Страсть Филиппа к Клеопатре сделала своё дело, Аттал немало ей в этом помог и уверенно привёл племянницу к замужеству.
Свадьбу играли весной 337 года до н. э., Филипп на празднества не скупился и устроил их с размахом. Клеопатра цвела, Аттал торжествовал: вдобавок ко всему он выдал за Пармениона свою дочь и тем самым ещё более упрочил свой вес при македонском дворе. Олимпиада пребывала в дикой злобе, но ничего поделать не могла: невесту стерегли очень зорко, подослать к ней кого-нибудь с кинжалом за поясом или отравить питьё не было никакой возможности. Более всего опасна была, конечно, не Клеопатра сама по себе, а тот приплод, который она принесёт. Мальчик, рождённый ею, мог бы стать полноправным претендентом на македонский престол и имел бы то преимущество перед Александром, что был бы чистым македонянином, в отличие от сына Олимпиады, наполовину эпириота. Естественно, ни одно из увеселений по случаю свадебных торжеств эпирская царица не посетила и на венчающий их грандиозный пир во дворце являться не собиралась, но сына отправила: не имея возможности поразить соперника, надо было хотя бы не упускать его из виду и быть в курсе, сколько власти в свои руки забрал Аттал и каково его влияние на царя.
Заключительный пир стал самым пышным, воистину царского масштаба. Огромное количество приглашённых: приближённые царя, полководцы со своими свитами, главы всех знатных родов Македонии, даже северяне, придворные, родня, гости из окрестных стран; столы ломились от яств, на бесконечно вносимых блюдах были представлены все изыски южной кухни и мастерство замечательных поваров, фрукты с трёх континентов возвышались стройными пирамидами, лучшие родосские и кипрские вина текли рекой, знаменитые музыканты старались вовсю, их сменяли танцоры и акробаты…
Посреди этой роскоши пришедший на пир со своей свитой Александр был мрачен и задумчив. Общее веселье, приветственные крики, пожелания счастливых лет и благоденствия молодым только больше заставляли хмуриться его чело. Гефестион был рядом, к его плечу можно было прислониться; Павсаний находился поодаль — его приходилось искать взглядом…
«Что толку оценивать меру могущества Аттала и довольство моего отца? Мать дала мне ошибочный совет — проваляюсь здесь ещё с полчаса и уйду» сложилось в голове царевича. О содержании происходящего думать было противно — Александр думал о двоих своих возлюбленных и всё больше уходил в себя. Из этой полудрёмы его вывел вставший наперсник невесты, во всём облике Аттала читалось желание унизить неудачника момента.
— Я пью за здоровье царя и за то, чтобы боги послали ему законных наследников престола!
Кровь бросилась в лицо Александру, одним рывком он поднялся с ложа и метнул чашу во вконец зарвавшегося полководца:
— «Законных»? А я, по-твоему, кто — незаконнорожденный? Приблудный?
Аттал еле уклонился, Филипп поднялся вслед за сыном:
— Извинись!
— Я?! — изумился Александр. — Пусть он извинится: он меня оскорбил, усомнившись в моём законном рождении.
Но винные пары, уже порядочно одурманившие царя, благоразумию Филиппа никак не способствовали. Александр нарушил общее веселье, не поддержал славный тост — он должен был понести наказание.
— Извинись! — ещё раз проревел Филипп и, схватив меч, двинулся к сыну.
Александр тоже вытащил из ножен меч, Гефестион без колебаний обнажил свой. Это был бунт, это были готовность к покушению, ослушание, неповиновение и переход всех границ, но времени осмысливать свои действия у сына Аминтора не было; он любил Александра, он был его телохранителем, он исполнял свой долг.
Павсаний, тоже поднявшийся с ложа посреди, разумеется, притихших от такого разворота празднества гостей, только отчаянно переводил глаза с царевича на царя, который тем временем нетвёрдой походкой продвигался к сыну. Александр кусал губы. Сейчас он убьёт отца и царя, это несомненно: Филипп в своём состоянии сильным противником не является. И что тогда?
