«Верному возлюбленному неверного царевича
Спешу довести до сведения беспечного Гефестиона, что, пока он беззаботно распивает свадебное вино, Александр самозабвенно кувыркается на своём ложе с Павсанием, в чём сиятельный Гефестион может убедиться самолично, если даст себе труд проехаться сегодня ко дворцу и войдёт в него со стороны служб, чтобы стража не смогла предупредить его голубоглазую любовь.С глубочайшими изъявлениями величайшего почтения,
бдительный наблюдатель».
Гефестион побледнел. Сомнения, которые он раньше объяснял своей ревнивой натурой, всё острее раздирали душу, но этого не могло быть! Да, Павсаний был влюблён, но невозможно было представить, что Александр ответит на его любовь, царский щитоносец был для Гефестиона лишь фоном — полезным для любимого, пусть и дерзко помышляющим о многом, но ничего, кроме благодарности, не получающим. Кто осмелился прислать этот подлый донос, кто осмелился порочить Александра и высмеивать Гефестиона, пятнать их отношения? И, в конце концов, самое главное, самое мучительное — правда или ложь написана в письме? Гефестион пробрался сквозь оживлённую толпу к отцу. — К сожалению, я не смогу более присутствовать на празднике, мне надо срочно уехать. — Что случилось? — Пока не могу сказать. — Но это неуважение к хозяевам… — Я принесу им свои извинения. Наверное, озабоченность на моём лице послужит мне достаточным оправданием. Аминтор неодобрительно покачал головой. — Ты хоть вернёшься завтра или через день? — Не знаю. Не думаю. Гефестион скомканно попрощался со всеми и, вскочив на Гектора, исчез в наступающем вечере. Вдогонку ему была послана сотня нежных и мечтательных взглядов девушек, а мальчишки стали возбуждённо переговариваться: война или не война, почему призывают только одного Гефестиона? Несомненно, он такая крупная фигура — царевич не может без него обойтись! Вот это судьба! Гефестион гнал коня. «Несомненно, письмо от Филиппа. То, что почерк не его, ничего не говорит — продиктовал писцу. Зачем? Хочет рассорить меня с Александром, оставить его совсем без друзей? Но я же не верю, этого не может быть, Александр просто рассердится, когда меня увидит, — виданное ли дело ему не верить! Нет, я скажу ему, что не сомневался в его верности, а приехал для того, чтобы на подобные провокации, если они будут и дальше, — и обращённые ко мне, и в отношении меня к нему — он не обращал внимания. А если правда? Нет, такого не может быть, потому что я просто не знаю, что буду в этом случае делать. Я убью. Павсания, его, себя. Неужели это правда? Неужели Александр смог опуститься до подобного, втоптать в грязь нашу любовь, шесть с половиной лет, проведённых вместе? Нет, это немыслимо!» Гефестион въехал в Пеллу уже под ночь, доехал до дворца и обогнул его с парадной стороны. Вторым входом обычно пользовалась челядь. Гефестион спешился, взял Гектора под уздцы и тронул дверь. Она необычно легко поддалась, во мраке ночи прочь метнулась какая-то тень. На то, что он вернётся, рассчитывали, и письмо действительно исходило от Филиппа: кто же ещё мог снять охрану и заставить кого-то дежурить до того, как ревнивый возлюбленный вернётся? Но, если были сделаны такие приготовления, что ждало его впереди? Неужели он сейчас столкнётся с предательством Александра? «Боги, помогите! — взмолился Гефестион. — Пусть этого не будет, отведите меня от этого, не рушьте мою жизнь, мою любовь, я этого не вынесу!» Дрожать от беды, которая всё приближалась, Аминторид начал, ещё пробираясь через сад. Снова промелькнула какая-то тень, на этот раз совсем близко. — Я отведу вашу лошадь на конюшню, — раздался глухой голос, владельца его невозможно было определить. Гефестион отдал поводья. Ступеньки, дверь, пустынный коридор, лестница, второй этаж. Вот, вот там, ему остаётся