Заходите в гости

Машина въехала в Потсдам в восьмом часу вечера. Солнце тогда уже скрылось за горизонтом, но некоторые последние его лучи все еще блестели там вдалеке и придавали небу рыжеватый оттенок. Было тепло, но не душно, хотя ветер и дул, но дул совсем чуть-чуть, так, для порядка. «Идеальная погода», — подумал внезапно Рудольф, рассматривая в окне неспешно проплывающие мимо дома и людей. Наглядеться на все это хотелось. Для того, что он собирался совершить, погода действительно была самая подходящая. Прогноз говорил, что ночью не должно было похолодать. Что ж, Рудольфу это предстояло проверить на практике. За рулем древнего, как мир, фольксвагена сидел его бывший однокурсник и очень хороший приятель. Тот самый, с которым они спасали пьяницу. А бывший, потому что они закончили учебу этой весной и разбежались по свету и по работам. Он пытался ровно вести машину, чирикал обо всем на свете, подшучивал над самим Рудольфом, веселился и не знал, что происходило на самом деле и куда он вёз своего друга. «Нужно было ехать на поезде. Определенно» До фон Штрохайма только сейчас дошло, что он подвергает совершенно неповинного человека опасности: план мог не сработать, завели бы уголовное дело, пошли искать соучастников и — вуаля — вот один уже тут рядом сидит. Рудольф закусил внутреннюю сторону щеки и вновь сделал вид, что выпал из реальности. В их плане было слишком много огрехов и вовлечение третьих лиц было одним из них. Еще не поздно было отказаться. Отвлечь водителя от дороги и сказать, что ты внезапно передумал идти на ночной фестиваль, сказать «давай лучше вместе выпьем», потом прийти в свой пустой дом и забыть о плане, о Западе и всём этом юношеском на всю оставшуюся жизнь. В возрасте Рудольфа вообще-то уже можно было семью заводить. У него ведь были друзья (один, можно сказать сидел здесь, только тот упорно продолжал считать его только приятелем), рекомендации, в общем, все для удачного старта жизнь в этом мире. Попытка побега ведь была равна самоубийству, сам же так говорил… Но внезапно товарищ остановил машину на самой большой улице этого города. Они доехали. Всё, точка невозврата. Они вышли из машины, перемолвились парой слов. Приятель внезапно обнял Рудольфа, тот сделал то же самое в ответ, получил пожелание хорошо провести время и, махнув рукой на прощание, двинулся в произвольном направлении. Если бы тот парень знал, какие эмоции испытывал в тот момент фон Штрохайм и что скрывалось на самом деле за этой нервной улыбкой, он бы не уехал так быстро. Рудольф мысленно одернул себя. Уехал и уехал, слава богу. Не нужно прятаться по барам и выжидать, теряя драгоценное время. Но те эмоции, которые он испытал, когда приятель желал ему хорошо провести время, потом удачно доехать обратно, когда говорил об их планах на следующий месяц, когда просил рассказать, что было на фестивале, были сродни прощанию с покойником, только на смертном одре находишься ты. Сердце колотилось как бешенное, перед глазами немного плыло, из-за чего Рудольф не помнил, что именно он говорил. Отчаяние, липкий страх и осознание того, что теперь точно назад нет пути. Точно-точно нет. Банально? Да, Рудольф тоже так считал. Но нужно было встать самому себе, трусливому, поперек глотки, чтобы увидеть свет за стеной. Они с Хельмутом разрабатывали план примерно шесть лет. А точнее, в течении его двух посещений Восточного Берлина. Так-то, Хельмут приезжал три раза, но первое было чисто пробой документов и пограничников, план вынашивался в оставшиеся разы. Каждый из них собирал всю доступную информацию: режим работы солдат на границе (работали они постоянно), официальные возможности перехода (последняя пропала аж в шестьдесят третьем), состояние стены вообще (напрямую бежать лучше было вообще не пытаться). Они оба объехали все эти сооружения, каждый со