличек, говорящих, что мы ведь все немцы, и другого такого, сделанного, чтобы почтить память погибших. Когда в университете заговорили о возможности отпустить группу учащихся для сопровождения дипломатов, чтобы показать проклятым соседям, какие умные и хорошие люди растут здесь, насторожились все. Кто-то был рад, кто-то не верил. Рудольф принадлежал ко второй группе, считал, что так будут выискивать ненадежных. И какого было его удивление, когда его имя было одним из первых в списке. Почему же, думал он. Вспомнил все свои грехи за последние пару лет, даже про свои прогулки по ФРГ в подростковом возрасте подумал, но все оказалось немного иначе. Хорошая учеба, относительно активная социальная жизнь на благо института, даже того пьяницу припомнили. Правда, миссию отменили, политики опять поссорились, но у тех, кто получил разрешение на единичный переход границы на один день, решили эти разрешения не отбирать. Вот так, Рудольф, совершенно ошарашенный и неверящий в происходящее, в это декабрьское утро шел к КПП затемно, чтобы на время вдохнуть другого воздуха.