несколько шагов до комнат Александра. Ещё шаг и ещё. Судьба, боги, любовь, измена, убийство… Он сходит с ума, этого просто не может быть! Дверь в покои царевича Гефестион распахнул рывком, представшее ему было ужасно. Александр, лёжа на спине, в своей излюбленной позе, оплетал ногами бёдра Павсания, отжимающегося на нём и жадными поцелуями покрывающего с каждым движением губы и щёки партнёра. Оба были захвачены действом: руки царевича летали по спине царского этера, пальцы Павсания творили там, под своим нависшим телом, с возбуждёным членом Александра такую мерзость!.. На стук двери оба обернулись одновременно, эта выверенная синхронность окончательно добила Гефестиона, и так лишившегося дара речи. — Т-т-ты… т-ты… — только и сорвалось с посеревших губ. Четыре глаза, голубые и тёмно-каштановые, выстроились в одну линию, рыжеватые кудри тёмного золота смешались с волнистыми светлыми прядями, оба лица смертельно побледнели — тоже в один миг; Павсаний медленно сползал с тела Александра. «Осторожно, он думает о его ощущениях и сейчас» пролетело по краю сознания Гефестиона. Левая рука царского этера легла на плечо царевича, Павсаний как бы отодвигал любимого, хотел перебраться через него, чтобы оказаться ближе к обманутому и принять на себя первый удар его ярости, но Александр догадался о замысле и решительно двинулся на ложе к его краю, отстраняя Павсания в сторону, подальше от остолбеневшего преданного любимого; теперь царевича и Гефестиона разделяло несколько локтей. — Это совсем не то, что ты думаешь, — скороговоркой пролепетал Александр. Гефестиона наконец прорвало: — Совсем! И совсем не то, что я вижу, да? «Если ты изменишь мне, я убью тебя», — несчастному удалось вложить в эти слова изрядную долю издёвки. — Да лучше бы я тебе изменил, да лучше бы ты убил меня, чтобы я сдох и не видел всего этого! Ты грязный предатель, похотливая дрянь! А я, я, слепец, думал, что твоим клятвам можно верить! После всего, что было! Да как ты посмел! — Гефестион схватил стоящую близ него вазу, запустил ею в Александра, даже не примериваясь, и, конечно, не попал; Александр и Павсаний только отклонили головы от летящей в них утвари — снова одновременно. Эта симметрия уклонившихся от броска привела сына Аминтора в ещё бо́льшую ярость: грязный предатель и его сообщник действовали, бледнели, двигались одинаково, это невозможно было вынести! Александр подлетел к преданному — как был, совершенно обнажённым и ещё возбуждённым. — Гефа, подожди, это… всё не так, я тебя… — Заткнись! И не подходи ко мне! — взревел Гефестион, заставив Александра остановиться в шаге от себя. — Не хочу больше слушать твои лживые уверения! Нахлебался уже, сыт по горло! Желание, предназначенное другому, запах, который Гефестион вдыхал тысячи раз, так хорошо знакомый запах любимого тела в моменты близости, стыд за свою поверженную веру и муки ревности — отчаяние топило мозг, разум отказывался воспринимать свершившееся, глаза не хотели смотреть на свой позор, на этот вертеп разврата, в который превратилась опочивальня, напоённая раньше чистой искренней любовью, на прежде такое родное лицо, но Гефестион смотрел, впечатывал в сознание, в сердце ужаснейшую в своей жизни ночь, картину за картиной. — Прости меня! — Александр сделал ещё одну попытку, робко протянув руку к своему этеру. — Разве семь лет… — Шесть с половиной и ни дня больше! — Гефестион с омерзением оттолкнул предложенную руку, это воззвание к прошлому счастью, утерянному ныне навсегда. — От тебя разит развратом и мерзостью! Рыскай по конюшням, разгребай навоз, встань в очередь за погонщиками мулов, — наверняка ещё что-то подвернётся! — Зачем ты так? Это жестоко! — Чтооо? Жестоко?! Это ты, ТЫ — МНЕ? Набирай себе этеров из объедков со стола твоего отца, ты его достойный