Александр Македонский. Начало

Царь Атей, к великому удивлению окружающих, дожив до девяноста лет, оставался в здравом уме и твёрдой памяти. Он не мог похвастаться тем, что ему досталось грозное царство, о благоденствии его подданных тоже можно было говорить весьма условно. Жизнь скифов проходила в кибитках, они кочевали с места на место, тела воинов защищала не металлическая броня, а доспехи из сыромятной кожи. Ни золота, ни серебра в распоряжении Атея не было, но табуны лошадей и стада скота поражали своим поголовьем — на них и ещё более — на толпы невольников, достающихся победителю, и рассчитывал Филипп. Как и многие квазигосударства, Малая Скифия* изрядно терпела от соседей и по мере возможностей пакостила им сама. ------------------------------ * Малая Скифия — так называлось (по аналогии с Малой Азией) черноморское побережье к югу от Истра (Дуная). ------------------------------ Однажды, особо теснимая врагами, страна воззвала к Филиппу, прося его о помощи. Подмогу царь Македонии прислал, но положение к моменту прибытия воинов-македонян к Атею резко изменилось: у врагов скифов возникли непредвиденные затруднения, они перестали быть угрозой — и Атей, памятуя о том, что Филипп ничего не даёт даром, отказался от помощи. Филипп стал настаивать на том, чтобы его людям было уплачено, — скупой Атей никак не хотел устраивать кровопускание своей скудной казне. Последовавшая за этим дипломатическая переписка более походила на склоки домохозяек; в конце концов Филипп вывернул разногласия так, что окончиться они могли только войной, — и двинулся в поход, рассчитывая наконец-то вознаградить себя за уязвляющие его самолюбие неудачи последних месяцев. Час пробил — два войска выстроились друг против друга, сошлись, но силы были неравны. Постоянно жившие начеку и в кочевье, закалённые суровыми зимами скифы смело смотрели в лицо врагу и дёшево продавать свои жизни не собирались, но македоняне истомились без жалованья и военных трофеев и просто мечтали о хорошей рубке; примитивное оружие скифов вчистую проигрывало замечательному вооружению южан. Через считанные часы после начала схватки Филипп мог праздновать победу, она оказалась убедительной и безусловной. Царь Македонии лично отправил в бездны Аида Атея — несомненно, боги и фортуна теперь снова были на стороне сына Аминты. После сражения Филипп наскоро ополоснулся, смывая с себя пот и грязь ратных дел, перекусил жареной бараниной, только что снятой с вертела, и отсалютовал победе кубком доброго вина. Раззадоренное схваткой, мясом и возлиянием тело требовало иных свершений — Филипп призвал в свой шатёр Павсания. Юноша вошёл, опустился перед своим повелителем, поцеловал его в колено и, поймав руку, запечатлел поцелуй и на ней. — Сегодня ты был великолепен. Все восхитились, когда ты лично расправился с Атеем. Ты ведь любишь, когда все любуются тем, что ты делаешь, и получают удовольствие от этого? — Ты это к чему, пташка? — Победитель должен быть щедр — подумай и о моём наслаждении. — Вот оно что! — усмехнулся Филипп. — А я думал, ты у меня сотню кобылиц попросишь. — Мне достаточно одного жеребца. Только он будет очень нежным, правда? — выдохнул Павсаний в царские губы. — Долгая прелюдия выводит на более высокий пик… — Какой ты… образованный! — Филипп снова усмехнулся в усы. Он был в прекрасном настроении, он победил, он желал, он был мужчиной — отчего же не насладиться подольше этой юной, такой соблазнительной плотью? Губы царя и этера слились в глубоком поцелуе, Павсаний провернулся в объятьях Филиппа, упёрся ложбинкой ягодиц в уже алкавшее достоинство государя, положил его левую руку себе на пояс и, прижав правую к груди, вёл её вниз по телу к своей тоже уже восставшей плоти. — Мой царь… — блаженно простонал Павсаний под государевой дланью, закрывая глаза и представляя перед собой голубые очи. — Тебя, может, и раздеть ещё? — Если захочешь, мой повелитель… Раскрытыми губами Филипп присасывался к нежной шее, вдыхал аромат русых с золотистым волос. Павсаний закрыл глаза: так