Цареубийство остановила судьба: вышагивая к ложу, у которого с обнажённым мечом в руке замер сын, Филипп просто споткнулся и растянулся на полу.
— Смотрите, этот человек мечтает о походе в Малую Азию, а сам от ложа к ложу не может добраться! — Александр стремительным шагом покинул залу, Гефестион и остальные этеры вышли за ним.
Через четверть часа в покои царевича, близ которого дежурили неизменный синеглазый друг и уже осведомлённая обо всём Олимпиада, проскользнул Павсаний.
— Горгий с ними, он делает Филиппу перевязку: падая, он поранил руку. Еле держится на ногах, но рвёт и мечет, кричит, что убьёт тебя, и размахивает мечом. Аттал выражает готовность ему помочь. Остальные пытаются успокоить, Горгий провозится с ним ещё чуть-чуть, это дополнительные мгновения, но их так мало! Беги, Александр, беги!
Гефестион и Олимпиада побледнели: страшная развязка была отложена, но не было никакой уверенности в том, что она не последует, на пирах и после по пьяни вершилось много убийств, а якобы по пьяни — ещё больше.
Александр был мрачен как никогда: памятуя о мстительности Филиппа, нечего было и думать о том, что прощение им будет даровано, — царский дворец в ближайшие месяцы становился для царевича самым опасным и неподходящим местом обитания.
— Куда? — Александр обвёл взглядом тесный кружок.
— В Эпир, — озвучила мать единственный выход. — В Эпир, к брату. Выезжай сейчас, времени на сборы нет. Я поеду за тобой. — Олимпиада стремительно вышла из комнаты, бросив на пороге: — Бери только деньги.
— Я за остальными этерами, спрошу, с тобой они или остаются здесь. — Выбор Гефестиона не вызывал сомнений. — Но ты езжай вперёд, не жди. Промедление смерти подобно. Мы нагоним.
Оставшись одни, Александр и Павсаний обнялись, в глазах Орестида стояли слёзы.
— Может быть, поедешь со мной?
— Ты же знаешь, что я должен остаться, — обречённо молвил Павсаний. — Я буду следить за этим гадюшником и писать тебе, чтобы ты всё время был в курсе дела. — Оторвать губы царевича от своей шеи было выше сил Орестида, но ему пришлось это сделать. — Беги, беги, нельзя терять ни мгновения!
— Живи! Свидимся!
— Удачи тебе!
Уже на пороге Александр обернулся и выбросил вверх сложенную в кулак руку, Павсаний ответил тем же жестом, но, оставшись один, совсем упал духом. Неизвестно было, сколько времени продлится эта ссылка, а вдруг изгнание станет навечным? Ведь если Клеопатра родит сына, Аттал расправится с Филиппом и станет регентом, провозгласив ребёнка царём, и вся знать примет это, потому что золотом покупается всё. «Моё дальнейшее пребывание здесь станет тогда бесполезно, я смогу поехать к Александру, — думал Орестид. — Но у него есть Гефестион, и Александр не сможет объяснить ему, почему оставляет меня при себе. То есть не сможет оставить… Определённо, я рождён себе на несчастье…»
От печальных дум Павсания отвлекла необходимость: надо было узнать, отправились ли друзья царевича за ним и не вышлет ли Филипп погоню, проведав об отъезде.
Гефестиона с остальными этерами Орестид отыскал на конюшне.
— Все едут?
— Да, конечно. Мы же присягали ему на верность, — не вызывающим сомнения тоном подтвердил Гефестион, он был горд сознанием того, что не раздумывал ни мгновения и собирался вслед за любимым. — Может быть, всё-таки поедешь с нами? Что тебе здесь делать…
Гефестион, конечно, ожидал отрицательный ответ, он предложил Павсанию отправиться вместе с остальными только потому, что тёмно-карие глаза смотрели слишком несчастно, и успокоился, услышав решение:
— Нет, я должен быть здесь, следить за всеми за ними. Насколько могу, успокою Филиппа и попытаюсь настроить его против Аттала. И эта дрянь, Клеопатра. Вдруг бесплодной окажется… или выкидыш, неудачная беременность — вопрос закроется сам собой. Я должен остаться здесь, — повторил Павсаний, вздохнул и не смог сдержаться: — Береги его там.