своей стороны, насколько это было возможно. У них обоих были карты с карандашными пометками, на случай обыска, да и так удобнее было — стер что-то и написал новое. Так, Рудольф узнал о Глиникском мосте в Потсдаме, в сторону которого он сейчас и направлялся, а Хельмут осмотрел парк при нем и им был сделан вывод, что дальше ста метров от границы уже никто не патрулирует и что в какой-то момент из воды убрали мины и сети. Чтобы не было разбирательств с полицией на КПП по поводу записей и чтобы не думали, что везут агитационные материалы, Донован делал пометки на собственном теле — рисовал и писал на груди и ногах. Нужно было видеть лицо Рудольфа, эту смесь из смущения и неловкости с попытками держать лицо и не смеяться на весь квартал. Так что, было в этой пародии на шпионскую криминальную драму и нечто позитивное. И все-таки, печальных моментов тоже не вышло избежать. Их матери встретились в самый первый приезд Хельмута, это было трогательное, но трагичное зрелище. Обреченная на смерть Фрида, которая еще могла ходить, но уже хуже, чем было в начале декабря, обнимала Кайле, здоровую, жизнерадостную женщину (язык уже не поворачивался назвать её девушкой, а уж тем более девочкой) и спрашивала у той обо всем, но молчала, когда спрашивали её. Во второй раз, Кайле не смогла приехать, а Фрида уже не могла ходить. Она не обижалась и ни в чем не винила её, свою подругу, просто скучала. А потом, за год до третьего приезда Хельмута она умерла. Действительно, задохнулась. У Рудольфа были по этому поводу довольно-таки смешанные чувства: с одной стороны, он должен был радоваться, ведь теперь на Востоке его ничего не держало, но, с другой, была скорбь и все остальное, и оно пересиливало временами. Когда Хельмут приехал в третий раз, они решили, что бежать нужно в этом же году летом, в конце июня. Они всё прекрасно продумали. Рудольф приедет в Потсдам, пешком дойдет до реки и проплывет под мостом примерно с одиннадцати тридцати до двенадцати. Про это время узнал Хельмут, причем случайно. В течение получаса меняются вахты и никто не следит за рекой. Ну, или в Рудольфа будут стрелять вдвое больше людей. «План был надежен», — мысленно пробурчал он, пока натягивал на себя лишние слои одежды где-то в темном парке, успокаивая себя. Да, таким образом он увеличивал сопротивление воды, замедлял свою скорость движения и увеличивал количество силы, которое ему пришлось бы потратить, но, в конце концов, можно было и потерпеть. Если у Рудольфа всё пройдет гладко, то не хотелось бы тратить лишние деньги на одежду. Да, он все продумал и рассчитывал на благополучный исход. А может не стоило надевать? Он даже так и застыл со свитером на руках. На нем и так были уже две майки и рубашка. Конечно, оно бы все прилипло к коже и, на самом деле, не создавало проблем (он пробовал), но сейчас вообще не хотелось, чтобы хоть что-то мешало, поэтому свитер, был свернут и положен под куст. Рудольф подумал еще задним числом, что стоило бы его в другое место спрятать, может даже закопать, чтобы след запутать, если что, но уже как-то поздно было. В пластиковый пакет из-под хлеба, запечатанный клейкой лентой и спрятанный на груди, были уложены документы. Тоже, на всякий случай. Может Рудольфу повезло бы обменять что-нибудь из этого на деньги или паспорт было бы легче получать. Надежды, надежды, надежды. Вышел к реке. Берег был не слишком пологим, но другого и не ожидалось. Рудольф начал аккуратно, стараясь не издавать лишнего шума и держась за ветки, спускаться по нему. Мягкое илистое дно ласково приняло его ноги. Была возможность покрасоваться в последний раз, прыгнуть как он умел, вытянув руки вперед стрелой, жалко только зрителей не было и не оценил бы никто, разве что случайный пограничник. Рудольф старался не шуметь, поэтому даже в воду он входил не целиком, а по