легче было представить, что не под Филиппа пальцами растёт возбуждение, не его руки срывают хитон, не его член раздвигает ягодицы. Этер зачерпнул из чаши на столе лепестки розы и осыпал ими свои голову и грудь. Сознание пронзила острая, почти болезненная мстительная мысль: если в реальности Тот не доступен, в иллюзии Павсанию ничто не помешает отдаться в желанные руки… — Я для тебя не слишком хорошо пахну? — Нет: это чтоб я для тебя сильнее благоухал… Филипп довольно заурчал и, надо отдать ему должное, вошёл медленно и осторожно. «А ещё ночью все кошки серы, — подумал Павсаний. — А ещё так я могу влюбиться в отца и забыть сына». Женщина, принуждённая жить с нелюбимым мужем, в моменты интима представляет того, с кем разлучена, иногда ей даже удаётся полюбить того, кто рядом, к кому она ранее была равнодушна. У мужчин, как правило, это срабатывает чаще… Павсаний ловил мгновения блаженства, когда член Филиппа задевал простату. Длань государя быстро довела этера до оргазма, губы юноши, содрогавшегося в выбросах спермы, закушенные ранее, разомкнулись и беззвучно выдохнули «Александр…» Царь тут же нагнал своего любовника, сладострастно замычал и развалился на ложе. — Меланхолия после любви? Вина? — Налей! — согласился Филипп, оглядывая стройные формы своего эромена. — Так просто ты от меня не отвертишься, я устрою тебе второй акт и… ха-ха… последующее… — Слушаю, повинуюсь и жду. Когда всё было кончено, Павсаний вышел на свежий воздух. Ясная ночь объяла холодом. Где-то там, южнее, но под теми же звёздами Александр, должно быть, уже вернулся в Пеллу… Как всегда, побеждённым предназначалось горе, а триумфаторам — богатые трофеи. Воины Филиппа расползались по всей стране, отлавливали в бескрайних степях табуны великолепных кобылиц и заковывали в кандалы и потерпевших поражение, и их семьи. Добыча была колоссальной: трофейный обоз насчитывал двадцать тысяч пленных и столько же статных кобылиц; первые предназначались на продажу, вторые — для приумножения македонского поголовья; стада коров, коз и овец были так огромны, что количество скота прикидывали на глазок — сотнями. Единственный глаз Филиппа жадно сверкал будущими прибылями и почестями, наконец-то он расчёлся со своим посрамлением у стен Перинфа и Византия! Увы, звезда военной удачи сына Аминты снова спряталась за облаками. Филипп захватил больше, чем мог удержать в руках. Воины, хоть и воодушевлённые богатой добычей, всё же были изнурены месяцами походной жизни; бдительность после сокрушительной победы над Атеем, разумеется, притупилась. Огромный трофейный обоз, следовавший за солдатами, растянулся на десятки стадиев, он был намного больше собственно македонской армии. Подойдя к Панисосу*, ------------------------------ * Панисос (современное название — Камчия) — река на территории нынешней Болгарии. ------------------------------ войско переправилось на другой берег; за ним на мост ступили первые пленные — в этот момент трибаллы, разделившиеся на три группы, ударили одной из них справа. Сторожа растянувшуюся колонну македонян в засаде, варвары без труда отыскали в ней Филиппа. Бесспорно, боги снова оказались на противной царю Македонии стороне, к его собственному невезению прибавилась крупная удача неприятеля: метко пущенное копьё прошило бедро Филиппа и вонзилось в бок лошади, на которой он ехал. Несчастное животное, валясь на бок, едва не придавило властителя Македонии. Суета вокруг царя отняла драгоценное время у командования, перестроиться на марше и занять оборону тоже было трудно; когда это наконец было сделано, — наспех и, значит, плохо — варвары кинулись на македонян из засады с противоположной — безопасной, как ранее думали офицеры Филиппа, стороны, а в это время так и не успевших переправиться пленных и скот уводила всё дальше и дальше от берега третья группа трибаллов... Воинственное племя, ещё более свирепое и кровожадное, чем меды, на этот раз не хотело убивать: его задачей было оттеснить войско насколько можно дальше от моста и, следовательно, от обоза