наследник! — Гефестион схватил хитон Александра, хлестнул им своего неверного любовника по обнажённой груди, стараясь и причинить как можно больше боли, и унизить его, и только потом кинул одеяние предателю в лицо: — Прикройся, смотреть противно! — Быстро развернувшись, Аминторид снёс резким движением ещё одну вазу, украшающую опочивальню, вылетел в коридор, пнул ногой, закрывая, дверь, ведущую туда, где ему больше не было места, где его уже никто не ждал, и стремительным шагом за несколько мгновений покрыл коридор, желая только одного — покинуть это гиблое место, это средоточие предательства, лжи и обмана, эту обитель грязного изменника. Александр, одержимый единственной мыслью вернуть любимого и вымолить прощение, бросился было за оскорблённым милым, вчистую позабыв, что был в чём мать родила, но Павсаний подлетел к нему сзади и мягко, но вместе с тем и крепко обнял за плечи, удерживая: — Не так, да не в этом! Подожди, он сейчас перевозбуждён, вы ни до чего не договоритесь, перетерпи, дай ему время хоть немного прийти в себя! Он выдохнется и станет соображать яснее, примет или не примет, но сейчас… может быть, единственное, что ему нужно, — загнать коня, рухнуть с ног от усталости и забыться, ни о чём не думая. Ты же не знаешь, куда он поедет… — Я знаю куда, — глухо ответил Александр, — и к кому… Воцарилось тягостное молчание. Его нарушил Орестид, поднеся царевичу взятый за лезвие кинжал: — Убей меня и верни его, скажи, что забылся, — он простит. Александр закрыл лицо ладонями и затряс головой: — Нет. Нет, я не забылся. Я не забылся — хватит лжи, её и так было уже слишком много. — Тогда… может быть, мне уехать? — Нет. Куда ты поедешь? В своё поместье? Собирать урожай, пить вино, жениться и ждать старости? Или в Иллирию, где тебя могут убить? Я сидел там, я видел этих варваров. Да и не можешь ты: ты на службе, ты всё ещё этер Филиппа. Филипп… — Александр отнял ладони от лица, в голове мелькнула мрачная догадка: — А ведь это он! Он донёс. Он рушит мне всё. Из ревности, зависти, боязни, мелочности, своей вечной вздорности. Когда же он сдохнет! — Он умрёт. — Тёмно-карие глаза Орестида в пламени светильников казались чёрными. — Он умрёт, я тебе обещаю. Он умрёт — и ты скажешь Гефестиону, что заплатил мне. — Нет. — Александр снова покачал головой. — Это не так. Заплатил… Я не думал об этом. Оставь, это опасно, ты можешь погибнуть. — Разве это не лучший выход для вас обоих? — Не такой ценой. Оставь это. Александр снова спрятал лицо в ладонях — теперь для того, чтобы скрыть, что происходит в душе. Любовь к Павсанию стремительно летела вверх на одной чаше весов, а другая неслась вниз, перевешивала: там был Гефестион, там были Миеза и тринадцатилетний храбрый мальчик, бесстрашно зависший в десятках локтей от земли, желающий во что бы то ни стало достать золотые листики из венка статуи богини Ники, доверившийся такой же детской руке, словно это была несокрушимая твердь; там были холодная зима и два подростка, опьянённых свершающейся любовью, её первыми наивными опытами; там были первые снесённые головы врагов и метко пущенное копьё, поразившее мчащегося к Александру меда. Всё первое, всё впервые… Синие глаза, каштановые волосы на подушке, кулаки Гефестиона, отстаивающего святость Александра, ни самому Александру, ни борцу за непогрешимость не нужную, бессонные ночи, умные речи и болтовня ни о чём, серебристый смех, бессчётные поцелуи, безжалостно смятая ещё одним свидетельством вечной любви трава… Четыре года — и два последних в раздвоении, которое так успешно удавалось скрывать! Павсаний вошёл в жизнь Александра вторым и не рвался к сияющим вершинам единоличного господства — Александр принял это как само собой разумеющееся и в чём-то оправдывающее измену Гефестиону: ведь это