Александр Македонский. Начало

После выходки Аттала и последовавшим за ней скандалом свадебный пир сам собой расстроился; проводивший этеров Александра Павсаний, пробравшись к Горгию, убедил жреца Асклепия дать Филиппу сонный порошок, к чему и сам врачеватель склонялся. Угомонившегося царя уложили в его опочивальне; за ночь опозорившийся владыка изрядно испортил её воздух своим перегаром и проснулся с дикой головной болью. Снова был призван Горгий, уже десяток раз успевший проклясть и своё искусство, и беспокойного пациента, снова были задействованы снадобья опытного лекаря. Когда голова пришла в нормальное состояние, Филипп начал думать. Сын уехал с матерью — сомнений не было, путь они могли держать только в Эпир. «Ай-яй-яй, как скверно!» — сокрушался царь Македонии, и причины для этого были: Александр Эпирский заменил на троне граничащей с владениями Филиппа страны Аррибу. Сам Филипп сделал Александра, бывшего когда-то просто Молосским, своим любовником, сам убрал переставшего устраивать его политику Аррибу, сам возвёл нежного друга на престол. Царь Македонии знал покладистый характер и мягкий нрав Александра, который стал править Эпиром без честолюбивых помыслов о расширении границ и сфер влияния и не думал о возвращении отторгнутых от страны территорий, которые владетельный любовник забрал в ходе игр вокруг трона Эпира как бы между прочим. Иллирийцы, конечно, доставляли эпириотам неприятности, но их набеги были эпизодическими, и, как правило, Александр успешно пресекал их в самом зародыше. Народ Александра любил, граница между Македонией и Эпиром практически не нуждалась в охране; помимо этого, Эпир являлся и своеобразным буфером, защищающим Македонию с запада от начинающих набирать силу римлян. Теперь же вместо друга-любовника на престоле Филиппу предстояло иметь дело с оскорблённым братом и дядей; пикантность ситуации тоже не могла не коробить даже такого толстокожего в этом отношении сына Аминты: под боком у него оказались бывший любимый, брат оставленной жены, эта самая жена, родившая Филиппу двоих детей, и один из этих детей — и все трое имели большие основания чувствовать себя униженными. Конечно, Филипп был уверен, что войной на Македонию Эпир не пойдёт, но если он раньше был убеждён в этом полностью, то теперь приходилось учитывать, пусть и гипотетическую, но всё-таки возможность конфликта. Перед походом в Малую Азию главе Коринфского союза нужен был как можно более надёжный тыл — ныне вместо добрососедских отношений он получал на западе очаг недовольства. Степень влияния Олимпиады на брата тоже нельзя было сбрасывать со счетов: поднаторевшая в интригах женщина могла разжечь в родственнике честолюбие и заставить его подумать о возможности возвращения прихваченных Филиппом при смене владыки земель Эпира; если же это влияние окажется недостаточным, ослеплённая гневом царица может пойти дальше и отравить Александра Эпирского, посадить сына на место брата — и начать войну с оскорбившим её гордость бывшим мужем. Это тоже было маловероятно, но и это приходилось рассматривать. Сын, пошедший войной на отца, дето- или отцеубийство — кошмар дома Аргеадов снова чёрным призраком повис над головой Филиппа. Перебрасывать войска, львиная доля которых была сосредоточена на востоке, столкнуться с неминуемым в случае наметившегося раздора возобновлением затухших было противостояний: Фракия, Малая Скифия, Фессалия, Иллирия; переходить Геллеспонт и при этом не упускать из виду творящееся на западных границах! «Не об этом я мечтал, не об этом! — отчаивался Филипп. — Снова шпионить, подсылать нужных людей, оплачивать их услуги, ждать гонцов с донесениями, вести переписку со своим бывшим любовником и спрашивать у него, что делает Олимпиада — его сестра и моя жена, которую я тоже распластывал на ложе, спрашивать, насколько меня ненавидит мой собственный сын! Тьфу, мерзость! Дрянной Аттал мог бы и заткнуть свой рот — не было бы всего этого!» Конечно, за беглецами можно было выслать погоню, но и это было проблематично. Конвоировать сына, Александра, под стражей в Пеллу или убить его в пути — и это при том, что у него самого, Филиппа, другого наследника нет и неизвестно ещё, когда и какого пола ребёнка родит Клеопатра… И каким он окажется… И вырастет через