на другом берегу и удерживать солдат Филиппа от атаки как можно дольше. Стерёгущие свои жизни и защищающие царя македоняне сгруппировались, сомкнули ряды и, сплотившись, выдерживали натиск, но перейти в наступление и погнаться за медленно, но верно утекающим обозом долгое время не могли; когда этот час, наконец, пробил, стало ясно, что трибаллы не панически бегут, а грамотно отходят: они подожгли мост и кустарник на обоих берегах; отгоняя всё дальше табуны лошадей и гурты скота, заставили поневоле поменявших своих господ пленных скифов рубить деревья, сбрасывать на дороги и тропы тяжеленные валуны, подтаскивать к ним булыжники — завалы выросли огромные. Македоняне, охранявшие непосредственно обоз и не успевшие перебраться на другой берег, предпочли раствориться в лесу, дождаться, когда трибаллы уберутся подальше, переплыть Панисос и догнать товарищей. Перспектива разделить рабскую долю вместе со скифами никого не прельщала, корысть и потерянные стада во время реальной опасности для жизни и свободы не имели большого значения. Филипп пришёл в себя, когда ему заканчивали делать перевязку. Его голова лежала на коленях Павсания, над нею склонился Парменион: — Как себя чувствуешь? — Прекрасно! — заорал царь Македонии и тут же взвыл от дикой боли в бедре. — Оклемался! — определил Парменион. — Горгий! Врачеватель тут же поднёс к губам Филиппа кружку: — Пей! После снадобья Горгия, использовавшего для своего зелья таинственные заморские порошки, боль значительно улеглась, но Филиппа одолевали уже другие демоны: — Обоз! Обоз! — Какой обоз, Филипп! Трибаллы подожгли кустарники, погода ветреная, огонь на деревья перекинулся. Нам бы души свои спасти, а не обоз! Возблагодари богов, что ещё легко отделался: копьё кинули так, что лошадь на месте издохла. Положение было критическим: измученные переправой и проигравшие варварам голодные, обозлённые люди должны были бороться с огнём. Пока Филипп был в беспамятстве, Парменион отдал приказ офицерам быстрее отвести от опасной близости к пламени основные части и продолжить путь в Македонию, сохраняя в войске порядок. Впрочем, трибаллам больше не было смысла охотиться за армией Филиппа: обокрали они её знатно. Лишь жалкая горстка пленных и несколько десятков кобылиц успели переправиться через Панисос, всё остальное варвары прибрали к своим разбойничьим рукам. Победить стену огня, снова отстроить мост, переправиться обратно, разобрать завалы на другом берегу и искать трибаллов с обозом в бескрайних степях, где они чувствовали себя как дома и на самом деле дома были, а потом задать им бой было утопией. Все это понимали, скрежетали зубами, но ничего не могли поделать, на родину пришлось возвращаться с позором. Нечего и говорить о том, что всю дорогу Филипп страшно ругался, используя весь лексикон погонщиков мулов и портовых грузчиков и обильно украшая его собственными неологизмами и цветистыми оборотами. Когда прибывший в Пеллу курьер доставил Александру письмо отца с требованием приготовить деньги и рассказал о случившемся на переправе, царевич тоже не смог удержаться от крепких словечек. — Я же ему говорил, я же ему говорил! Для чего мы расчистили огромную полосу через всю Фракию? Почему он взял так сильно на запад и не пошёл безопасной дорогой? Гефа, ну что это такое? Гефестион обнял царевича за плечи: — Наверное, хотел вернуться быстрее. Людей жалко, они совсем измотаны последними месяцами и могут рассчитывать только на жалованье. Будь осторожен с отцом, я представляю, как он зол. Ты в шестнадцать лет его затмил, его самолюбию трудно будет это перенести. Возвращение было безрадостным. Вдобавок ко всему, разыгралось ненастье, пошли дожди, поднялся сильный ветер. Усталые, ослабевшие, воины легко простуживались, подхватывали бронхиты, по войску гулял грипп. Филиппа внесли в Пеллу на щитах, не на это он рассчитывал всего несколько дней назад… Царский дворец стал более похож на лечебницу, Александр только саркастически поджимал губы. Его отец валяется в постели, скрипит зубами, кроет всё