частям, будто привыкая к температуре, хотя, что уж там говорить, привыкать было не к чему, солнце грело хорошо. Сначала стопы, затем колени, обязательно прислушаться и потом только лечь всем телом и поплыть. Хотелось бы быстро, чтобы расправиться с этим раз и навсегда, попрощаться, наконец, но шуметь нельзя. Рудольф мог баттерфляем, но плыл почти по-собачьи, медленно, чтобы не было слышно всплесков, рядом с берегом, едва поднимая голову над головой и часто ныряя. Он видел вышки где-то вдалеке, сейчас было важно, чтобы вышки не видели его. Он пытался отвлечься, представить, что он в бассейне, что бортик уже скоро, но, к сожалению, вода была отвратительно пресной, нужно было бороться с течением, иногда осматриваться, а иногда в ноги даже врезалась рыба, как и той ночью, когда эта идея вообще появилась в его голове. Рудольф не боялся поначалу, но чем ближе был мост, тем больше хотелось повернуть назад. Он не задыхался, нет, и не устал. Рудольф просто не знал сколько времени и только это вызывало панику. Началось ли, не началось. Он почему-то тогда расслабился и позволил течению нести себя. Несколько минут, пока Рудольф находился недалеко, под и уже за мостом, напрочь выпали из его восприятия. Ясное сознание вернулось, когда он уже уплывал как можно дальше от этого чертового места. Вскарабкаться по берегу, загоняя песок и траву себе под пальцы и ногти. Обычно, во всяких боевиках или дешевых драмах, персонаж, когда выбирался из трудного жизненного положения или избегал аварии, то сразу же начинал радостно хохотать, орать, плакать и прочее, будто отдавая честь какому-то богу эмоций, но максимум, что Рудольф себе позволил, так это сесть отдышаться, прокашляться и сипло простонать. Видимо, пока он не совсем понимал, что происходит, он умудрился под водой ногой на что-то напороться. На препону, наверное, хотя их торжественно обещали убрать. Это была не рана, а, скорее, несколько порезов в разных местах икры и даже под коленом. Штанина, однако, порвалась и неприятно щипало. Фон Штрохайм зажал то, что там было, рукой, потер пару раз, помахал ногой и пошёл, по крайней мере, как мог, медленно и аккуратно. Как он все-таки пожалел, что не взял с собой свитер: Рудольфу предстояло ходить в мокрой одежде всю ночь, если он, конечно, не сможет позвонить Хельмуту в ближайшее время. Свитер. Свитер и сумка. Он оставил свитер там в кустах, за границей, точнее, недалеко от неё. Какой-нибудь пограничник с собакой мог найти вещь и поднять тревогу. Хотя Рудольф знал, что он уже в безопасности, что теперь осталось только найти телефон, какая-то часть сознания, которая помогала древним людям выживать, просто вопила, что лучше было бы здесь не задерживаться. Нужно было как можно быстрее выбраться из этого парка, найти телефон и при этом не наткнуться на людей в форме. Своих, чужих, уже было все равно. Парк был большой. Можно сказать, миниатюрный лес на юге города. По крайней мере, именно так Рудольф чувствовал себя, пока брёл в неизвестном направлении. Протоптанные людьми тропинки сменялись выложенными песком и даже камнями, а фон Штрохайм думал, что эта темень перед глазами уже никогда не исчезнет. Шелест листьев, звуки собственных шагов, собственное сбитое дыхание. Он вышел на самую крупную аллею, пролегающую, видимо, прямиком до выхода, свет фонарей ударил по глазам. Где-то вдалеке были люди, наверное, последние посетители или, наоборот, первые или сторожа. Рудольф видел их уже очень неясно, поэтому сначала хотел сесть на скамейку и отдышаться, но решил до последнего не привлекать к себе внимания и сел за деревом так, чтобы на него не падал свет. Свет всё же упал, но уже после. Рудольфа разбудили парой тычков тростью в бок и больную ногу. Какой-то старый мужчина приличного вида с собакой и усмешкой на лице смотрел на него, уставшего, еле