— Конечно. Не печалься, боги милостивы. Ещё налюбуешься…
Гефестион приобнял Орестида и сел на коня.
«Не знает», — как-то механически отметил Павсаний. Слёзы катились по щекам, сердце и дрожало за жизнь любимого, и понимало, что в этой самой жизни, в её предстоящем, в гостях у эпирского царя, в новой стране, при старом Гефестионе рядом Александр скоро забудет царского этера. И ещё царевичу могут сказать, что Павсаний остался потому, что струсил, не захотел становиться на сторону изгнанников, счёл их позицию слишком шаткой. Нет, не Гефестион, не Олимпиада — эти понимают, почему щитоносец Филиппа на самом деле остаётся при своём господине и извращать причину его решения не будут, а вот другим может прийти в голову что угодно. А, впрочем, какое Павсанию дело до других — ему достаточно того, что Александр в нём уверен…
Отворились ворота, кавалькада выехала со двора.
«Храните, боги, вас всех. И пуще всего — моего Александра».
Александр тем временем стрелой летел на верном Буцефале по ночной дороге, два раба, отправленных Олимпиадой в сопровождение, еле поспевали на своих лошадях за быстрым галопом великолепного коня.
Мысли мешались в голове. Словно перекрывая доступ мрачным думам, перед глазами всплывали отрывочные картины прошлого. Вот отец не хочет покупать дивного скакуна с белой отметиной на лбу, уверенный в том, что никто его не объездит, не укротит гордый нрав, и только Александр, влюбившийся в чудесного коня с первого взгляда и заметивший, что благородное животное боится своей тени, подходит к нему, осторожно касается, разворачивает от пугающего тёмного пятна на земле, долго уговаривает, успокаивает, пускает в мелкую рысь, бежит рядом, улучив момент, хватает за гриву и вскакивает, переходит на галоп — и уже мчится во весь опор, чувствуя под собой великолепную стать чистых кровей и послушание. «Я назову тебя Буцефал — бычья голова, из-за этой отметины на лбу. Ты всегда будешь со мной!» Царевич смеётся в этой любви, в счастье, в восхищении тех, кого он оставил, ускакав в голое поле, — и возвращается назад на уже объезженном коне. Изумлённый отец подхватывает его: «Ну, малый, Македония для тебя слишком мала, ищи царство по себе!»
Вот Александр возится с любимым Альфусом, а Филипп для порядку ворчит, памятуя о том, что однажды, не разобравшись в шутливой потасовке, затеянной царём с сыном, добрый верный пёс тяпнул за пятку отца своего хозяина…
Но хозяин рос и мужал, а родитель, молодой, сильный, удачливый и гордящийся поначалу своим ребёнком, старел и растрачивал силы как в военных походах, так и в оргиях. В Александре текла кровь двух царских родов, по отцу и по матери, — что же, как не желание власти, было её движущей силой? Во что же, как не в противостояние, могло это желание вырасти?
Мысли, сделав круг, опять вернулись к случившемуся только что. «Я его признавал, я не вступал с ним в борьбу. Ладно, пусть лишь пока не вступал. Я и дальше служил бы ему и родине и был бы под его началом, бился бы рядом, как летом при Херонее. Всего несколько месяцев назад он гордился мной. Если бы не эта сволочь Аттал! Он специально вывел меня, специально поддел так, чтобы я не смог не ответить, он сделал это именно в то время, когда отец уже сильно нагрузился и слабо соображал. Теперь ясно, что эта мерзкая жирная рожа, этот воспитатель непорочных белых лилий давно замышлял сделать меня изгоем — и сегодня это ему удалось. Я изгнанник, без армии, без влияния, без поддержки. Я ничего не могу — и наврал, наобещал Павсанию, что отомщу Атталу, а сам спасаюсь бегством и того, кого люблю, обрекаю на одиночество, на необходимость выживания среди этих хищных тварей! Это ли не предательство? Разрази меня Зевс, всё именно так!»
