Александр Македонский. Начало

У Аттала были свои люди и в Афинах, и при дворе Филиппа, и если он удивился гораздо более раннему, чем предполагалось, возвращению Александра, то, выслушав донесения от своих лазутчиков во дворце, понял, кому этим обязан: бесспорно, это подлюка Павсаний бегал к Олимпиаде и посвящал её в создавшееся положение дел, говорил, как царь Македонии прельстился Клеопатрой, и советовал вызвать царевича в Пеллу как можно скорее. Аттал злорадно ухмыльнулся: «Поздно спохватились, голубки! Клеопатра своё дело знает, Филипп влип по уши, и свадьба состоится, а после не за горами и появление наследника. Настоящего македонянина, а не твоего, царица эпирская, змеёныша-полукровки. Даже если первой родится девчонка, всё впереди: родит и второго, Филипп постарается. А там можно и Александра выставить перед отцом в таком неприглядном свете, что царевич вовек не отмоется, и царю и выбирать-то не из чего будет: конечно, сделает своим законным наследником моего внучатого племянника, а обозлённого Александра отправит вместе с драгоценной мамашей в ссылку: пусть сидят в Эпире у своего братца и дяди и носа сюда не кажут. Македонии чистые македоняне в цари нужны, а не наполовину разбавленная чужеземной кровь. Поздно, тварюги, поздно, даром ты, Павсаний старался, но твою роль я не забуду. Теперь у меня развязаны руки, Филипп от своего не отступится и отношений со мной ни за что портить не будет — вот теперь, Орестид, ты у меня и получишь! За всё: за убитого Павсания, за твою счастливую рожу, за твои доносы, грязный лазутчик!» Аттал затаился, выждал паузу, сделал вид, что полностью поглощён заботами о своей дражайшей племяннице, и расслабился, предвкушая тихое семейное счастье, с Орестидом начал обходиться крайне почтительно, даже несколько раз принимал виноватый вид и в конце концов поймал его в одном из дворцовых коридоров: — Павсаний, я поговорить с тобой хотел и повиниться. Орестид не понял, куда намерен свернуть разговор Аттал, и удивился: — О чём и в чём? — Ну, ты знаешь, что у нас были недоразумения… Да, признаюсь, после того, как бедный Павсаний вручил свои монетки Харону и хмурый старик переправил его в царство мёртвых, я весь свет невзвидел и каждого готов был обвинить в его смерти, хотя Павсаний только исполнял свой долг. Ты должен был меня понять, если не простить: ведь на его месте мог оказаться любой телохранитель, но богам было угодно сделать так, как всё свершилось. Я был неправ, когда волком на тебя смотрел, но сейчас уже могу трезво оценить случившееся. Я успокоился и хочу, чтобы между нами впредь не было никаких разногласий и непонимания, хочу, чтобы ты извинил меня. Сегодня ровно десять недель с того дня, как Павсаний нас покинул. Приходи ко мне ужинать, у меня соберётся очень тесная компания, все свои, и добрая чаша вина погасит былой раздор. Орестид, счастливый после возвращения Александра и готовый простить каждого и довериться любому, согласился и в назначенный час явился по приглашению. Его встретили приветливо и уложили на почётное место — на ближнее к Атталу ложе, полководец был сама обходительность, но после второй чаши старого доброго вина уже слегка захмелевшему и ничего не подозревающему Орестиду скрутили руки. — Аттал, что ты позволяешь своим людям? Если это шутка, то она очень неудачная. Скажи им, пусть меня немедленно развяжут. Аттал злорадно расхохотался, его глаза превратились в две узкие щёлочки. — Жди, как же! — И он двинулся к Павсанию, задирая хитон. — Сейчас я за всё с тобой рассчитаюсь! — Аттал, оставь эту затею! — зазвенел голос царского этера. — А то ты скажешь Филиппу? — с издёвкой поинтересовался полководец. — Он меня только поблагодарит за то, что я занялся твоими удовольствиями, потому что сам настолько влюблён в мою племянницу, что оставил твою задницу без внимания. — Не слишком ли много власти ты забрал, если себе это позволяешь? Ты не имеешь права, я этер, я на службе, царь это просто так не оставит. — Орестид