был просто отход. Отступ, исключение, лишь подтверждающее общее правило. Павсаний вечно попадал в неприятности, большие и малые: то его трясло в лихорадке, то его избивал Филипп, то Аттал учинял над ним гнусное насилие — Александр сочувствовал и стремился помочь, сострадание запустило когти в юное сердце и не захотело отпустить его; кроме того, царевич должен был показать, что он лучше своего отца; а ещё во время изгнания Александра Павсаний, оставшись один, стоически это выносил и держал и наследника престола, и его мать в курсе всего, что происходило в Пелле, — за это нельзя было не быть благодарным. А эти доверчиво распахнутые глаза, простодушное восхищение, шапка тёмно-золотистых кудрей, беспомощность перед своей любовью! И что же было в ответ? «Ведь не только снисхождение и жажда плоти, — мучился царевич. — Но того я люблю больше. И сознаю это сейчас, и снова предаю — уже второго, Орестида. Проклятье!» Когда Александр отошёл от болезненного забытья и снова отнял руки от лица, то обнаружил, что остался в комнате один. «Ковёр заглушил звук шагов, — как-то безразлично отметил он. — Ушёл. Наверное, правильно: сейчас мне видеть его — худшее из зол». И царевич застонал: к ноющему сердцу прибавилась раскалывающаяся голова. Александр наспех оделся и, бессильно привалившись к косяку, кликнул раба: — Элиав, Горгия приведи! Служителя Асклепия, уже отошедшего в царство Морфея, растолкали. Вышагивая к пациенту, Горгий в сотый раз давал себе обещание уйти с почётной, но такой беспокойной должности; даже в храме бога врачевания забот по службе наверняка будет меньше, чем возни с венценосным Филиппом и его наследием. Увидев Горгия, Александр повалился на ложе и страдальчески простонал: — Голова… Горгий удивился несказанно: — Сале, Херонея, Навпакт, в Иллирии больше года — и ничего! Ты же здоров как бык! А тут, дома, в тепличных условиях — мигрень, как у сорокалетней старой девы. О боги, мир перевернулся! — И лекарь полез в свою сумку за уксусом. Конечно, после того, как семейный доктор снял самую жгучую боль, на первый план снова выступили сердечные раны. Стыд, раскаяние, боль за свою измену — и Гефестиону, и Павсанию, боязнь за дорогу первого, убеждённость в невиновности второго, неви́дение верного выхода — всё мучило, жгло, терзало и рвало. Александр метался на ложе до рассвета и никак не мог сообразить, кого бы сейчас он хотел видеть рядом. «Да что же он меня так мучит! Ведь Павсаний ничего не требует… Ну да, Павсаний принадлежит мне, а я принадлежу Гефестиону — это его право. Как же мне вернуть тебя, как прощение вымолить? Любовь моя синеглазая…» Поутру в опочивальню к чёрному как туча, с покрасневшими после кошмарной бессонной ночи глазами царевичу заявился Филипп и с явным удовольствием оглядел поредевшую утварь. — Хе-хе, а какие хорошие вазы были-то! И ценные! Одни убытки от обманутой любви! Гефестион, как понимаю, не скоро здесь снова появится? — Это ты? — выдавил Александр, с ненавистью смотря в единственный глаз родителя. — Ты донёс? — Я? При чём здесь я? Я, наоборот, отводил от тебя великий гнев, трахая Павсания. Сам виноват. Это ты, ты, сынок! — И, гаденько посмеиваясь, отец вышел из комнаты. Царевич проводил с той же жгучей злобой во взоре ненавистную фигуру. «Да чтоб он сдох, такой отец! Наградили боги!» Гефестион гнал коня в Миезу и не мог дать себе отчёта в том, почему желание вернуться в место, где расцвела его любовь, засело в его голове. Он не думал, не рассуждал, стремился избавиться от любого даже подобия работы ума. Хотел ли он достичь того места, где был счастлив, и убедиться в том, что хотя бы оно, в отличие от его любви, сохранилось в неприкосновенности, хотел ли он повидаться с Марией и услышать от неё слова утешения, хотел ли предложить ей стать его женой — это Гефестион не держал в голове. Он просто бежал прочь от ненавистной столицы, от предательства. «Барская любовь, барская любовь — вот она тебе, залейся!» только и стучало в выключенном сознании. Тело рассекало прохладу ночи, ветер в лицо высекал слёзы из глаз. Гектор был сильно обижен: всегда добрый ранее хозяин немилосердно бьёт в бока, не дал ни передохнуть, ни полакомиться овсом, гонит его куда-то в ночи, когда всё живое спокойно засыпает до рассвета! Какая нелёгкая его несёт, куда, зачем? До сознания Гефестиона наконец дошло, что конь выдыхается; всадник и сам выбивался из сил. Этер остановил верного спутника, в полном изнеможении не соскочил, а сполз на землю и отвёл Гектора в придорожный лес. — Отдыхай, отдыхай, милый! Прости своего глупого хозяина, он не в себе… Гектор перевёл дух, осмотрелся и склонил голову к траве. Это, конечно, не добрый овёс из царской конюшни, ну да ладно, сойдёт… А хозяин повалился на влажную от росы зелень и долго не мог унять бешено бьющееся сердце. Способность соображать не хотела возвращаться, в сознании только вспыхивали и гасли отвратительные картины. Отдающийся, бесстыдно подставляющийся Александр, вверяющийся наглым рукам, упоённый своей изменой… Похоть, разврат, грязь, предательство, лживые клятвы… Так вот цена твоей любви, вот на что ты променял шесть с половиной лет! Да шесть ли? Наверняка это было не впервые… Гефестион всё-таки стал думать. Когда, когда это началось? Конечно, ещё до Херонеи, ещё в походе весной, ещё в Амфиссе… Избиение Павсания Филиппом, эта ненормальная забота о нём Александра… Тогда, тогда, ещё тогда… Они бесстыдно крутили свою преступную любовь, предавались похоти, а то, что Гефестион был раздавлен, унижен, обманут, забыт, никого не волновало! Да нет, волновало: они умело прятались, им хватало того, что четыре года любви было предано и втоптано в грязь! И Гефестион зарыдал, сжимая в пальцах ни в чём не повинные стебли. Естественно, в таком состоянии и другие решения не заставили себя долго ждать. «А зачем вообще я здесь? К чему всё это? К чему отъезд? Зачем мучу Гектора? Вот же он, на поясе — ключ ко всему. Один удар — и всё замкнётся. Я уйду — и избавлюсь от всего этого». Гефестион приподнялся на руках, посмотрел на щиплющего траву Гектора и схватился за кинжал. «Подожди! А если нет? Там, за чертой этой жизни — другая. Там, в ней я снова буду знать, что… Это ничего не изменит. Лучше я сначала убью Павсания. И Александра. И только потом — себя. Да, убью, а… А мать, а отец, а сестра — им-то за что же?! О боги, зачем я только появился на свет!» Насыщенная чернота южной ночи постепенно рассеивалась, уступая место заливающей небо синеве, на востоке забрезжили блеклые поначалу полосы — предвестники близящегося рассвета. «Всё равно сейчас ничего разумного не придумать…» Гефестион вздохнул и взобрался на отдохнувшего Гектора. — Давай, милый! До Миезы недалеко, там о тебе позаботятся. В город, хранящий столько прекрасных воспоминаний, Гефестион въехал с первыми лучами солнца. Скотину уже вывели на выпас, распахивались окна, заливались третьи петухи, торговцы на базаре и в лавках раскладывали товар, самые ранние пташки уже спешили к ним с кошёлками. Гефестион остановил Гектора у первого же постоялого двора. — Комнату, воды. Пить и обмыться. Пошли кого-нибудь за одеждой, пусть купит приличный хитон. Конюх здесь опытный? Найди лучшего, пусть позаботится о лошади. Беречь как зеницу ока. Хозяин, тут же накрывший рукой два золотых, только подобострастно кивал: — Всё, всё сей же момент. Аполлодор, сюда, живо! Через четверть часа Гефестион растянулся на относительно приличном ложе и забылся беспокойным сном, мечтая лишь не дождаться пробуждения: пусть боги переправят его в другое царство, если это оказалось сущим адом…