Александр Македонский. Начало

Встретившись с отцом, Александр сдержанно поздоровался и обнялся с Филиппом. При первом же взгляде на родителя царевича охватило чувство жалости, которое он изо всех сил стремился не показать. Филипп постарел, нездорово оплыл и постоянно покряхтывал, в нём чувствовалась усталость, не могущая не возникнуть у человека на пятом десятке, уже и так покалеченного в сражениях, после нескольких месяцев бесплодной борьбы. Но разве этим всё исчерпывалось! На сорокатрёхлетнем теле появились новые не красившие его шрамы; опрометчивость Филиппа заставила его пожинать горькие всходы безуспешного штурма; как всегда во время неудач, в войске царило недовольство и сжимались пружины готовности к неповиновению, особенно тугие у наймитов, чьи надежды на поживу оказались тщетны. Филипп боялся, что ему припишут недальновидность, бездарность, объяснят былые победы удачно сложившимися обстоятельствами, а не его талантами. Очевидно было, что осада не могла быть продолжена, но он не знал, как выбраться из создавшегося положения с честью. Ныли старые и новые раны; кончались деньги для выплаты жалованья солдатам; чем дольше длилась безуспешная осада, тем более слабели позиции Македонии в общем и Филиппа в частности в глазах коварных соседей, радостно скаливших зубы по этому поводу, — всё это усиливало раздражительность и, сложенное с крутым и вздорным нравом, прорывалось в приступах гнева. Благо бы этим всё и заканчивалось — так вот, на тебе! — перед тобой стоит юнец, шестнадцатилетний сопляк, красивый, успешно начавший свой путь воина, и плохо скрывает в своих глазах гордость своими первыми сраженьицами! В Филиппе всё кипело, в такие мгновения даже обычную почтительность он мог счесть снисходительным сочувствием и оскорбиться. Александр, сиявший, со стройным станом и золотистыми волосами, приехал вместе со своим так тщательно оберегаемым от любых покушений на его верность любимчиком — как они смотрят друг на друга! Филиппу было отчего распалиться: во взглядах, которыми Александр обменивался с Гефестионом, во внешнем облике, в этом не могущем быть скрытом сиянии, излучаемом обоими, читалась уже не робость, не немудрёные заигрывания, не первые опыты — в них говорила пылкость чувства, и это чувство было чисто и взаимно; на этом фоне Филипп, пользующийся своими смазливыми щитоносцами, представал грубым пещерным жителем, отправляющим первобытные инстинкты, едва ли не животным. Если бы он ещё не так желал этого синеглазого мальчишку! Филипп настороженным взглядом обвёл своих телохранителей и вновь злобно нахмурился: только вчера он хорошенько оттрахал Павсания, и мальчишка что-то лепетал о том, что ему хорошо, хотя ему было отвратно, — а этот негодник смотрит на Александра восторженным взглядом, а на Гефестиона — завистливым, и даже на виду у своего царя не пытается скрыть восхищение и подавить печальные вздохи! До чего всё мерзко на свете! — Докладывай! — сухо начал Филипп. — Послушает старый царь, неудачник момента, реляции о великих победах сына. Александр предпочёл оставить без внимания явный сарказм. — Вкратце дела обстоят так: восстание подавлено, меды приведены к повиновению, Антипатр конвоирует пленных в Пеллу, Сале расширяется, укрепляется и теперь зовётся Александрополем, дорога на Пеллу через Фракию безопасна. Когда ты собираешься возвращаться в Македонию? — Поздравляю! — сквозь зубы выдавил Филипп. — Что с казной и с фракийскими рудниками? Мне нужны деньги. Александр бесстрастным голосом рапортовал о финансах страны, количестве отчеканенной монеты и предполагаемой прибыли от продажи рабов. — Понравилось быть регентом? Царевич безразлично пожал плечами: — Работа интересная, но временная. Я сделал то, что считал нужным, — тебе оценивать. Когда вернёшься в Пеллу, я сдам тебе все дела. Конечно, разумно было вернуться в Пеллу, дать войску передохнуть, залечить собственные раны и уже со свежими силами собираться в новый поход — теперь на города Эллады, раз возможность перекрыть подвоз зерна и обречь её жителей на голод и сделать их сговорчивее не реализовалась. Но на большую войну денег в казне не хватало, даже если они и увеличились бы на те, пока ещё гипотетические, которые