начал извиваться как уж, но не мог ни освободиться от пут на руках, ни вырваться из лап крепко держащих его прислужников Аттала. Павсаний только терял силы, а Аттал уже приблизился вплотную и начал раздирать на пленнике хитон. — Ты ответишь! — прохрипел Павсаний. — Размечтался! Будет Филипп портить отношения со своим полководцем из-за какого-то этера! — И Аттал упёр Павсания в стол. — Что, немного тебе перепало от Александра? Он ведь вместе с Гефестионом вернулся. А ты думал, что сын Аминтора так проникнется любовью к Афинам, что навсегда останется на своей первой родине? Как же ты просчитался! Ничего, будешь знать впредь, что в мои дела лезть не только бесполезно, но и опасно: помогли царевичу твои донесения? Нисколько, а вот тебе они принесут бааальшое огорчение! — Павсания сгребли жирные ручищи. — Давай, расслабься и получай удовольствие! — Аттал схватил Орестида за волосы и ударил его головой о стол. — Будет тебе наука, это тебе за Павсания, за твои доносы Олимпиаде, за возвращение Александра! — Мерзавец… — Ага, понегодуй ещё, меня это возбуждает. Аттал насиловал Павсания рассчитанно грубо, сопровождая надругательство оскорблениями и ехидными репликами. Орестид готов был взвыть от боли и унижения, представляя отвратительную сцену со стороны. Когда мучитель закончил своё, то огладил осквернённого по спине — тоже специально, для смены впечатления, чтобы Павсаний громче взвизгнул от хлёсткого удара плетью, после чего полководец приказал своим прислужникам: — Принимайте эстафету, отымейте его по полной! Насильники весело гоготали, не забывая, сменяясь, избивать несчастного и всё время осыпать его насмешками. — Смотрите, какая набедренная повязка у него шикарная: не иначе как к царской особе собирался! — Не смывай сперму с рожи — отправим к царевичу с косметикой! — Ну, как впечатления? Не поделишься, какой член тебе больше по вкусу пришёлся? Эй, кто хочет на второй заход? — Какая узкая задница! Давно никто не гостил? Ничего, мы это мигом исправим… — Что затих? Твои вопли были так ободряющи… — А, да у тебя ротик заткнут кляпом! Вытащить? Верещи сколько угодно — всё равно никто на помощь не придёт, Александр занят Гефестионом. Ко второму часу экзекуции, когда Павсаний уже не держался на ногах, его с теми же хохотом и улюлюканьями втащили на стол — и насилие продолжилось. Чтобы жертва не теряла сознание, её периодически окатывали холодной водой, но она не смывала сочащуяся по бёдрам кровь со спермой… Ещё через час банда Аттала под предводительством самого атамана поволокла Павсания с бессильно болтающейся головой к выходу из дворца — зловещему спектаклю было уготовано второе отделение. Орестида притащили в грязную харчевню на одной из улочек. В трактирчике передыхали погонщики мулов. Аттал вошёл и оглядел разношерстную компанию. — Я знаю, как вам веселее скоротать ночь. — По замызганному столу покатились золотые монеты, глаза сидящих алчно разгорелись. — Вот вам красавчик прямиком из дворца. Царский этер — прошу любить и жаловать! Немного подпорчен, но задница в рабочем состоянии. Бить больно, но без членовредительства. Развлекайтесь! Павсаний только застонал — и опять пошёл по кругу, уже более многочисленному и менее изысканному, получая всё новые и новые синяки и кровоподтёки. Ещё через три часа постояльцы, донельзя довольные неожиданным приключением и так же неожиданно привалившим золотом, снесли Орестида на улицу и сбросили — по указанию, ранее данному уже ушедшим Атталом, — в зловонную лужу. Шла осень, ночью было уже ощутимо холодно, но поначалу сил Павсания хватило только на то, чтобы отползти от воняющей жижи; преодолеть какую-то пару стадиев до дворца, едва ли не ползя, удалось лишь к утру. Желание повалиться в постель и впасть в беспамятство было смертельным, но надо было, чтобы Филипп увидел, во что превратил Аттал бывшего царского любимца. Из последних сил Павсаний доковылял до царской опочивальни, владыка Македонии уже встал. Завести скорбные причитания осипшим голосом не было никакой возможности — этер просто выдавил: — Ты это видишь? — Не ослеп ещё, — задумчиво протянул Филипп, с интересом рассматривая своего экс-фаворита. — И несёт же от тебя! — Это вместо того, чтобы спросить «кто?»