благим матом и не торопится принимать дела у сына. Павсаний тоже лежит, сопит, кашляет, а когда выздоровеет, своему эрасту ничем помочь не сможет: ну как можно предаваться любовным утехам, когда из-за прошитого насквозь бедра ноги не повернуть, и даже небольшое повышение голоса отдаётся в ране болью! Александр каждый день заходил к отцу справиться о здоровье и доложить о текущих делах и неизменно раздражал его своим цветущим видом, говорящим о том, что в любви царевич счастлив. Филипп предавался невесёлым размышлениям: «Гефестион, небось, фрукты лопает и вино разливает, а Павсаний лежит и хлюпает носом — и взасос его не поцеловать, и в охапку не сгрести, и на член не насадить! Может быть, хоть ртом поработает?» — Как там Павсаний? — спросил царь, когда сын в очередной раз зашёл к отцу. — Я узна́ю. — Спроси и пришли, если оклемался. Неделю не драл никого — тоска зелёная… — Ноге не навредишь? — кровообращение же убыстряется, может отдаваться в ране… — Не твоя забота. Нога не член… — Близко всё-таки… Хорошо, я спрошу. — Александр встал. — Если ещё в жару, может, кого другого позвать? — Не хочу, — во время болезни царь капризничал, как ребёнок. — Хорошо, выздоравливай! Филипп только хмыкнул. Александр мог послать справиться о здоровье Павсания раба, но решил сделать это сам: ему интересно было, увидит ли он тот же ясный взор тёмно-карих глаз, который достался ему однажды в шатре у стен Византия, — и он пошёл к грипповавшему. На первый взгляд Павсаний показался царевичу вполне выздоровевшим, хотя этер и лежал в постели; сам же царский любимец, увидев второе лицо в государстве, сильно удивился: — Ты? И чему обязан… — Твоему гриппу, — улыбнулся царевич. — Как ты себя чувствуешь? Павсаний смутился. — Как обычно при сильной простуде. Нет, но почему ты? — смущение и растерянность сменились напряжённым ожиданием. — Я от царя. Он скучает по своему любимцу. — Вот как, — Павсаний даже не пытался скрыть разочарование. — Впрочем, чего иного и ожидать… — теперь в голосе зазвучали обречённые интонации, заставившие Александра прикусить язык и не ответить резко, что ничего иного Орестиду ожидать и не следовало. — Прости, я забылся, — тон стал извиняющимся. — Это всё температура чудит, — теперь Павсаний оправдывался. — Пошли сказать, что я полная развалина и ещё не встал. В тёмно-карих глазах сверкнула озлобленность; насупившись, Павсаний уставился было в стенку, но тут же поднял на царевича очи, в которых уже не осталось ничего, кроме любви и тоски. Помимо своей воли Александр был заворожён этой гаммой интонаций и взглядов; сыграть всё это было невозможно: ведь Павсаний не был оповещён о приходе царевича. — Не смотри на меня так, Павсаний, не надо. — Хорошо, — но Павсаний не отвёл в сторону глаза. — Я не буду смотреть, я буду только думать — этого ты мне не запретишь, — теперь интонации царского этера были неопределёнными, нельзя было даже понять, задаёт он вопрос или утверждает. По спине царевича пробежал холодок, он был в растерянности: его власть вовсе не оспаривали, но ставили его перед тем, что этой самой властью не решалось. — Этого я запретить тебе не могу — могу только посоветовать оставить эти мысли… и чувства. — А ты сам властен над своими чувствами? — Возможно, именно потому, что нет, извини, я ничем не могу тебе помочь. Разве что… попробуй влюбиться в отца и забыть сына, Филипп всё-таки тебя любит. — Мне не нужно, спасибо. — Молниеносным движением Павсаний схватил руку Александра и прижал её к губам, тут же не отпустил, а почти что отбросил и резко развернулся на ложе спиной к царевичу. Александр вышел из комнаты в глубокой задумчивости: в первый раз ему признавались в любви, в первый раз он был захвачен эмоциями влюблённого. Гефестиона, конечно, Александр не учитывал: синеглазый этер был для него настолько высоко, что поставить рядом с ним кого-то ещё просто-напросто не приходило царевичу в голову. — Доложи царю, что Павсаний совсем расклеился и сегодня служить ему не может, — приказал царевич попавшемуся в коридоре рабу.