только предстояло получить от работорговли. Вторым соображением, удерживающим Филиппа от возвращения, было личное: вернуться в Пеллу пораженцем рядом с Александром-победителем, смотреть, как народ ликует при виде царевича (Филипп уже знал о быстро выросшей славе сына и любви к нему простого люда) и пожимает плечами, узрев царскую корону! Гордость царя бушевала в Филиппе: он так редко спотыкался, и надо же было, чтобы последняя осечка пришлась как раз на взлёт сына! Филиппу нужна была война — маленькая, быстрая, победоносная и прибыльная. Он обратил свои взоры на Малую Скифию, управляемую глубоким девяностолетним стариком Атеем. Александра он решил с собой не брать: пусть вернётся в Македонию, упьётся там своей славой, а когда дифирамбы в его честь смолкнут, в столицу войдёт Филипп с богатой добычей — и позор провала под стенами Перинфа и Византия забудется в свете новой победы. — Когда придёт время, ты будешь поставлен в известность насчёт моих планов. Сейчас можешь отдохнуть. — И Филипп грязно ухмыльнулся: — Вам отдельную палатку? — Предпочтительнее, но поход есть поход: если не найдётся, мы после доберём. Вышедшему из шатра царя Александру удалось сохранить на лице безмятежное оживлённое выражение. Только отыскав Гефестиона, покинувшего резиденцию Филиппа до начала доклада сына и ожидавшего царевича в выделенной отцом отдельной (конечно же, правитель распорядился заранее и интересовался только для того, чтобы ещё раз дать волю своему сарказму), на двоих, палатке, Александр нахмурил своё чело. Глаза Гефестиона, увидев лёгкую морщинку на лбу любимого, недобро сверкнули. — Он круто обошёлся с тобой? — Да нет, — вяло ответил Александр. — Его точит зависть. Я успешен, любим, здоров, молод и счастлив, а ему хвастаться нечем. — Александр! — Этер ласково коснулся руки любимого. — Ведь… не только это? — Нет, не только. — Александр в сердцах забросил в угол фибулу гиматия. — Он будет унижать меня и изничтожать всё, к чему я прикоснусь, чего добьюсь, пока я не сделаю больше того, что сделал он. А большего он мне сделать не даст. Нам двоим нет места на этой земле. — Рано или поздно он отойдёт в тень. — Если ещё быстрее не отправит туда меня. — А соображения родства? — Когда это было для него важно? Он просто скажет, что я не его сын. Вон по дворцу куча таких же наследников бегает — он любого выберет. — Значит… в ту тень его уведут. Боги не допустят, чтобы он тебя сокрушил. — Только если я для них значу больше. — Александр, послушай! — Гефестион взял царевича за руки. — Я приму любое твоё решение, любой твой выбор. Моя любовь к тебе выше права и здравого смысла. Я сделаю всё, что будет в моих силах… и сверх этого, пока во мне остаётся хоть одна капелька крови. Меня не остановит ничто, я перейду через всё, если тебе это будет нужно. И Александр, и Гефестион прекрасно знали, что осталось несказанным. Сотни лет по всей Ойкумене вопросы престолонаследия решались мечом и ядом, устранением мешавших, узурпацией — преступлением. Филипп убил свою мать — и его вина была не так уж велика, потому что Эвридика сама травила своих детей и прочих — всех, кого считала помехой. Филипп стал регентом и, не раздумывая долго, сместил законного наследника, по ходу дела расправляясь с теми, кто был с таким деянием не согласен. Путь к короне лежал через убийства — но разве такую дорогу прошёл только он? И в античности, и в средние века, и в Европе, и в Азии короны возлагались на убийц, а царствования начинались с казней. Александр не хотел уподобляться предшественникам, но предчувствия говорили ему, что он этого не избежит. Сильная рука всегда жестока, и жестокость эта всегда востребованна, потому что власть золотой середины не знает: либо ты — либо тебя, либо ты абсолют — либо никто. Да и все страны жили по тому же закону джунглей… — Я знаю, ты меня не оставишь, — прошептал Александр, взял руки Гефестиона в свои, поднёс к губам ещё сжатые в кулаки пальцы этера и начал перецеловывать все косточки на них. Пальцы Гефестиона сразу же разжались. — И, слава богам, сейчас мне нужно от тебя совсем другое. И как же я люблю, когда ты раскрываешься мне навстречу… — Во всех смыслах? — ответный шёпот любимого был