? — Что тут спрашивать… — Так ты знал?! Знал — и допустил?! — Не знал, не знал, — примиряюще ответил Филипп. — Но слухами земля полнится, мне уже доложили. — И что теперь? — Ничего. — Как это «ничего»? Ты не накажешь Аттала? — «Не на-ка-жешь», — с расстановкой произнёс Филипп. — Что мне, плетьми, что ли, его обработать? — Да, и отдать черни, чтоб затрахали. — Какой ты кровожадный! — Я?! — Иди умойся и ляг, я тебе Горгия пришлю, он тебя обмажет чем надо. Проспишься — полегчает. — Это всё?! — Несмотря на всю измочаленность Павсания, его глаза засверкали от возмущения. — После всего, что он со мной сделал? Ты должен его наказать! — Ничего я тебе не должен. — Филипп зевнул. — Компенсацию получишь: подарки, что ли, — лошадь, снаряжение, золота отсыплю… — Мне не нужно твоё золото — мне нужно, чтобы Аттал расплатился тою же монетой! — Быстрый ты слишком. Вы в разных весовых категориях. Сечь Аттала — смешно, и удалять его от себя я не буду. — Даже в инспекцию не пошлёшь? Я его видеть не могу! — Не командуй. — Из-за Клеопатры — да? А то, что я покуда ещё твой этер, ничего не значит? Твоего слугу унизили — и ты это насильникам спустишь? Ты знаешь, какого я рода, я не оборванец, не невольник с рынка. Филипп поморщился, он понимал, что Аттал поступил мерзко, но Аттал в данное время в данном месте значил для него гораздо больше, чем простой щитоносец. — Я скажу Атталу, больше он тебя не тронет. — И всё?! — Павсаний не мог поверить своим ушам. — Ты для страны верховное право — и это твой суд? Какая ты подданным защита? — А это ты моя защита! — Филипп захохотал. — Занемогшая, правда. Иди, иди в отпуск по болезни, Горгий быстро тебя восстановит. Кости, как я понимаю, целы — остальное заживёт за пару-тройку дней. Сердце царя всё-таки почувствовало укол совести, когда Павсаний ушёл, горбясь и смахивая непокорные слёзы. Филипп вызвал Аттала к себе и спросил, почему он так поступил с Орестидом, но у опытного крючкотвора ответ уже был заготовлен: напустив на себя возмущённый вид, он обвинил жертву в том, что ею была протоптана дорожка к Олимпиаде, что всё происходившее в царских покоях становилось эпирской царице известно и что он, Аттал, как и всякий военный, не терпящий сплетен, как и всякий придворный, обязанный опекать покой своего правителя, просто не сдержался и проучил пакостного мальчишку. — Ну ладно, ты пережал просто. Мне его даже жалко стало, когда он вошёл… — Так он сам вошёл? Где ж я пережал? — Аттал улыбнулся. — И определённо наябедничал на меня — ты же видишь: сплетничать у него в крови. — Хорошо, хорошо… Знаешь ли… Бывшая любовь всё же… — Вот это я понимаю. Во власти новой любви сердце милосердно и к старой. Не бойся, я с ним не пересекусь более. Вот, возьми, Клеопатра тебе стихи сочинила. Явившись утром к матери по её вызову, Александр застал её в бешенстве, Олимпиаде недоставало только слушателя, чтобы дать волю своему гневу: — Что Аттал себе позволяет? А Филипп! Он помнит, что он ещё царь? Его гвардейцев, в его дворце, у него под носом похищают и измываются над ними — и это в порядке вещей?! Что Аттал себе вообразил? Он ни во что не ставит царскую власть — и Филипп это безропотно сносит, прыгая вокруг этой малолетней, но уже такой опытной дряни! Как же спелись две этих мерзких сучки, с каким удовольствием я придушила бы эту кокетливую шлюшку! Лицо Александра почернело после того, как он выяснил, что, собственно, произошло. Естественно, больше, чем безволие Филиппа и власть, которую забрал себе Аттал, его взволновало состояние Орестида. — Я пойду к Павсанию. — Подожди, подожди! — остановила мать сына. — Ты не понимаешь, что видеть тебя для него сейчас — мука?.. Сначала найди слова, то, что может его ободрить. Если он спит, не буди, дай