Немного о Цинфане

*** От неожиданности Цинфан все же вздрагивает всем телом, и острейшее лезвие в руке, прочертив уродливый зигзаг, перерезает сонную артерию девушки. Кровь, гонимая агонизирующим сердцем, вырывается из раны слабыми, неровными толчками, стекает ручейком на уже давно пропитанные ею простыни, звонкими каплями разбивается у ног. Дробный звон превращается в однотонный мерзкий писк, сигнализируя мозгу о сбое в чувствительных анализаторах, и Цинфан заставляет себя замереть, сморгнуть пелену с глаз и выдохнуть. Показалось. Железная хватка все еще надежно сковывает запястье. Шея под его рукой все так же цела. Он почти благодарен. Но, пытаясь вспомнить обращенную к нему фразу и уже не ощущая пульса под пальцами левой руки, тут же чувствует, как на смену благодарности приходит глухая ярость. - А ты уверен, что сможешь объясниться перед сестрой Цинци, если той придется хоронить своих подопечных? Уверен, что имеешь право останавливать меня, когда дорого каждое мгновение, а пульса у них уже нет? – Подгоняемый яростью адреналин прошивает позвоночник, и Цинфану требуется масса усилий, чтобы снова унять дрожь, медленно, как ему кажется, повернуть голову к брату и прохрипеть, - При всем уважении, лорд пика Байчжань, я в Ваши битвы не лезу, не лезьте и Вы в мои. Кажется, что-то в его голосе-взгляде резануло по сознанию грозного бога войны, заставив вздрогнуть, распахнуть глаза и беспомощно открыть рот в попытке что-то сказать. ... Совсем как однажды, давно, в те годы, когда они еще тренировались вместе. Потому что неугомонный братец Лю-тогда-еще-не-Цингэ, одержав верх над каждым мало-мальски способным адептом, излучая восторг от побед с толикой самодовольства (либо капелькой злорадства, если удавалось схлестнуться с Шэнь Цзю), неизменно находил вечно недосыпающего Му, брал его за рукав и заставлял «тренироваться». Потому что плевать ему было на «братец Лю, сжалься, мне еще нужно расшифровать старую монографию в сотню свитков до завтрашнего утра и разобраться в описанных в ней техниках»; какие, к черту, свитки и техники, когда сила, вот она, в стали мышц и меча, в неколебимости духа и звенящих рефлексах, такую силу можно обрести лишь в битвах, а не в пыльных фолиантах. Потому что он и так приходил к нему в последнюю очередь, растратив пол силы, какое еще «пощади»? Потому что худощавый будущий лекарь, сколько не ныл, все равно становился напротив - просто не мог отказать, ослепленный светом - и бился до тех пор, пока не мог встать с земли и открыть глаза. Потому что молодой бравый воин Лю банально к этому привык. И был неприлично рад плодотворному дню. И тогда еще не умел рассчитывать день ото дня растущую силу. Потому не успел остановиться, когда тело напротив запнулось от усталости и пропустило удар. Тренировочный меч удалось лишь отвести чуть в сторону, вниз. А затем был громкий хруст. И тихий вскрик. Меч, сломанный силой удара, выскользнул из рук бойца, когда тот с медленно подступающим удушливым чувством вины наблюдал за согнувшимся вдвое, но не упавшим оземь (наверное, от падения стало бы больнее) брате, что обхватил дрожащими руками левую ногу, разрывая на ней штаны, пытаясь отдышаться и провести диагностику сломанной бедренной кости. Неестественный угол и наливающаяся багровым, на глазах опухающая кожа. Тихий, еле слышный скулеж и капли крови с прокушенной губы в попытке сдержать крики и спрятать за отросшими волосами (такими мягкими и волнистыми) слезы, текущие по щекам. "Настоящие мужчины не плачут" - раздается в ушах собственный насмешливый голос и молодому бойцу хочется влепить себе сильнейшую затрещину, потому что понимает, что настоящие мужчины не калечат друзей; а еще хочется потрясти этого друга и заорать «Плачь, кричи! Ну, что же ты?! Нашел кого слушать! Тебе же больно!..». Будущий ужас и глава пика Байчжань лишь стоит и наблюдает за братом: ему много чего хочется прокричать