проснувшегося, ничего не соображающего, с глазами, не открывавшимися дальше размера щели. — Эй, — тот особо не церемонился с незнакомыми людьми, — чего это ты тут валяешься мокрый и… Это что, тина? — Я в канал свалился, — ответил первое пришедшее на ум Рудольф, внутренне сжимаясь. — А почему нога в крови? — Вчера напился и подрался. — А чего не на лавочке лежишь? — А вы что здесь ночью делаете? Старик засмеялся, а Рудольф резко сел и осмотрелся. Солнце только-только встало, освещая этот островок зелени, поэтому его вопрос был даже нелеп. Старик и так, видимо, всё понял. Его собака осторожно обнюхивала ногу и даже пару раз ее лизнула. — Тебе врача вызвать? — Внезапно дружелюбно спросил он и не удивился, когда Рудольф ответил отказом. — Вы не знаете, откуда можно позвонить? И не могли бы вы, пожалуйста, одолжить мне денег. Мой брат, — фон Штрохайм врал, он не понимал, что его раскусили, — за мной приедет и отдаст, я уверяю. — Ладно, — старик подал руку, чтобы помочь подняться на ноги, — я живу неподалеку и у меня есть телефон. Рудольф оперся рукой на дерево и попытался как можно искренней и радостней улыбнуться в ответ. Внутри него все напряглось. Выбирать не приходилось, но было страшно. Они спокойно дошли до места жительства того старика. По пути, он, вопреки ожиданиям не расспрашивал много, но молчание тоже напрягало. Даже пока Хельмут прощался с стариком и просил прощения за неудобства, Рудольфа трясло и только потом, когда он лежал на заднем сиденьи в взятой на прокат машине, поджав ноги к груди, отпустило. Донован сначала хотел отвезти его в больницу, но потом понял, что будет много вопросов про документы, как произошла травма, лучше они сначала получат всё нужное и только потом пойдут наносить визиты по всем инстанциям, тем более, что он сам врач. Хельмут жил на той самой квартире, где они когда-то встретились в декабре, и он приютил Рудольфа, как и обещал тогда, пока тот находился на птичьем положении. Фон Штрохайм первое время просто лежал целыми днями и читал, либо спал, и Хельмут его никак не напрягал — все-таки совершил такое, натерпелся страха на всю жизнь в ту ночь. Немного приболел после этого, правда, но скоро пришел в себя. У Рудольфа была крепкая повязка на ноге, вкусный суп, приготовленный Кайле, которая узнала об этом всём и начала чаще навещать своего сына, книги по анатомии, которые он просто рассматривал, и Хельмут, спящий рядом по ночам и раскидывающий руки и ноги куда попало. Последнее было самым смущающим. Точнее, не смущающим (им не раз приходилось спать вот так, вдвоем на одной кровати), а таким волнующим.? Приятным? Фон Штрохайм даже спустя пару недель не мог привыкнуть к тому, что он здесь, за стеной, что он свободен от своей старой жизни. Рудольф боялся, что когда-нибудь проснется и окажется, что и не плыл он, и не шатался по парку ночью, проснется в своей пыльной конуре, в которой прошла вся его жизнь и в ней же, наверное, и закончится, посмотрит на потолок, сморгнет набежавшую слезу и пойдет делать завтрак на двоих, по привычке, но один придется съедать потом самому. Вот не верилось, что он действительно, здесь и сейчас в другом месте, а не там. Самым, кстати, действенным способом вспомнить про это было щипание себя за повязку (нога дергалась и мозг отвлекался на неё), а Хельмут, которому могло не повезти это увидеть, волновался и узнавал, всё ли в порядке. Он так заботился о Рудольфе, так переживал, что у того ненароком мысль проскочила, что они снова почему-то оказались в их беззаботном детстве. Даже их сон под боком у друг друга. Ведь были же ночевки: они гуляли до вечера, ужинали, а когда одна из их матерей выключала свет и просила не шалить, они читали книги и разговаривали обо всем на свете. Сейчас, Рудольфу через несколько лет должен был третий десяток стукнуть, юность прошла, всё, завяло