страстен, его пальцы теперь скользили по щекам, оставив вместо себя губы, и далее уже не слова имели значение… На следующий день Филипп призвал сына к себе в шатёр и принял его в присутствии своего любимца Павсания, почти показательно гладя его по голове и время от времени сграбастывая в объятия. Александр должен был отдать должное отцу: он отличался отменным вкусом, и его свита состояла сплошь из красавцев, к ним принадлежал и недавно зачисленный в этеры Павсаний. Он был крайне юн, о чём говорила ещё не полностью сошедшая припухлость красиво вырезанных губ, прекрасно дополнявших тёмно-карие выразительные глаза и шапку пышных сильно вьющихся русых волос с золотистым отливом. Смугловатая кожа, не вполне развитые формы, тем не менее сулившие в скором будущем стройную фигуру, — бесспорно, этот мальчик по внешности лишь немного уступал Гефестиону, что Филиппа очень устраивало. Проиграв Александру при первой встрече, отец хотел реабилитироваться во второй; его непререкаемый тон расставлял все акценты. — Ты вернёшься в Пеллу со своими людьми: негоже оставлять столицу без достойной охраны. Пармениона я оставляю себе: он опытен и будет нужен мне в походе в Малую Скифию и в сражениях с варварами Атея. Этот старик вконец обнаглел: сначала клянчит у меня солдат, я ему их отправляю, а он отказывается их принимать, потому что, видите ли, они ему уже не нужны! Александр был удивлён не менее, чем раздосадован: — А тебе хватит нынешней группировки? — Хватит настолько, что я подумываю о том, не отправить ли её часть на границы с иллирийцами и фессалийцами, — тон Филиппа возражений не допускал. — Хорошо. Когда мне отправляться? — Не мешкая — то есть сегодня. Филипп снова притянул к себе Павсания, не видя, как огорчённо опустились вниз уголки припухлых губ: отец предпочёл насладиться созерцанием разочарования сына. Внезапно шум отдалённого спора снаружи, до этого едва слышный, явно усилился. — Что они там опять не поделили, Аид их поглоти, — проворчал Филипп, поднялся, отстраняя Павсания, и вышел из шатра. — Аргивяне* требуют жалованье, — доложил подъехавший и спешившийся с лошади офицер. ------------------------------ * Аргивяне — жители древнегреческой провинции Аргоса. ------------------------------ — Я же ясно сказал им когда. Наймиты поганые! Подсади! — скомандовал Филипп и, сев на лошадь, поскакал в центр недовольства. Александр и Павсаний тоже вышли из шатра и следили за удаляющейся фигурой, скоро к царевичу подошёл осведомиться о случившемся Гефестион. — Не знал, что среди наших аргивяне, — сказал Александр. — И много их? — Не очень, но такие склочные! — ответил Павсаний. — Филипп уже трижды пожалел, что взял их на осаду. — Тогда зачем он поскакал к ним один? Если это бунт, это может быть опасно. Эй, приведите лошадей! — крикнул Александр курсирующим поблизости и после исполнения приказа помчался к отцу. Гефестион и несколько этеров царя последовали за царевичем. Филипп уже доскакал до средоточия скандала. Ему досталась норовистая лошадь. Взбрыкнув, она покалечила одного из аргивян — возмущённые вопли усилились. И без того распалённые сварой, греки убили лошадь, а царь то ли упал сам, то ли был стащен вниз крепкими руками. Александр был ещё достаточно далеко и, хоть приближался быстро, разобрать, как именно происходит дело, не смог. Только доскакав до центра событий, он оценил ситуацию. Филипп лежал на земле, из его головы сочилась кровь: кто-то из аргивян, не решившись использовать меч по его прямому назначению, огрел царя Македонии рукоятью. Положение было критическим. По счастью, царевич уже пробился сквозь возбуждённую толпу, не глядя, вмазал кулаком одному и, мгновенно выхватив меч, пронзил им ближе всех к Филиппу стоящего, тоже уже с обнажённым мечом, уже замахивающегося на удар аргивянина. В это время подоспели и другие телохранители. Короткие взмахи стальных лезвий сделали своё дело; наиболее ретивых смутьянов взяли под стражу; сын склонился над отцом и, вспомнив уроки Аристотеля, приподнял ему веко. Веко дёрнулось — царь был в сознании, но встать самостоятельно не мог — и в шатёр его доставили на носилках. Вызвали врача; служитель Асклепия обмыл и осмотрел рану, наложил повязку и