и сделать, но чувство вины и позорного страха неизвестно чего затыкает ему глотку и сковывает руки. Будущий лекарь дышит прерывисто, молча грызет губы и накладывает жгут из ремня на ногу, привязывает к ней лоскутами одежды свой тренировочный меч и осторожно, всхлипывая, вздрагивая всем телом и почти падая от периодического хруста, хромает прочь. Фразы «Лучше бы он орал на меня» и «Он же так калечит себя» проносятся в голове одновременно, когда молодой адепт Лю срывается с места, чтобы помочь другу доковылять до лазарета, но, стоит дотянуться до чужого плеча, в скулу прилетает неожиданно сильный удар, от которого в ушах поднимается звон с тихим едким шелестом «А разве не ты его искалечил?». Сам ударивший все же теряет равновесие и с криком валится на пыльную землю. Бравые воины раненых не бросают, и потому на следующую свою попытку помочь Лю получает хриплое, отчаянное «Пошел вон», отлетает на 10 чжаней* от, казалось бы, всегда полумертвого и слабого брата, вдарившего волной чистой ци, и в беспомощном шоке с немым «прости» на губах смотрит в спину ковыляющей в сторону леса фигуре: та, опираясь о ствол дерева, отламывает крепкую палку и, переведя часть веса на нее, исчезает в зелени. Бравый воин, пожалуй, впервые в жизни чувствует себя последним подонком, разъедаемым жгучим страхом потерять что-то важное, скользящим по щекам, и может только обнимать сломанный меч. С тех пор совместных тренировок у них больше не было. ... Цинфану, что пытается поймать песком ускользающее время и жизни, плевать сейчас на растерянность и рефлексию Лю Цингэ. - Пошел вон, - цедит он сквозь зубы и чувствует, что еще чуть-чуть, и взрежет ему сухожилия кисти, если вояка не пожелает отпустить его добровольно. Но тот отпускает. И, опустив голову, отходит назад. Примерившись снова к нужному месту и уняв дрожь, Цинфан одним быстрым и четким движением разрезает мягкие ткани над трахеей, коагулируя своей ци мелкие сосуды, и с тихим хрустом аккуратно прокалывает трахею. Разводя кольцо расширителем, всовывает трубку в дыхательные пути девушки и пару раз выдыхает в нее, нагнетая воздух в легкие. Проверяет пульс. Нет. - Ты, - хватает одного из более-менее опытных адептов за рукав, - держи трубку, когда скажу, сделаешь ей два вдоха, проверишь пульс, понял? Не дожидаясь кивка, Цинфан принимается за непрямой массаж сердца (краем зрения он ловит силуэт Лю Цингэ и почти просит того помочь, но тут же слышит хруст ребер, видит вмятину на груди, растерянность на лице, и душит этот едва сформировавшийся порыв), считая толчки вслух, чтобы не обмануться во времени. Когда отравленный мозг пытается обмануть разум, приходится находить уловки, чтобы обмануть его в ответ и остаться на плаву. Досчитав до 30, он дает команду для вдохов, переводит силы, наблюдая за вздымающейся грудной клеткой, слышит отрицательный ответ и принимается качать снова. Монотонность движений почти вводит в полутранс, снова наводняя взор искрами-картинами-мыслями. На 16м толчке Цинфан, почти сбившись, вгрызается себе в губы и часто-часто моргает, вслушивается в собственный счет, обрывает зарождающиеся мысли, цепляется что есть сил за реальность и доходит-таки до 30. Дает команду. Наблюдает, переводит дух и с облегчением слышит положительный ответ. Было бы легче вернуть ее в сознание с функционирующим обонянием, но в его отсутствие приходится прибегать к альтернативам менее приятным: ледяные ткани в наиболее чувствительных точках, за ушами не помогают, потому он, собрав расползающееся по швам внимание в кучу, концентрирует на кончиках пальцев максимально ослабленную искрящую ци, и коротко дотрагивается ей до точек выхода черепных нервов. Ему приходится пребольно прикусить язык, чтобы вид обуглившегося, им самим обезображенного женского лица, с трубкой в горле и с вскрытыми венами (и режущий нервы женский плач, Небеса, как же он ненавидит женский плач), размылся