Встречный ветер не охлаждал разгорячённую голову, губы хранили тепло шеи Орестида. «У меня есть деньги. Не слишком много, но достаточно для того, чтобы уплыть на какой-нибудь небольшой необитаемый всеми богами позабытый островок, поселиться там вместе с Гефестионом и Павсанием и спокойно прожить до конца жизни. То есть не спокойно, а постоянно их разнимая. А потом кануть в вечность и оставить память лишь в этих двух сердцах, лишь как о незадачливом супруге. И это — мой удел? Дело дрянь, дело дрянь, дело дрянь!»
Один из сопровождающих призвал Александра прислушаться, царевич умерил бег резвого Буцефала и отчётливо услышал позади стук множества копыт. Он оглянулся — на горизонте чернела двигающаяся масса, темнота не позволяла определить её истинный размер.
Друзья или погоня? Александр насторожился, отъехал в придорожную рощицу, дав указание своим спутникам сделать то же самое, и начал наблюдать, спрятавшись за деревьями. Вскоре масса поравнялась с затаившейся троицей, оказавшись на поверку шумной кавалькадой, замедлила своё движение и наконец остановилась. Всадники поворачивались на лошадях и осматривались: несомненно, кого-то искали.
— Да я же говорю, это он! Я не мог ошибиться, я вижу в темноте как кошка. Гефестион, что тебе подсказывает твоё влюблённое сердце? Ты же должен это почувствовать! — интонации и тон никогда не унывающего Неарха нельзя было не опознать. — Александр, ты где?
— Александр! — раздался до боли знакомый голос.
Царевич испустил чудовищный вздох облегчения и выехал из своего укрытия.
— Ребята… здесь… со мной… слава богам…
Все спешились. Гефестион, обняв Александра, стёр щеками слёзы любимого и, разомкнув объятия, ободряюще похлопал его по плечам; остальные тоже стали обнимать опального.
— Ребята, я так признателен, но вы хорошо подумали? Я изгнанник — вашим семьям может грозить немилость.
— Не волнуйся! У Филиппа должно хватить благоразумия, чтобы понять: Аттал специально спровоцировал тебя. И, потом, знаешь, отлучение трети знати плюс Антипатр на твоей стороне — царь хорошенько подумает, прежде чем решиться на такое, — изложил свои мысли Гарпал.
— Олимпиада уже выехала, — добавил Птолемей.
Александр кивнул. Мать могла ездить верхом и, давая при расставании совет сыну держаться севера Македонии, несомненно, рассчитывала избавиться от возможной погони и, будучи в безопасности, соединиться с царевичем, чтобы вместе прибыть к брату в Эпир.
Но слёзы продолжали взбухать в глазах…
— Что с тобой? — Гефестион, заметив влажный блеск в очах Александра, отвёл его в сторону.
— Вот это всё… — Царевич с горечью огляделся. — Вместо любви к тебе я должен заниматься этим! Я обещал Павсанию отомстить за него Атталу, а сам спасаюсь бегством как последний трус!
— Ничего, — успокоил Александра этер. — Вспомни отца, ведь он тоже часто начинал отступление, а потом резко разворачивал его и одерживал победу.
— Это была хитрость, маскировка, а тут действительность.
— Не отчаивайся. Изгнание лучше, чем заточение или диктат, и в тысячу раз лучше, чем могила. Ты свободен, и мы с тобой. Вперёд!
Александр снова тряхнул головой.
— По коням!
«Александр Аргеад Павсанию Орестиду
Павсаний, любовь моя!
Судьба обрекла нас на то, чтобы наше общение отныне велось только посредством переписки. Я никогда не думал, что мне придётся пережить это, но знай, что не прошло ни одного часа с момента моего бегства, чтобы я не вспомнил о твоих тёмно-карих глазах и времени, которое мы провели вместе.
