Александр Македонский. Начало

Без Гефестиона Александр провёл два худших дня в своей жизни, он то винил себя, то оправдывал, то клял за ложь, то понимал, что рано или поздно обман всё равно бы открылся, то ругал Павсания за то, что он ему повстречался, то вспоминал, что на интим спровоцировал царского этера сам, то решал, что Гефестион должен понять, простить и принять, то осознавал, что ни того, ни другого, ни третьего сын Аминтора не сделает, то впадал в глубокое уныние и мрачную тоску, то приходил в ярость, метался в своей опочивальне, как зверь в клетке, и колотил в ней то, до чего руки Гефестиона в роковой вечер не добрались. Отца Александр люто ненавидел и страстно желал ему поскорее переправиться на тот свет. От пьянства, яда, кинжала, меча — всё равно; царевич часто представлял, как сам вонзает лезвие в мерзкую тушу и смотрит в единственный глаз подлому родителю, ловя его предсмертные хрипы. Отца он люто ненавидел, от Павсания отказываться не собирался, хоть в глубине души и был доволен тем, что Орестид не является ему на глаза и отсиживается у себя. С Филиппом и Павсанием всё было ясно, но, когда дело, вернее, мысли доходили до Гефестиона, всё тонуло в алом мареве. В голове роились тысячи соображений и тысячи догадок, но ни за одно из предположений нельзя было ручаться; сердце раздирали любовь, досада, ревность, обида — то поочерёдно, то вперемешку. Не знать, что делает Гефестион! Наверное, Александру было бы легче, если измена сына Аминтора, самое страшное из всего предполагавшегося, была выложена ему, как на блюде, воочию предстала бы перед ним, а незнание гнало иллюзию, фантазия дорисовывала гнусное злодейство любовника и друга — воображение ещё больше распаляло ревность, делало её муки непереносимыми и тут же снова обвиняло первопричину этого — самого Александра. Решено было только одно: Гефестиона надо было дождаться и вернуть. Но если первое от Александра не зависело и на него работало время, то насчёт второго ничего нельзя было просчитать — и снова ныло сердце, болела голова, кулаки сжимались в непреклонности, однозначности и окончательности выбранного и тут же разжимались в осознании неимоверной трудности достижения поставленной цели. Снова сердце, снова голова, снова неизведанное впереди, снова вызывался Горгий и пичкал царевича своими порошками, но помогали они мало… Александр был убеждён, что Гефестион поехал именно в Миезу и именно к Марии; то же, что там происходило или уже произошло, было неведомо. Прошло четыре года, как царевич покинул школу — сначала один, вызванный отцом, а через пару дней, вслед за ним — и его свита. Александру пришло на ум, что за четыре года могло случиться что угодно — а вдруг Мария на его счастье умерла? — и царевич отправился в архив. Канцелярию Македонии, детище проклинаемого родителя, несомненно, надо было поставить Филиппу в заслугу: она работала без сбоев, собирала массу информации и хранила в своих недрах множество сведений. Побывав в архиве, Александр к своему огорчению узнал, что Мария жива, и к своей радости — что она замужем и растит дочь. Что-что, а брак Гефестиона с Марией Александру не грозил. Оценив это, царевич слегка успокоился и даже немного поел. Желание напиться и свалиться в беспамятстве, конечно, явно заявляло о себе, но Александр вздохнул и только пригубил разбавленное вино: голова и без возлияний соображала плохо. Александр тряхнул плохо работающим и помрачнел ещё больше: облегчение оказалось обманкой. Брак Марии задержит Гефестиона, но остановит ли он его? Особенно сладок именно запретный плод — Гефестион будет рваться к запретному ещё сильнее. Миеза — маленький городок, не знакомый со столичными увеселениями, театрами, ярмарками, а как разнообразить жизнь в провинции? Обманывать мужа, обводить его вокруг пальца — чем не развлечение для молодой жены? Существует брак — существует и развод. А, кроме того, Диодор, муж Марии, смертен. Гефестион не вечно будет пребывать в смятении от замужества Марии, через день-два он начнёт думать, как его обойти или уничтожить. Мария может получить развод; даже без него Диодор может быть услан, отправлен в