отдохнуть, прийти в себя. — Да, да, конечно, не беспокойся. Только не говори о том, что Павсаний — тот, о котором ты мечтала бы для меня. — К чему? — Олимпиада пожала плечами. — Ты и так это знаешь. Александр пошёл к Павсанию и в коридоре, ведущем в помещения этеров, увидел раба у комнаты пострадавшего. — Кто тебя тут поставил? — спросил Александр. — Горгий, он сейчас у него, — ответил невольник и, увидев, что царевич сделал движение, чтобы войти, добавил: — Там сейчас могут быть… интимные процедуры. Александр замер. «Интим интиму рознь» горькой мыслью скользнуло под нахмуренным челом, по сердцу остро полоснуло нежностью и отравой собственного бессилия. Александр еле дождался выхода Горгия. — В каком он состоянии? — Избит, изнасилован, поранен… характерно… Подавлен, но кости целы. — Слава богам хоть за это… Не слушая далее, Александр вошёл к пострадавшему. Павсаний лежал, весь облепленный компрессами, перебинтованный повязками и обмазанный заживляющими мазями. Слёзы вскипели в его глазах, как только он завидел царевича. — Нет, не надо! Не подходи ко мне! Александр, разумеется, не послушал. — Что это значит — «не подходи»? — Царевич подсел к Орестиду, взяв его за руку. Этер, однако, попытался освободиться. — Не надо, как ты не понимаешь… Я теперь осквернён, ты не должен замарывать себя, прикасаясь ко мне. — Ты сошёл с ума… — Александр поцеловал Павсания в лоб. — Александр, не надо, — в третий раз повторил Орестид. — Так получается, что ты всё время со мной возишься. Тогда, с лихорадкой; после того, как Филипп избил; теперь пришёл… Это может не понравиться Гефестиону, он будет попрекать тебя тем, что ты уделяешь внимание валяющимся по грязным харчевням, что это тебя порочит, что ты удаляешься от него, теряешь драгоценное время, которое мог бы посвятить ему. Я не хочу вам мешать. Наверное, у меня судьба такая — всё время влипать в неприятности. Оставь меня, зачем тебе с таким знаться… — Если это не делает царь, — возразил Александр, — то это должен сделать наследник… пока ещё наследник — я буду заботиться о тебе. И наказывать виновных. Сейчас я не могу тягаться с Атталом, но, клянусь тебе, я ничего не забуду и отомщу при первой же возможности. — Не делай этого, мне страшно, я боюсь за тебя. Он опутал Филиппа по рукам и ногам, твой отец в своей страсти стал абсолютно безволен — что же сделаешь ты? — Да у нас с тобой одна цель! Ну сам рассуди: если оставить всё как есть, кто гарантирует мне македонский престол? Наоборот, предельно ясно, что он мне не достанется. Даже вне зависимости от свадьбы отца и его будущих детей от Клеопатры. Так что мы связаны теперь одной священной местью. — Взгляд Александра устремился в какую-то туманную даль, но это продолжалось недолго: не желая предугадывать будущее, он посмотрел на Павсания. — Лучше скажи, как ты себя чувствуешь. — Да ничего. Иди к Гефестиону, Александр, тебе тут всё равно делать нечего, а он будет ревновать или вообще сюда заявится и устроит мне… двойную порцию ночных удовольствий. — Я тебя защищу, — прошептал царевич, снова пригнулся к этеру и осторожными поцелуями стал осушать ещё не высохшие на щеках и веках под тёмно-карими глазами слёзы, просто физически чувствуя, как волны нежности поднимаются из груди и накатывают на лежащего перед ним. — Солёные… Тише, тише, не двигайся, тебе пока вредно. Стук отворяющейся двери прервал светлые мгновения, Александр с неудовольствием обернулся и увидел уже нового — не того, который был при Горгии, — невольника. На смуглом лице читались тысяча извинений и растерянность, и сразу же, словно разъясняя её причину и не дожидаясь, пока раб отойдёт в сторону, в комнату вплыла Олимпиада с огромным подносом в руках — видимо, она решила прочувствовать обет верности и укрепить его, приняв в нём участие. — У занедужившего нет отбоя от посетителей? — грудные интонации голоса царицы подкупали мгновенно. — Разведка доложила мне, что ты ещё не спишь. Вот, обязательно выпей. — Поставив поднос