вынес положительный вердикт: серьёзных повреждений нет, но слабость, тошнота и головокружение в ближайшие два дня будут неминуемы. Александр смотрел на свои руки с запёкшейся кровью на них. Вчера он не исключал того, что когда-то эта кровь будет пролита им самим, — сегодня этими же самыми руками спас, когда кровь пустили другие… Филипп тем временем изобразил, что пришёл в сознание. — Что со мной было? — Царь устремил на сына хитрый взгляд. — Аргивяне подняли бунт, убили под тобой лошадь и ударили тебя по голове рукоятью меча. Ты упал, над тобой занесли меч, уже чтобы пустить в ход лезвие, но я к тому времени продрался сквозь толпу, и мой меч вступил в дело на мгновение раньше. — Ничего не помню, мальчик мой. Ничегошеньки. — И единственный глаз Филиппа уставился на сына ещё более пристально. «Интересно, а у него было искушение спросить: "Не жалеешь, что подоспел вовремя?" Как бы тогда повернулся разговор?» промелькнуло в голове Александра. — Я так и думал, — кротко молвил царевич. Нарочито кротко — так, чтобы Филипп мог понять: ничего другого, никакого иного ответа сын от отца и не ожидал. — Но Горгий сказал, что всё в порядке, только голова будет кружиться и тебя будет немного подташнивать. — Ничего не помню, надо же! — снова притворно удивился Филипп. «И охота ему передо мной эту комедию разыгрывать! — сам же видит прекрасно, что я не верю ни одному его слову», — подумал Александр. — Сейчас как ты себя чувствуешь? — Спасибо, удовлетворительно. — Ну и хорошо. Не понимаю, почему они так зарвались… Наверное, были вдрызг пьяны… Не могли же они рассчитывать, что им удастся скрыться. Ты опрометчиво поступил, наняв их на службу. Никогда не знаешь, что ожидать от этих греков: медов на нас науськивают, с персами спелись… И без охраны помчался. А что как мы бы не успели?.. — Твоя правда, сынок. Зачинщиков арестовали? — Да, не беспокойся. Ну я пойду. — Александр встал. — Не терпится руки отмыть. Кровь отца на ладонях — странное ощущение. Не думал, что когда-нибудь, но… чего в жизни не бывает! Павсаний, смотри не заигрывай сегодня с царём, потерпи: ему покой нужен. — Хорошо, не буду, хотя трудно удержаться, когда человек тебе так дорог. — Тёмно-карие глаза ясно смотрели на Александра. — Тебе на руки подать? — здесь осталась вода. — Да нет. — Царевич посмотрел на свой хитон, тоже кое-где испачканный кровью. — Мне ещё переодеться надо будет. Выздоравливай, отец! «А если бы я опоздал? — думал Александр, вышагивая к Гефестиону. — Если бы я сделал это намеренно? Мгновенная задержка перевернула бы всё. Никто бы не заметил, что я замешкался специально. Неужели я когда-нибудь буду поставлен перед этим выбором, отстаивая своё право на корону от покушения на неё реальных или возможных наследников, других, равновеликих со мною в этих притязаниях, или, что ещё чище, признанными самим Филиппом и указанными им как преемники: что ему, с его вздорным характером, стоит меня отстранить по надуманной причине или выискать какую-то мелочь, к которой можно будет придраться, которую можно будет поставить мне в вину! — следовательно, у них будут преобладающие возможности, первенство, священное отцово слово! Не это ли он затевает, если оставляет для себя на всякий случай как лазейку для ухода от возможных угрызений совести своё якобы беспамятство, словно он в Лету окунулся? Хотя такое понятие, как совесть, ему вряд ли знакомо… Какая избирательная потеря памяти: здесь — помню, там — не помню! Да даже если бы я сомневался, терял он сознание или не терял, если бы я думал, что он на самом деле был без чувств, один его взгляд разубедил бы меня в этом! А его вид, это показное смирение, эта ожившая любовь, чуть ли не раскаяние во вчерашнем! "Мальчик", "твоя правда", "сынок"! Он якобы не помнит, что я спас ему жизнь, — следовательно, ничем мне не обязан, в отличие от меня, потому что он мне эту самую жизнь дал! Так я тоже могу предположить своё, посчитать, что он к моему зачатию непричастен, — и избавиться от сыновнего долга и сыновнего почтения! Тем более, что от моей дражайшей мамочки этого вполне можно было ожидать, и не зря то тут, то там вспыхивают споры, кто же был моим истинным отцом… Тогда, наоборот, он мне