подступившей влагой. После пары искрящих касаний, глаза девушки медленно открываются, являя расфокусированный взгляд, постепенно приобретающий нотки панического ужаса. - Меня зовут Му Цинфан. – Он заставляет себя добродушно улыбнуться, стирая из памяти вид изуродованного трупа. – Ты в лазарете. Считай, вернулась к жизни, поэтому обездвижена ненадолго для собственной безопасности. Пару дней подышишь через трубку – отек спадет, сразу уберем. Остальные живы, не беспокойся, но мне нужно им помочь, поэтому надеюсь на твою благоразумность. Справишься? Мои адепты за тобой присмотрят и позовут, если что. Моргни два раза. Девушка медленно моргает, и Цинфан перебегает к следующей, раздавая указания и совершая идентичные действия. Он успевает разок похоронить ее, увидеть печальное будущее одинокой, немой по его вине красавицы, прежде чем удается привести ее в сознание. Повторяя знакомство-уверения-инструктаж, Цинфан перебегает к следующей кровати с бессознательным телом. Ему кажется, что прошла уже как минимум четверть дня, но взгляд в окно и вновь зацепившийся за реальность разум опровергают это ощущение, придавая сил для третьей девушки. Она приходит в сознание сразу же, как только в легкие через трубку поступает нагнетенный целителем воздух, но за это время он успевает потерять свой пост по глупейшей неосторожности и сдохнуть в канаве. С добродушной улыбкой на лице, пряча каменный стояк и дрожащие руки, лучший лекарь Цанцюн чувствует, что теряет контроль и уже слабо понимает, где находятся грани между галлюцинациями и реальностью, что и сколько раз он говорил и делал, когда все это началось, и не бредит ли он вот в этот самый момент у самого входа в лазарет.. но успокаивает очнувшуюся девушку и бежит к кровати четвертой. В конце концов, даже если все это бред, он должен делать свое дело. Время. Он потратил так много времени всего лишь на три трахеостомии и две сердечно-легочные реанимации, что готов прилюдно объявить о своей бездарности, сбросить мантию целителя с плеч и удалиться в забытую всеми богами деревню ловить рыбу и плести корзины. Удушливое беспокойство неохотно отступает, когда Цинфан замечает свою палочку, о которой уже успел забыть. Истлевшую лишь на четверть**. Это ведь она, верно? Она не могла собраться снова из пепла? Время не могло пойти назад? Значит.. значит, все не так плохо? Он, кажется, справляется, успевает? Никто ведь ничего не заметил? Он не замирает, уставившись в пространство, пока остальные носятся вокруг? Он ничем не отличается от себя обычного? Четвертая девушка судорожно хрипит и раскрывает глаза, стоит только проткнуть лезвием трахею, и, если бы он предварительно не обездвижил ее, наверняка получил бы по лицу. Пока Цинфан в четвертый раз произносит свою «приветственную» речь, по бедру левой ноги расползается жар, разрывая и выкручивая нервные окончания, будоража едва успокоившийся разум и накрывая еще одной волной. ... На следующий день последней совместной тренировки с Лю-тогда-еще-не-Цингэ в поисках каких-то мазей (будущий целитель чувствует ложь, но понятливо с улыбкой кивает) в лазарет, пока все спят, влетает Шэнь Цзю, нависает над ним и на выпытанное «просто упал» весь исходит едкой, яростной вежливостью, наполняя помещение свистящим шепотом. Конечно, он, в сонливости своей, просто упал, с кем не бывает. Каждый второй, падая, ломает в крошево бедренную кость и лишается части мышц от кровоизлияния, отека, некроза. Конечно, переполненный лазарет – обычное дело, нашествие одной неуемной задницы тут совершенно не при чем. И то, что эта задница теперь вместо лучащегося всесилия похожа на ходячий унылый труп с фингалом на скуле, бродящий под окнами лазарета – тоже обычное дело. Вообще не подозрительно. - Ты за идиота меня держишь?! – взрываясь и хватая больного за грудки, шипит в лицо Шэнь Цзю. На эту гневную тираду, напичканный обезболивающими травами, одурманенный