с отборными фруктами и изысканными лакомствами возле ложа Павсания, Олимпиада взяла с него изящную чашу. — Это бульон, приправленный чудесными горными травами, он быстро восстановит силы. Александр, помоги мне, Павсанию надо немного приподняться. Орестид, никак не ожидавший визита на высшем уровне, только краснел и сбивчиво благодарил. — Не смущайся, сейчас мы тебя аккуратно посадим. Теперь подушку… Тридцатисемилетняя Олимпиада следила за собой и, исполненная нежных чувств и благожелательности, была очень хороша, несмотря на исход четвёртого десятка; в это утро, вся в белом, черноокая жгучая брюнетка в лучах утреннего солнца была и вовсе ослепительна — такой её и увидел неверный муж, когда после прочтения стихов своей новой возлюбленной, чудовищных и по замыслу, и по исполнению, пришёл справиться о состоянии своего этера. Филипп, бесспорно, чувствовал, что в своеволии Аттала было слишком много мстительности и властолюбия; с другой стороны, и увяз царь в чарах племянницы своего полководца глубоко, нуждался вовсе не в её рифмоплётстве и на многое был готов, чтобы заполучить её в свою постель. Вошедшему в комнату Орестида царю при виде едва ли не семейной идиллии нелья было не умилиться, Олимпиадой нельзя было не восхититься, Павсанию нельзя было не посочувствовать. Филипп стал снова испытывать угрызения совести — их он очень не любил и поэтому, стараясь сохранить на лице равнодушие, безразличным голосом осведомился: — Ты как? Павсаний, занятый бульоном, чашу с которым Олимпиада, бросив взгляд на Филиппа, и не подумала отстранять от губ страдальца, только что-то невразумительно промычал. — Как видишь, — ответила за него Олимпиада с выражением оскорблённого достоинства в голосе. — Александр, держи чашу, мне с отцом надо поговорить. Павсаний, выпей до конца и постарайся заснуть покрепче. Поправляйся, я к тебе ещё зайду. Олимпиада нежно поцеловала Орестида в лоб, встала, гордо выпрямилась и прошествовала к выходу, зацепив мужа за руку и коротко обронив «пойдём!» Супруга набросилась на мужа, только за царскою четою закрылась дверь: — Позор! Аттал бесчинствует у тебя под носом, распоряжается в твоём дворце, будто о́н царь. Я с сыном забочусь о твоём этере, а ты отдаёшь его на поругание! Разбирать новую избранницу Филиппа царица сочла ниже своего достоинства и покинула мужа с тем же гордым видом, с каким и вышла в коридор, а Филипп, оставшись в одиночестве, почмокал губами, поцокал языком, пожаловался богам на нелёгкую царскую долю и, вернувшись к себе, затребовал вина, невзирая на ранний час. Александр, когда родители вышли, вздохнул с облегчением и улыбнулся: — Матушка к тебе явно неравнодушна — это у нас семейное… Пей, пей давай. Определённо, гадость, но надо. Не отстану, пока всё не выпьешь. — Александр действительно заставил Орестида выпить весь бульон до дна и только после этого уложил. — Спи теперь, спи и ни о чём не думай. Я ещё немножко с тобой посижу. — Александр, ну зачем ты на меня тратишь… — Молчи. Я так хочу. Павсаний закрыл глаза. Конечно, он был измотан и заснул сразу же. Александр осторожно опустил руку этера на ложе, поправил одеяло и тихо вышел из комнаты. — Что так долго? — ревниво поинтересовался Гефестион, увидев вернувшегося к себе царевича задумчивым и молчаливым. Александр лёг на левый бок, просунул правую руку под подушку и сосредоточенно стал смотреть перед собой. — Мать приходила и потчевала Павсания бульоном со своими колдовскими приправами. Надеюсь, не из скорпионов… Она прямо влюблена в Орестида. Отец тоже прибежал, у него тоже к нему любовь, правда, в прошлом… — Александр продолжал смотреть прямо перед собой, лоб над переносицей прорезала лёгкая морщинка. — И ты… Отец вожделел и до сих пор, уверен, не перегорел, мать обожает. — Только тут царевич поднял глаза на Гефестиона. — И я. — Как ты всё-таки похож на своих родителей… — В отношении тебя? — Не знаю, только ли… Александр предпочёл не отвечать, Гефестион побоялся спрашивать уточнений…