изгнание: мало ли что можно предъявить человеку, если он так мешает! Семья Аминторидов влиятельна; помимо неё, существует ещё и отец Александра — монарх, верховная власть. Вдруг Гефестион обратится к нему? — и, Филипп, в восторге от того, что может так нагадить строптивому сыну, с удовольствием поможет Гефестиону, а тот с удовольствием примет поддержку, мстя за неверность и радуясь, что отмщение стало таким изощрённым… Он ещё из этеров уйдёт или, хуже некуда, поступит в щитоносцы Филиппа… Кошмар Александра — нежный верный друг, спевшийся с его злейшим врагом, — предстал перед ним так живо, будто бы уже состоялся, царевич чуть не застонал от ужасной перспективы. А ещё оставались мужчины… Наведываясь в дом Гефестиона, чтобы узнать, не возвратился ли его этер, Александр, конечно, заметил юного миловидного Аримму и припомнил, что Гефестион вскользь рассказывал о только что приступившем к своим обязанностям пареньке. Да, Аримма был только прислужником, но — кто знает! — сын Аминтора может плениться контрастом — и тогда он, царевич, проиграет рабу! У Гефестиона было слишком много возможностей — и всё это создал он сам, Александр! Было от чего впадать в ярость, кусать себе локти, в бессильной злобе колотить по подушке или чему потвёрже… «А когда-то я мечтал, как прекрасно было бы нам жить втроём — мне с Гефестионом и Павсанием. Вот оно, бери! Теперь Гефестион волен рассматривать то же самое. Почему же я не могу допустить это для него, когда разрешал себе? По справедливости должен, а не могу. О боги, вразумите меня, верните его!» Во время отсутствия Гефестиона Александр — сам или через прислугу — постоянно осведомлялся о том, не вернулся ли преданный им любимый — тем чаще, чем дольше этер не возвращался. Царевич даже расставил часовых на въезде в Пеллу, и, когда ему наконец доложили, что беглец вернулся, проехал в свой дом и сейчас находится у себя, Александр поспешил навстречу своей любви, уповая на прощение. По двору и в мегарон, на мужскую половину, царевич прошествовал стремительно, поднимая своим движением ветер, обежал быстрым взглядом пустое помещение и развернулся к остановившемуся в коридоре провожатому: — Где? — Сейчас, он ванну принимал, — робея, ответил служка. — Да вот, идёт… Александр выскочил в коридор, увидел шедшего ему навстречу Гефестиона, бросился к нему с намерением сжать его в объятиях и остановился только тогда, когда в грудь ему упёрлось остриё кинжала. — Не подходи ко мне. — Гефа, как же, что ты говоришь? — хладея, пролепетал царевич. — Тебя два дня не было, я с ума сходил. Я за прощением. Убери кинжал. Гефестион предпочёл обратить внимание только на последнюю фразу: — Уберу, если ты дашь слово ко мне не прикасаться. — Гефа, но как? Почему? — Сам знаешь. Я удивляюсь, как у тебя вообще хватило наглости сюда явиться. Тебя здесь никто не ждёт, — Гефестион вколачивал свои слова в заблудшего с огромным наслаждением. — Ты предатель, ты мне отвратителен, ты мне чужой. Чужой, чужой, — заметив, как больно было неверному возлюбленному выслушивать это «чужой», этер повторял и повторял его, практически упиваясь этой чужой болью. Лицо Александра потемнело. — Гефа, не говори так! — Говорю так, как заслуживаешь. Что стал истуканом? Уходи. — Родной! — Александр чуть не заплакал. — Ты же знаешь, что я не могу. — Раньше об этом надо было думать. Впрочем, я тебе не верю. Ты лжив, это у тебя в природе. Мне противно рядом с тобою быть. Убирайся! — Я не уйду! — закричал Александр и снова бросился к Гефестиону, и снова наткнулся на кинжал. Царевич стал терять самообладание. — Ты не можешь, не можешь меня выгнать, ты мой этер, ты на службе! — Я больше не твой этер, я не хочу тебе служить. — Ты не имеешь права уйти, ты присягу давал! — Я её не нарушал, но вечно быть твоим этером не собирался. Я ухожу в отставку. — Я тебя не отпущу! — Служебный конфликт? Хорошо, в этой стране один человек выше тебя — царь. Обращусь к нему — пусть он и рассудит. Лицо Александра, то краснея, то темнея раньше, теперь смертельно побледнело: его худшие опасения сбывались, любимый друг призывал себе на помощь врага — надо было быстро идти на