двадцать лет, а ждать Филипп не собирался: и Азия манила, да и сам он, как любой человек, был смертен… Александр, пусть бунтующий, был царю нужен, что бы ни говорил Аттал, сын был наследником — и законным наследником. Потом, задержать Александра в пути было невозможно: его гордость этого не перенесёт, он наложит на себя руки. «А Павсаний в горе от этого заколет меня кинжалом, — подвёл Филипп неутешительный итог. — И в Македонии без царя и наследника начнётся свара, она перерастёт в междоусобицу, и величие родины — дело, которому я посвятил свою жизнь, четверть века неустанных трудов — померкнет в мгновение ока. И то не выход, и то не выход. Ох, блядь!» Филипп кликнул раба: — Окна раствори и Павсания приведи. Да, и питьё — что-нибудь освежающее. Вот ведь сушняк, к Харону его… Позор вчерашней сцены падения всё же уязвлял, а его виновник был далеко и замышлять что-либо против него было нецелесообразно — и царь, по своему обыкновению, за невозможностью действий решил отыграться их пышным представлением на любящем возмутителя спокойствия. Павсаний, явившийся в царскую опочивальню, после полной треволнений ночи выглядел не намного лучше своего повелителя: хмурое помятое лицо, красные глаза, потерянный вид — Филипп мигом оценил всё и, словно зверь, почуявший запах крови, начал загонять жертву: — Я сейчас вышлю погоню за твоим обожаемым Александром… Но царь Македонии ошибочно принял внешний облик своего щитоносца за растерянность и слабость — Павсаний был твёрд в душе и в мысли и грамотно вёл поединок: — Ты этого не сделаешь: это напрасная трата сил. — Это ты мне указываешь? — Это ты и сам знаешь. Эпирская Додона — место намоленное и востребованное, её святилище древнее оракула в Дельфах, к нему ведут десятки дорог — на которой из них ты будешь ловить сына? — И Павсаний загнул мизинец на своей руке. — В пути погоню неминуемо задержат половодья. — Этер загнул второй палец. — Прежде они задержат беглецов. — Нет: беглецов охотно спрячут местные жители. Чем дальше от Пеллы, как и везде, как и во всякой провинции, тем меньше царской власти, тем свободолюбивее население, особенно горцы. Они охотно поддержат бунт, у них воинственность в крови и давно от безделья руки чешутся, а тут раздор — прекрасный повод разжечь смуту жарче. Потом, прошлогодние урожаи по весне подходят к концу, и Александр будет достаточно умён, и у него достаточно денег, чтобы скупить у селян все излишки, обеспечить свой отряд и оставить твой без возможности пополнить запасы продовольствия, а голодные на голодных лошадях не много сделают. — Павсаний загнул на руке третий, средний, палец. — Да и пустить погоню по ложному следу ничего не стоит — это ещё при том, что с самого начала будет избран верный… Оценив правоту оппонента, Филипп скрипнул зубами: — Ишь как гладенько всё у тебя! Небось всю ночь думал, как меня отговорить, да ещё на пергаменте писал: вон глаза красные… — Красные, потому что я с Горгием возился, тебя раздевал да укладывал… — Полночи, да? Хорош врать… Слёзы лил по своему Александру. Как же! Он С Гефестионом уехал. Ха-ха, накрылось твоё счастье! Немного уворовал… И на мою ласку рассчитывать не приходится. — Филипп погладил себя, почему-то по животу. — Я себя для молодой жёнушки берегу, родит она мне сыночка — и останется твой Александр в Эпире, этером у своего дядюшки, если родственничек от греха подальше не отошлёт племянника подальше, за море в Рим. — А Александр не сядет на корабль, а поскачет на север к иллирийцам. Косс ждёт не дождётся момента, чтобы напакостить тебе покрупнее, а тут такой удобный случай! — Увидев, как помрачнел Филипп: это было то развитие событий, которое царь не хотел предполагать даже в мыслях, — Павсаний поднажал: — Олимпиада постарается, её брат вспомнит, что территория Эпира твоими стараниями значительно уменьшилась, ты нацелен на Малую Азию, войска у тебя на востоке — отчего Эпиру и Иллирии не забыть былые разногласия и не ударить сообща? — Заткнись, подонок! — заорал Филипп. Павсаний безразлично пожал плечами. — Я-то могу, а что это изменит? Я тебя просил Аттала наказать, а ты не счёл нужным будущего родственника трогать: он ведь почти что твой тесть… А держал бы его в темнице или хотя бы отослал подальше — не было бы всего этого. Клеопатра — что? Мало ты красавиц видел, тем более покорённых? За месяц приестся — а приплод девять месяцев ждать, да ещё результат неизвестен. Родится же мальчик — Аттал тебя прирежет, чтобы регентом стать. Ты человек знающий, мудрый, образованный — вспомни историю. Незаметно наблюдая за Филиппом, Павсаний увидел, что царь обмяк и как-то сдулся: он, конечно, прекрасно знал историю и ещё лучше — свой собственный путь к короне. Филипп убил свою мать, обставил это соображениями необходимости наказания и безопасности и не нуждался в оправдании: он сам так понимал справедливость — этого ему было достаточно. Он правил, Македония крепла — почему же теперь тому, кто дерзнёт, не схватить ставший таким жирным кусок? Он, он сам, Филипп, поднял руку на своего сына — чего же теперь ждать от Александра, который тоже знает историю, который обозлён — и не по своей вине, который амбициозен более родителя? Разве это не будет его справедливостью и его правом? Второму же наследнику, если он появится от Клеопатры, и вовсе расти не надо — за него всё сделает Аттал и тоже будет по-своему прав: он опытный полководец, он двоюродный дедушка ребёнка — сына царя, чистого македонянина, Парменион на его стороне — отчего же не попробовать? «Тут коалиция, — раздумывал, мучась, Филипп. — Аттал специально спровоцировал скандал, чтобы Александр уехал. Но всё это не будет иметь смысла, пока Клеопатра не родит сына, — сейчас Аттал безопасен. Теперь надо успокоить Александра. Сначала успокоить, а потом вернуть — так, чтобы это выглядело достойно для обоих. В конце концов, пока у меня единственный наследник, в конце концов, он уже показал себя и с медами, и при Херонее, в конце концов, он спас мне жизнь». — «Сам спас — сам и отберёт», — ухмыльнулся второй внутренний голос. — «Тяжела царская доля», — согласился первый. Филипп, как обычно, решил выждать и заодно всех запутать. Через три недели, когда сын с матерью по расчётам отца уже должны были прибыть в Эпир, царь написал почти лирическое письмо Александру Эпирскому, в котором называл его «нежным другом», а беглецов — «дорогими гостями». «Нежный друг» растерялся, его сестра Олимпиада в течение нескольких дней тщетно пыталась найти в послании завуалированные намёки, она напрасно пыталась разжечь в брате честолюбие и праведный гнев. От вопросов об открытом выступлении против Македонии Александр Эпирский сначала уклонялся: да у него своих дел полно, он обещал своим гражданам и одно, и другое, вон иллирийцы опять напакостили — надо усмирить, прорицалище Зевса дало неблагоприятное предсказание на будущий урожай — надо хлеб закупать, послы из Рима приехали и что-то недоговаривают — надо разбираться, письмо Филиппа дышит миролюбием — как же через него перейти? Племянник, к своему огорчению, понял, что воевать против Македонии дядя не собирается. Впрочем, и противостояние, дойди оно до вооружённого столкновения, вряд ли Александра обрадовало бы: идти против своей родины — каково это? Наполовину македонянин, наполовину эпириот, он будет стравливать одну свою родину с другой? В царевиче заговорила совесть: его отец, по крайней мере, Эпиру и его царю только помогал и воевать с соседом не собирался. Правда, на Филиппа его собственный родитель Аминта с мечом не кидался… Так царевич промаялся до лета, не утешали даже благоприятные пророчества, данные оракулом в Додоне, даже Гефестион под боком: он давно стал хлебом, а его не замечают, покуда его хватает, — его истинная ценность познаётся только в отсутствие… Успокаивали лишь письма Павсания, этер просил его не беспокоиться ни о чём: царь умиротворился и выжидает, Павсаний со своей стороны делает всё возможное, выставляет Аттала автором интриг, может быть, и несуществующих, но вполне правдоподобных. Орестид также ласково пенял любимому: ну зачем он, заглянув в его поместье, отдал Энее такую большую сумму? Уверенная, что Павсаний совершил при дворе или в бою что-то невероятное, мать приняла деньги Александра, а ведь они могли пригодиться в пути и, возможно, потребуются в дальнейшем… «На что? — грустно подумал царевич, читая послание. — Банду наёмников сколачивать? Я с нею ничего не сделаю: постоянная армия стоит очень дорого и ей нужны решительные и мужественные солдаты, а не давно разучившиеся