Раб неведомого, служитель бесконечного

В Турдас небо заволокло мраком: так много было драконов, — и Мирак понял, что война началась. Дова узнали о нём и признали его. И это было правильно. Драконы не бились как эльфы. Меры строили ровные шеренги, смыкали дисциплинированные ряды, вступая в битву не сердцем и душой, но умом. Нет, драконы сражались как норды и атморцы: всем существом врезаясь в потоки древней ненависти, кипящей лавой обрушиваясь на врага, морозными осколками проходясь по чужой коже, стальным ливнем покрывая леса железа. Только воля их сияла ярче любых человеческих сердец. Только голоса были подобны грому. Только ярость нечеловеческим пламенем срывалась с глоток. Мирак знал, что теперь он среди равных себе. Он призвал Кросулаха и, оледенелыми пальцами вцепившись в жёсткость пластин, поднялся в небо — пенистый прибой битвы подхватил их. — Гол Ха Дов! Мирак был готов и верил в победу. Он не смог бы сосчитать количество признавших его силу — даруя новую жизнь под тёмно-зелёным стягом, чьи невидимые сети повисли над сиреневой дымкой гор, он звал и приказывал, срывая горло, и оскаленные пасти покорно сходились в пьяной потехе сечи, идя на страшное братоубийство ради того, кто владел Словом. Кросулах оказался достойным — голос его гремел громче прочих. Но и на земле зарделась ледяная сталь людских воинов под алым ливнем небес. Армия Кейзаля подступала к храму внизу, кропя красные щиты багрянцем крови, пока Мирак одерживал верх в серебряном зените. — Гол Ха Дов! — ветер разносил каменистый перестук магических Слов по окрестностям Кейзаля, и где-то далеко в тот миг дрогнуло драконье веко, ударило сердце Алдуина, наливаясь иной, потусторонней тяжестью, и мир накрыла тень, и тишина зазвенела в остановке дыхания. Все они, осенённые душой Бормаха, поняли, что произошло. Лишь на мгновение замерло время. Джилл прекрасные и прозрачные, Джилл златоглазые вспорхнули с лаской рук первой женщины — и мир вернул первозданный ход, что был нарушен поступью приближающегося бога. Но ничто не имело значения, когда вспыхивали последним отчаянием поглощаемые души, когда закрывали глаза орудия Времени, отдавая свою волю пришедшему из небытия Доватури¹, предвестнику разрушения. Даже если бы мир рассыпался в прах — они продолжили бы сражение, потому что нет ничего важнее знамени, нет ничего важнее Короля Королей, и тот, кто посмел оспорить право Алдуина на власть, должен был победить или умереть. — Гол Ха Дов! — и Мирак шептал заклятия, не жалея горла, и взмахивал посохом, разверзая свинец предкосмической выси хлёсткими конечностями Моры. Защитники храма внизу отступали. Мирак издали видел всполохи Бладскала и молнии, и лёд, и пламя, и красные робы Младших жрецов Дракона, что продвигались к храму за стальными хитинами воинов, — к ним и направил он верного дова прочь от небесного сражения, но застыл на половине пути, сливаясь с жёсткостью драконьей шкуры: из храма хлынул жуткий вспомогательный отряд — существа, чья гладкая скользкая кожа несла ихорозными миазмами Апокрифа, а бесформенность вторила омерзительным пристрастиям Древнего Антецедента². Свет Магнуса в тот миг затмился тем, что должно было вечно оставаться за гранью Забвения. Тот, кто с земли осмелился поднять глаза на тусклое свечение невыразимого небесного видения, не мог сдержать хриплого, приглушённого ужасом вопля. Роняя оружие, многие бежали с поля боя — но и оставшиеся не упрекнули бы дезертиров, потому что не смелость вынудила их остаться, но соляной страх, сковавший ноги. Мирак и сам, замерев перед чужеродным величием, глядел в распахнутое око Апокрифа, нависшее над Нирном. Но потусторонний ужас не касался жреца Хермеуса Моры — слишком сильно его дух пропитался смрадом обиталища Златоглазого, слишком глубоко в разум проник звездопад поразительных откровений, подаренный касанием божественной мысли. Мирак смотрел — и глазами, для того не предназначенными, всё же видел бледный абрис истинного великолепия, потому как все неприемлемые идеи сотворения единовременно отражались в пустоте ограниченности Апокрифа. Земля содрогалась