всё, что могло и не могло завять, а он всё вспоминал то, что забыть следовало бы уже очень давно, но это было настолько приятно, что прекращать совсем не хотелось. Да, он жил жизнью обычного молодого человека, но ведь все мысли-то тогда были направлены не на получение новых воспоминаний, а на неведомую призрачную цель. Его жизнью стал план. Вообще, они с Хельмутом очень сблизились именно благодаря этому. Было довольно-таки приятно делить нечто криминальное именно с человеком, которому особенно доверяешь. Правда, иногда паранойя заходила на кофе, но быстро уходила, а лишняя настороженность была, на самом деле, им на руку. Рудольф и не ожидал, что тот предложит свою помощь, думал, самому придется продолжать искать. Произошло это в первый приезд — он просто пошутил про побег и даже умудрился забыть про это, а Хельмут потом на пару слов увел его на кухню и начал расспрашивать о подробностях, а когда фон Штрохайм замялся и попытался оправдаться, взял его руку в свою и почти поклялся, что, если тот решится, он будет рад помочь и сказал, что за три года промежутка постарается сделать всё что было в его силах. Так и началась их берлинская бондиана. У них, правда, в тот раз не было нормальной возможности обсудить на холодную голову всё то, что произошло в декабре, и еще, к тому же, добавилась пара таких же непонятных моментов, поэтому, они решили отложить это всё на неопределенный срок и принять всё, что было — произошло и произошло. В конце концов, для хорошей жизни в ГДР надо было уметь делать три вещи: плавать, копать и молчать — вот они и решили пока заняться молчанием. За то время, пока они не могли видеться, каждый менялся. В лучшую ли сторону, в худшую. Главное, оставалось обещание. Было нельзя отказаться от того, что уже проделано, было нельзя всё внезапно бросить, но в оставшиеся два приезда Хельмута они находили пару минут, чтобы рассказать, что произошло интересного, с кем познакомились за три года. Конечно, даже за полчаса всё было не обговорить и кто-то из них вспоминал что-нибудь, когда другой садился в машину или исчезал за поворотом, и это «что-нибудь» забывалось через пару часов. Иногда, конечно, не забывалось — стучало внутри головы словами «не сказал, не сказал» — но даже это проходило. Много накопилось не сказанного. Только после того как Рудольф переплыл и пришел в норму, они поговорили и говорили всю ночь, потягивая все напитки, что нашли или купили. Они, очевидно, были давно не теми подростками, целовавшимися в парке весной, но что-то такое ведь сохранилось, иначе бы фон Штрохайм не сидел тогда с Хельмутом. Доновану, кстати, нужно было вставать через полчаса. Вчера они легли поздновато, но, слава богу, не под утро, как тогда. Рудольф аккуратно, насколько это было возможно, выскользнул из чужих рук и, опираясь на всё возможное, проковылял на кухню. Да, с его появлением у Донована стала водиться еда. Сейчас, его друг обеспечивал их обоих: фон Штрохайму казалось это несправедливым и поэтому он делал работу по дому, времени ведь было предостаточно. Тем более, уже привык просыпаться раньше. Вообще, Рудольф планировал найти себе работу и отдельное жилье, как только возможность появится. Хельмут об этом знал и не держал, да и не имел права. Но оба ведь понимали, что поодиночке скучно-то будет. Да, живешь с другим взрослым человеком одного пола, да, соседи косятся, да, барышню никому не пригласить (Рудольф предлагал, кстати, что он будет выходить и гулять во дворе, но Хельмут отшучивался, что он про девушку забудет и будет за ним следить, чтобы не случилось ничего). Но ведь одно дело барышня, а другое — человек, которого ты знаешь чуть ли не с рождения. Тем более, у обоих от такого соседства одни плюшки были. Даже если бы разъехались, все равно друг к другу в гости ходили бы. По многолетней привычке и симпатии.