успокоительными благовониями, будущий Цинфан может только отрицательно покачать головой, успокаивающе погладить чешуйчатые руки (что вздрагивают и ускользают от прикосновения, словно обожженные) и молча закрыть глаза. Ему кажется, что вместо такого же как он хрупкого юноши, вокруг кровати, шелестя чешуей и гневно (пожалуй, даже красиво) шевеля кольцами, яростно извивается огромный змей, чье гнездо потревожил мерзкий мальчишка. Он слышит шелест проходящего сквозь сжатые зубы воздуха и резкий выдох. А потом воцаряется тишина. Настолько жуткая, что лежащий в кровати больной невольно открывает глаза и почти вскрикивает от ужаса. Шэнь Цзю, замерев равнодушной статуей, в упор смотрел на его перебинтованную, обезображенную операцией ногу. Но самым жутким во взгляде было ощущение, что вместо ноги он видел что-то совершенно другое, что-то зверское, что-то жестокое. На дне отрешенного, льдом покрытого взгляда словно зарождалась бойня, словно горели кланы. Вся одурманенность растворилась без следа, стоило повиснуть в воздухе еле слышному шелесту: - Я убью его. Будущий лекарь, не чувствуя тела, с единственной мыслью в голове «и правда ведь убьет», еле успевает схватить за рукав развернувшегося на выход змея. Слезные мольбы «пожалуйста, не надо» между уверениями «я же не стану калекой.. наверное» и «ты ведь знаешь, я все равно не люблю драться», «я сам виноват» и «больше времени будет на изучение целительства», взывания к здравому смыслу «ты же только хуже всем сделаешь» и «он же наш брат» - всё разбивается о холодную усмешку и решительное «никто не узнает». Обезумев от желания предотвратить катастрофу, почти не чувствуя стреляющей боли в ноге, он умоляет-проклинает-угрожает-обещает-уверяет-признается... Смысл фраз один и тот же, желание одно, потому слова исчезают из памяти почти сразу, стоит им прозвучать в воздухе, но в какой-то момент Шэнь Цзю распахивает глаза в неверии и отшатывается назад. Чтобы тут же подлететь и подхватить потерявшего опору брата. Он толкает горячечное тело обратно на кровать, вглядывается в лицо, находит там что-то, хмурится, словно от непонимания, цедит сквозь зубы усталое «идиот» и вылетает из лазарета. Весть о мертвом, растерзанном теле адепта Байчжань не разлетается по пикам ни на следующий день, ни через неделю. Она вообще не разлетается, исчезнув в воспаленном разуме раненного адепта Му. На пиках на редкость спокойно, мелкие стычки между адептами вспыхивают и затухают в зачатке. И лишь когда будущий лекарь, опираясь на костыли, возвращается в общежитие и с удвоенным рвением принимается за науки, случается единственная странность. Вернувшийся с безупречной охоты адепт пика Байчжань во время ночлега в лесу получает жуткую рану ноги. Ведомый смутной догадкой, будущий Цинфан ковыляет до лазарета за очередной порцией целебных мазей и настоев и видит спящего брата Лю с туго перебинтованной ногой. Левой. Бедром. Дежурная сестрица, отдавая ему нужный сверток, со вздохом причитает, мол, какая жуть, словно проткнули с сотню раз кинжалом, повезло, что артерию бедренную не задело, иначе не успели бы. Сам пострадавший ничего не понимает, говорит, ночью, когда отходил «неважно зачем, надо было», подул ветер, и ногу тут же прострелило болью. И ведь не было вокруг никого. Выходя из лазарета на солнцепек, на периферии зрения, в тени деревьев, молодой адепт Цяньцао видит стройный силуэт, лениво прислонившийся к могучему стеблю. Дробный стук вонзившейся в древо напротив горстки острых листьев, напоминающих стальные перья, словно стучит по лбу словом «смотри»***. Немигающий взгляд и кривая ухмылка – «я великодушен» - уже через мгновение растворяются среди зарослей. Будущий целитель может только растерянно улыбнуться вслед. ... Старая рана, давно зажившая и оставившая лишь едва заметные при ярком свете шрамы, периодически все же дает о себе знать. С разной настойчивостью (иногда