становится должен, ровно эту самую свою оставшуюся спасённую мною жизнь! Как он может играть так грубо, передёргивать так явно? Неужели он не сознаёт, что я ему не поверил? Неужели не понимает, что такими выходками себя в первую очередь унижает? Как всё это мерзко! Мне даже Гефестиону трудно признаться в этих мыслях». Александр спас отцу жизнь — Филипп это знал, он это принял, но не захотел признать, что теперь сыну обязан и как минимум должен быть благодарен. Не признал, более того: устроил недостойную, пригодную только для дешёвых комедий сцену! Как это часто бывает, Александр был более зол не на то, что он спас отцу жизнь, а Филипп это не оценил, не удосужился поблагодарить, сказать, что он теперь в долгу, а на то, как это было оформлено, какими взглядами, словами и притворством сопровождалось. Отмывшись и переодевшись, Александр рассказал своему этеру о поведении отца. — Что ты об этом думаешь? — Подожди! — попытался успокоить любимого Гефестион. — Может быть, ты просто перемудрил с расчётом? Может быть, в нём говорит оскорблённое самолюбие? Его жизнь, жизнь такого зрелого, заслуженного, грозного, воспетого многими, зависела от сына, который младше его в три раза… — В два с половиной. — Хорошо, я ошибся. — Гефестион улыбнулся так чарующе, что Александр с трудом смог удержать мысль, излагаемую любимыми устами. — Ты держал в руках его жизнь и его смерть… — Он и боится, что когда-нибудь это повторится! — О, это уже третья причина для твоего недовольства… то есть для его поступка. Но мне всё-таки кажется, что прежде всего в нём говорит самолюбие: жизнь в руках другого, жизнь, спасённая другим, причём только вчера незаслуженно порицаемым… Он царь, он почти бог, а тут… — А тут ему напомнили, что он, как все, смертен! — высказал ещё одно соображение, которое могло спровоцировать Филиппа на его позорную роль после получения травмы, Александр. — У тебя сегодня обоснований тьма, я их все не запомню. — Мы их на досуге на пергаменте запишем. — Но моё не упусти: оскорблённая гордость, уязвлённое самолюбие, наложенные на то, что кампания с осадой оказалась провальной. — Всё это так отвратительно! Давай сменим тему! — Хорошо, — согласился Гефестион. — Ты заметил, каким нежным взглядом смотрел на тебя Павсаний? Александр хмыкнул. — Его любовь к отцу так велика, что распространяется и на сына. — Самое главное, чтобы она полностью к тебе не перетекла. — Не беспокойся, это мне совсем не нужно. В чувства Павсания к кому бы то ни было я никогда не поверю. — Но почему? Может быть, у них роман… Или ты думаешь, что в твоего отца нельзя влюбиться? — Кто знает… А вообще чувство собственного превосходства — великая вещь. Вознося себя, принижаешь других — значит, появляется причина смотреть свысока, значит, поклонение уже обеспечено, воскуриваемый фимиам поднимается только вверх. Но в данном случае я не верю в чувства Павсания. Пусть Филипп и был его кумиром, а что потом? Приблизившись к идеалу и рассмотрев его внимательно, всегда разочаровываешься. С другой стороны, Филипп берёт то, что ему нужно, а об удовольствии партнёра не думает — и пренебрежение может заронить сомнение: а вдруг меня быстро отвергнут? К тому же захочется попробовать взрастить в сердце гордого идола нежность, заботу, внимание — всё то, что поднимается над плотью. И собственную значимость этим поднимаешь: вот, никому не удавалось затронуть это сердце, все считали его зачерствевшим навсегда, а мне оно поддалось — я особенный. И упрямство может заговорить: ты любишь только тело, призываешь только тогда, когда тебе нужно, а я, да хоть бы просто назло, сделаю по-другому. Привяжу. А, придумал! Павсаний Филиппа приворожит! — И Александр расхохотался, рассмешив и Гефестиона. — Приворожит? — Ага! Представь: Павсаний, колдующий на Филиппа! Посмотрел бы я на такую сценку! — А хочешь, я тебе расскажу, кто меня приворожил без всяких снадобий? — голос этера снизился до провокационного шёпота. — Слава богам, что ты сделал то же… — Ты всегда неотразим, а когда чистенький… Гефестион опустился на колени перед царевичем и оплёл руками его бёдра, и в следующее мгновение губы уже поднимались по ним, лаская белую незагоревшую кожу внутренней поверхности…