воевать ленивые и всем довольные эпириоты». В любви Павсаний, конечно, тоже изъяснялся — Александр отвечал соответственно, но ни настроение, ни дела не улучшались. «Что я тут делаю? Дядя мягкотел, его хватает только на нейтрализацию варварских банд, он ничего не предпримет, помощи от него не будет — так что мне тут делать? Выслушивать гневные тирады матери, адресованные неверному мужу и за его неимением доходящие до моих ушей, есть, пить, спать, иногда охотиться, шлифовать эротический слог, спать с одним любовником и тщательно прятать от него письма другого? Кому — мне, мне, наследнику короны, разбившему в прошлом году легендарный Священный отряд, принятому как равный знаменитыми эллинскими умами!» Свой девятнадцатый день рождения Александр встретил на чужбине… Пришедшее вскоре после него письмо Павсания было намного тревожнее прежних. Клеопатра понесла, страсть Филиппа к ней поутихла, но он теперь ждёт наследника, Аттал носится по дворцу и уверяет всех, что у них в семье рождаются только мальчики, он сколачивает свою партию, её основой стали ублюдки из его окружения, с которыми Павсаний в прошлом году так неудачно для себя познакомился. Александр прошёл к матери хмурый как никогда: — Хватит! Я здесь ничего не высижу и гостеприимством дяди сыт, я не намерен сидеть сложа руки и ждать, кого родит эта дрянная подсунутая Филиппу Клеопатра. Я еду в Иллирию. Косс меня примет и, надеюсь, будет определённее: у него к правителю Македонии накопилось много претензий. Через несколько дней царевич с верными друзьями отправился в путь попытать счастья в неведомых краях… Погода была немилосердна к путникам, как и рельеф местности. С утра зарядил дождь, мокрые сучья хлестали по лицу, копыта лошадей вязли в размокшей земле, даже верный Буцефал приуныл и недовольно фыркал, мотал гловой, стряхивая холодную воду. Ехать ночью было невозможно, а дни стояли короткие, дикая страна могла предоставить в распоряжение путешественникам убогие постоялые дворы: топчаны кишели паразитами, подаваемые блюда были скверны… — Мы тут завшивеем раньше, чем доберёмся до Косса, — ворчал Александр. — Хорошо, что матери рядом нет. Олимпиада осталась в Эпире, с братом, не оставляя попыток склонить его на решительные действия, но Александр Эпирский проявлял упорство и не соглашался, ограничивая своё возмущение действиями Филиппа только выражаемым в письмах недоумением. «А что, если они мне уже не верят? — думал Александр о спутниках, вслед за Буцефалом размётывая резкими движениями головы намокшие пряди. — Если разобраться, что они здесь потеряли? В Македонии родные, обеспеченная жизнь, царский дворец, пышные пиры, а я здесь без армии, без денег, без будущего. До каких пределов могут простираться дружба и преданность? Не честнее ли будет отпустить всех, объявив себя неудачником, и освободить от клятв в верности? У меня останется только Гефестион… Один Гефестион, он не скажет ни слова, скитания для него не опала, а награда, если я рядом… А ведь всего год назад… Павсаний, Херонея, Афины… Проклятье!» — А Косс нас не убьёт? — прервал размышления царевича Гарпал. — Мы же для них враги. — Не убьёт, — успокоил товарища Гефестион. — Что для соперника главное? Раздор в стане врага, и мы половина этого раздора — Косс нас будет беречь, холить и лелеять. — Кормить и поить и, надеюсь, не такой бурдой, как вчерашняя, — размечтался Лаомедон. Раздались жидкие смешки. — Но вряд ли у кого-нибудь из нас поднимется рука на собственных граждан, — продолжил Александр свои мысли. — Сердце не на месте, я вас в такое втащил… — Не волнуйся! — приободрил царевича никогда не теряющийся Неарх. — Мы можем не участвовать в вылазках иллирийцев — Филиппу достаточно и того, что мы просто здесь. Косс действительно принял высоких гостей тепло, хотя, конечно, македоняне держались настороженно, поселились вместе и старались всё время быть на виду друг у друга. Глава иллирийцев не требовал от них участия в своих вылазках, он даже щадил их гордость и не оповещал тесную компанию о результатах своих набегов, когда они были успешны. Тем не менее положение дел оставалось шатким, и неопределённость будущего могла в любой момент нарушить хрупкое равновесие. Филипп в это время сидел в Пелле, ждал, когда сцены царского дворца огласит