настолько сильной, что Цинфан всерьез подумывает об ампутации.. но все же откидывает эту идею как совершенно бессмысленную). При разных обстоятельствах. Чаще во время его «экспериментов» и «игр». Явление это уже привычное, но легче от этого не переносится: мешает спать и сосредоточиться, ноет-крутит-горит так, что приходится раз за разом проводить бесполезную диагностику – нет ли разрывов связок-мышц-каналов-ци, новых переломов, кровоизлияний, некроза – заранее зная, что с самой плотью все в порядке. Проблема в… Дальше он обычно обрывает мысль, не желая признавать причины, и продолжает заниматься делами насущными в меру своих сил. Вот и сейчас, почувствовав болезненное жжение, горячие струйки, стекающие на пол, он почти равнодушно кидает беглый взгляд на свое бедро. Под ним растекается багровая лужа. Но, дотронувшись до ноги, Цинфан чувствует сухую ткань штанин и тихо хмыкает. Хорошая попытка. Он почти поверил. Получив адекватный ответ от четвертой девушки, он перебегает к пятой, слегка прихрамывая, благо, кровати стоят достаточно близко, может, никто... Все же заметил. Черт. И смотрит так, словно самого ломает и крутит нещадно. Что ты смотришь так, братец Лю? Не может же быть так, чтобы из нескольких тысяч поверженных противников ты вдруг вспомнил о пустяковой ране одного слабака? Может, у него живот болит? Мало ли.. надо будет осмотреть потом. Пятую девушку выкручивает на кровати от недостатка кислорода и паники и, стоит ей увидеть сквозь кровавую пелену в глазах подбегающего главу Цяньцао, она мертвой хваткой вцепляется в его рукава, беззвучно моля о помощи. Отцепить ее, чтобы помочь, делом оказывается нелегким, но он справляется, не в первый раз. Обездвижив и лишив чувствительности шею, уверяет, что все хорошо, сейчас станет легче, и одновременно проверяет, точно ли нет проходимости, ее уровень. И снова разрезает кольцо трахеи и вставляет трубку, обеспечивая поток воздуха. Свистящий судорожный вдох, тихий кашель. Короткий инструктаж. Цинфан, хромая, отходит от кровати, передавая пострадавшую в руки старших адептов и обводит взглядом пространство, оценивая обстановку. Кажется, все в порядке. Видимо, он успел. Суматоха и беготня перестала носить оттенок отчаяния – каждый адепт занят своей ролью, данным поручением. Мертвых нет. «Вернувшиеся» под присмотром. Дальше дело за малым, ведь источник поражения и способ лечения известны. Если реальность действительно такова, и он не заплутал в радужном ответвлении собственного разума, то, выходит, он… Он.. справился? Целитель кидает взгляд на тлеющую палочку. Треть.**** Всего лишь одна третья палочки, а ему кажется, что прошло полдня. Какого черта? Ему хочется смеяться в голос от облегчения-неверия, но обстановка не самая лучшая. И хорошо бы глотнуть воды. Он осматривается снова, стараясь не замечать наблюдающего за ним лорда пика Байчжань (но все равно ежится, словно от холода), и видит кувшин прохладной воды на тумбочке. Он наливает сверкающей на солнце воды в стакан и делает серию быстрых глотков. Но жидкость в горло не поступает. Тумбочка с кувшином почему-то снова оказывается в трех чжанях***** от него и наклоняется в сторону, стоит ему сделать шаг вперед. Попытаться сделать шаг вперед. Потому что Цинфан понимает, что не чувствует ног ниже колен, оступается и падает-падает-падает.. Примечание: * 10 чжаней ~33,3м ** четверть палочки ~ 15 минут. В Древнем Китае, вроде как, время благовонными палочками измерялось, которые горели в среднем 2 часа. Я решила, что для медицинских нужд и удобства исчисления, мозгов Цинфана вполне могло хватить на создание своих собственных, что тлели 1 час. Поэтому, да, четверть "часовой" палочки ~ 15 минут. *** "смотри" - здесь будет как "看看" (kankan) - вполне себе похож на глухой дробный стук, why not (всяко более созвучен, чем наш, русский вариант)) **** треть, соответственно ~ 20 минут. ***** 3 чжаня ~ 10м.