в омерзении, не в силах вынести дыхание Обливиона. Мирак вернул прежний курс: драконы рвали друг друга, ту’умы грохочуще раскатывались над землёй, и, паря сверху, Мирак видел, как не выдерживают своды построенного храма, обрушиваясь под ударами небесной бури. Нет, не только храм — даже подгорный Фолейн, издали открытый в прозрачном воздухе крошечными домами, страдал от грохочущей войны и какофонии звуков. — Гол Ха Дов! — требовал Мирак, и новые драконы присоединялись к нему и умирали со своими собратьями, и отдавали волшебное сияние душ единственному из людей, кто смог оседлать дова. Могущество текло в его жилах, заменяя собой кровь, чудесный свет самого Времени пропитывал его насквозь, и Мирак знал, что он везде и нигде, не человек и не дракон — нечто большее, некто, над головой кого клубились облака, свиваясь в корону бурь, и сам он становился драконом, изрыгая яростное пламя и обжигающий холод. Победа или смерть — он шёл к этому с самого начала, когда приезжал в Фолейн, ещё не зная о своём Предназначении, невольно и робкими шагами. Когда умирал от лихорадки, когда томился от запредельного прикосновения неведомого, когда медленно, по камешку, рос его собственный храм, в глубине хранящий хрупкую нить связи с Апокрифом. Полёт или падение — за глоток холодного воздуха среди облаков Мирак отдал бы и много больше отданного, и он не жалел более, погружаясь в ребяческую благодарность, в человечную теплоту к тому, что находилось за гранью человечности. Что трусливые люди, бегущие прочь от зловещего сияния знания — его собственное сердце, казалось, сияло ярче рубина в груди героя из древних времён, и он, сожалея, думал, что никогда не сможет показать остальным блистательность вероятностных потоков, потому что йорре не способны видеть. В оскалах пастей замерзали нити слюны, когда драконы обрушивали друг на друга ледяные вихри Циклона. Широкие взмахи крыльев Кросулаха разгоняли облака, отсвечивающие ядовитыми красками Апокрифа. Но то было небо. А на земле чудовищный насекомовидный поток даэдра из распахнутых дверей храма бросился в атаку на ошеломлённых врагов, минуя людей Мирака. — Мид Вур Шан! — громыхнула вдруг «Ярость боя», и воздушные потоки закрутились вокруг воинов культа, вселяя в них веру. Люди крепче взялись за топоры, ревя боевые кличи, ринулись в атаку вслед за военачальником в золоте и багрянце. Но поздно, ход боя переломился, и, отразив воплощённый кошмар, армия не пошла вперёд, когда последние из даэдра растворились в резедовом тумане, возвращаясь обратно. Солнце вновь осветило скалы и храм. И наступила тишина. Две армии замерли друг напротив друга. Люди готовились к смерти, к последнему бою, к вратам Совнгарда, что откроется павшим. Армию Мирака, впрочем, сложно было назвать таковой — усталые мрачные норды Солтсхейма не имели веры в победу, не желали и страшились её — но они всё же молча несли бремя предательства своего господина, сжимая древки копий и ручки топоров. Человек, что вёл людей культа Дракона, выехал вперёд, поднимая голову в золотой маске на парящего в воздухе дова. Военачальник держался царственно и спокойно, и его послушный белый конь не боялся тяжёлого запаха крови и дерьма, что повис в воздухе после битвы. — Жрец Хермеуса Моры, — разнёсся крик на Довазуле по окрестным землям. — Довольно бессмысленной резни. Сразись со мной лично, если у тебя осталось хоть немного гордости. Мирак не мог не признать: это было выгодно, ведь после победы вся пришедшая армия склонится перед ним. Его мысль — лёгкая и быстрая как соколица — в миг могла охватить земли Кейзаля, лежащие за горной грядой, в миг могла долететь до колоссальных сводов Бромьунара, чтобы, дерзновенно коснувшись святилища, трепетно замереть, обретя форму. «Весь Кейзаль станет моим». Чёрными от крови перчатками он цеплялся за чешую подчинённого дракона, что опускался по его воле на землю. — Я услышал твой зов. Я принял его. В Турдас небеса пролились багровым дождём, и алые реки текли по ступеням храма. В Турдас Змей³ собрал обильную жатву, и жрецы его возносили хвальбы. Но битва только начиналась.