своим писком вырвавшийся на волю из чрева Клеопатры второй наследник македонского престола, и старался тщательно отслеживать действия первого. Поведение Александра, особенно его отъезд в Иллирию, царя сильно раздражало: ведь Коринфский союз уже посчитал свои объединённые силы, войска уже были готовы выступить, маршруты будущего похода уже прокладывались, но оставлять у себя под не защищённым надёжными гарнизонами западным боком недовольный Эпир и обнаглевшую Иллирию было опасно. Отбытие из Пеллы в это смутное время Филиппа не устраивало, царь прекрасно знал, как часто правителям трудно бывает возвращаться в свой стольный град. Весной 336 года до н. э. к владыке Македонии в гости приехал старый друг Демарат. Филипп со своим приятелем пил выдержанное вино, трапезничал и говорил о распрях у эллинов, которых Коринфский союз, конечно, примирил, но образумить полностью которых и сам Зевс был не в силах. — Что тебе до грызни соседей! Посмотри на то, что в твоём собственном доме, — перешёл к семейным делам Демарат. Филипп пригорюнился, он давно понял, что с таким неблагоприятным для него раскладом надо было что-то делать. — Дерзкий мальчишка, — пробормотал владыка Македонии. — Его дерзость — только лишь ответ на слова сам знаешь кого. Любой другой на его месте поступил бы так же. Кто выиграл от вашей распри? На западе — иллирийцы, на востоке — персы, так как твой поход задерживается, здесь — сам Аттал, окруживший себя не то что свитой, а целой армией наймитов. Демарат был хорошо информирован, Аттал действительно сколотил целую партию своих приспешников, ставших именоваться атталидами и постоянно задирающих сторонников изгнанного царевича, свары нередко переходили в серьёзные потасовки. Неизвестно, от вина или от вкрадчивого голоса Демарата, но Филипп потёк. Как человек, одержимый одной идеей или одной страстью, закрывает глаза на всё остальное, что творится вокруг, но в конце концов всё-таки прозревает, в недоумении трясёт головой и прогоняет наваждение, Филипп испытал даже некоторое облегчение: вот, другие люди советуют ему пойти на примирение, не в первый раз он это слышит — хватит уже, наигрались, напротивостоялись отец с сыном! Слова Демарата послужили своего рода импульсом, веской причиной для того, чтобы с очей Филиппа спала пелена; царь словно очнулся, избавился от морока, перед ним предстала ясная картина: он не оставит Македонию уязвимой на западе — и Александра Эпирского надо улестить, и иллирийцев приструнить, и сына вернуть. — И что из этого следует? — буркнул Филипп по-прежнему скептически, но в душе он уже приободрился. — Что проигрывают в этой ситуации двое: ты и Александр. Помирись, Филипп, помирись! У тебя все дела стопорятся, а время не ждёт. — Так Александр убежал, сидит в Иллирии и не кажет носа! — Ты царь, твой полководец спровоцировал раздор, ты мудр, ты старше сына более чем вдвое — сделай первый шаг. А я в память о нашей дружбе в любое время могу выступить послом. Оставшись один, Филипп стал думать, первым результатом этих размышлений явился приказ об укреплении гарнизонов, размещённых на границе с Иллирией, с обнаглевшими варварами воинам повелевалось не церемониться. После Филипп принялся за письмо «нежному другу», в котором всё произошедшее между бывшими любовниками было представлено недоразумением: Александра никто не изгонял — он может вернуться в любой момент, никаких предварительных условий наследнику македонского престола его отец не ставит; Олимпиаду тоже никто не изгонял — она тоже может вернуться в любое время, она мать наследника, а в ознаменование добрых отношений Филипп предлагает свою дочь, племянницу Александра Эпирского, ему в жёны. Закончив своё послание, царь Македонии даже позавидовал брату своей пятой жены: надо же, сначала он получил любовь Филиппа, потом — весь Эпир и наконец — царскую дочь. «Мне никто таких подарков не делал», — подумал Филипп и призвал Демарата — на следующий день закадычный друг отбыл на запад с почётной миссией. Владыка Македонии стал ждать: стояла весна, дорога в Эпир в это время года была долга и трудна, надо было запастись терпением. Минула неделя, минула другая. В одно прекрасное утро царь Македонии был разбужен поднявшимся во дворце переполохом: у Клеопатры начались схватки.