Ты удивишься, но я пишу это письмо, сидя за твоим столом в твоей комнате. Как ты из этого понял, мы решили ехать в Эпир через север Македонии. Буде эта подлая дрянь Аттал (у Олимпиады надёжные гонцы, и я могу быть полностью откровенным с тобой) снова продолжит наущать отца или организует преследование нашего небольшого отряда самолично, свободолюбивые горцы с превеликим удовольствием сокроют нас от чужих глаз в своей гористой местности на известных только им извилистых тропках.
Олимпиада присоединилась к нашему отряду на второй день после нашего бегства, оскорблённая гордость помогает ей переносить неприятности путешествия ранней стылой весной, особенно тягостные для хрупких женских плеч.
Ты не представляешь, какие чувства овладели мной, когда мы подъехали к поместью твоей фамилии! Я так хотел быть посвящён в жизнь твоей семьи, увидеть твоих родных, поцеловать твою мать и сестру, обнять братьев, пройтись по комнатам, где прошло твоё детство! Боги явили мне это — значит, даже в изгнании может быть своя отрада.
Архиппа, Перикл и Эригий — настоящие Орестиды, и, смотря в их блестящие тёмно-карие вишни, я думал о тебе. Твоя сестра обворожительна, и уже нашёлся юноша, оценивший это, — я думаю, свадьба не за горами; твои братья очень гордятся тобой и мечтают о битвах и громких победах, они восхищались моим оружием — и я пообещал им подарить прекрасных коней и лучшие в Македонии доспехи, как только устрою свои дела. Конечно, все они, особенно твоя матушка, ещё скорбят о кончине твоего отца, но жизнь идёт, и я рад, что родня помогает Энее растить потомство. Фамильные и просто добрососедские связи и отношения здесь очень ценятся, сильный пол не забывает об обязательствах, налагаемых на него узами родства. Увы, не могу сказать это о своей собственной семье… С другой стороны, и деньги, посылаемые тобой, являются существенным вспоможением.
Я пишу это письмо и всё время перевожу взгляд на твоё ложе. Не бойся, я не оскверню его целомудрие: Гефестион спит в другой комнате. Боги, как мне тебя не хватает! Когда же я увижу тебя снова, увижу ли?
Я даже не знаю, как примет нас мой дядя. Да, он царит в Эпире, но на трон его посадил Филипп — и уже после того, как сделал его своим любовником. Не думаю, что в Александре Эпирском когда-нибудь жила пылкая страсть к моему отцу, но, как бы то ни было, позиция царя Эпира прояснится только по нашем приезде.
Невыносимый стыд охватывает меня при мысли о том, что я поклялся тебе рассчитаться с Атталом, а на самом деле оставил тебя в чудовищном соседстве с ним, и ты принуждён читать по его лживым глазам, какие интриги ещё зреют в его подлой голове. Я молю тебя: будь осторожен, отступайся от всего, что может грозить тебе опасностью; я молю Зевса, чтобы он хранил тебя под своей эгидой, а его молнии поразили наших общих врагов, явив им должное возмездие за их преступления.
Мечтаю сжать тебя снова в своих объятиях, целую тебя тысячу раз. До встречи, которая, надеюсь, всё же состоится.
Твой Александр».
Путь в Эпир выдался долгим и трудным, весеннее ненастье усугублялось сильными ливнями, заставляющими разливаться ещё шире реки, и без того вышедшие из своих берегов: таявшие в горах снега делали своё дело. Половодья задерживали путников по нескольку дней, не давая переправиться; запасы прошлогодних урожаев подходили к концу — не везде можно было раздобыть достаточное количество съестного; далеко не каждый двор и не каждая деревня могли достойно принять многочисленный по меркам этих краёв отряд — просто расположиться на ночь было проблемой. Минуло более трёх недель, прежде чем копыта лошадей застучали по дорогам Эпира. Олимпиада выслала к царю вестового, на исходе дня он вернулся:
— Александр Эпирский будет рад встретить своих обожаемых сестру и племянника и озабочен только тем, чтобы принять их должным образом, как и подобает их высокому сану.