попятный. — Подожди, подожди, я… — Александр лихорадочно соображал. — Я растерялся просто, я вообще не с того начал. Ты тоже… не будь резким. Ты хочешь моего слова — я тебе его даю. — Вот так-то лучше, — удовлетворённо заключил Гефестион, вложил оружие в ножны, прошёл в свою комнату и с явным удовольствием растянулся на ложе. Чуть отошедший и немного пришедший в себя царевич опустился на пол рядом и не терял надежды перебраться к своему синеглазому сокровищу поближе, но прощение было всего важнее — Александр перевёл дыхание и приступил: — Я понимаю, я виноват, но я нечаянно… — Бесспорно. Ты нечаянно, остальное тоже мне только привиделось. — Но… с Павсанием… это просто из благодарности… — Благодарность может выражаться деньгами, продвижением по службе, ещё чем… — Ему не нужны были деньги. — И он взял то, на что не имел права, прекрасно это зная, а ты с удовольствием согласился! Более того: сам предложил! Знаю я его: он никогда не пошёл бы напролом — это ты первый постарался! Что ты вообще здесь делаешь? Иди, благодари дальше, тебе это так понравилось! — распалялся Гефестион. — Я мог бы понять, если бы не было у тебя никого неделю, или ты был бы в невменяемом состоянии. По провокации, сдуру, спьяну, на спор — ладно, это ещё можно было бы допустить. Но по собственному желанию! — Я не хотел обманывать, так вышло! — Ты не хотел?! Да ты только это и делал! Если бы только один раз, в помутнении — так это тянулось два года! Третий год ты мне врёшь, а я, дурак, закрывал на это глаза, рассчитывал на твою честность, на твоё благородство! А ещё: ты, ты сейчас после того, как я всё узнал, ни разу — ни разу не сказал, что ты его оставишь, ты и впредь будешь с ним! Нет: молодец Филипп, что на правду мне открыл глаза, право слово, я его зауважал! Я к нему наймусь в этеры! — Зачем ты делаешь мне больно? — А, так тебе не нравится, когда больно! О других тоже надо думать, когда больно им! Но ничего. Спасибо, что освободил меня от всяких обязательств по отношению к тебе! Ты меня предал, ты мне изменил — я тебе изменил, я с тобой расчёлся! — С Марией, да? Эти засосы… — Александр, конечно, уже заметил красные отметины на шее Гефестиона. — Эта цепочка! Её у тебя не было — дар любви? — Поразительная проницательность! Сожрал? Понравилось? — А ещё… — Царевич начал отыскивать изменения в облике Гефестиона. — Конечно, где твой знаменитый браслет? Оставил любимой? — ревниво поинтересовался наследник македонского престола. — Её дочке! — Ах, я совсем забыл: Мария замужем, у неё Диодор и Сабина… — Шпионил? От Павсания набрался? — Он не шпионил, а мне помогал! А мне шпионить незачем: я просто в архивах порылся и нашёл запись. — Канцелярская крыса! — На Марию не рассчитывай: она тебе недоступна, она не осмелится разрушить своё! — Почему же недоступна? На каждый брак есть развод. Обращусь к Филиппу, — Гефестион, заметив, что упоминание об отце выводит Александра из себя, произнёс эти слова с особым удовольствием. — Он поможет, выстроит Диодору приличный дом, найдёт ему трёх прекрасных девственниц — при условии, что он разведётся с Марией, — и прощай! Даже без этого можно обойтись: царская воля — сила, скажет Филипп, чтобы разошёлся, пригрозит в случае чего изгнанием — и готово! А, кроме этого, Диодор смертен. Начнётся война, отправится на неё — могут убить, или меды снова нагрянут, или в кулачной потасовке — мало ли что! Оплачет Мария мужа — и выйдет за меня замуж. А покуда до этого ещё не дошло… — мстительно добавил Гефестион, услышав, как в комнату тихо поскреблись. — Войди! Вошёл Аримма с подносом в руках, на подносе была собрана лёгкая закуска. Юноша положил поднос на столик рядом с ложем, поклонился, но выйти Гефестион ему не дал: встал, подошёл к Аримме и ласково погладил его щёку рукой. Раб залился краской и смешался, но удовольствия в нём было больше, чем смущения, — по крайней мере, так царевичу показалось… — Спасибо! — тепло поблагодарил Гефестион, провёл по волосам Ариммы и улыбнулся. — Ну иди… — Юноша вышел. Красавец-этер снова растянулся на ложе и закончил: — Развлекусь с красавчиками у себя под боком. — Это прислуга! — возмущённо определил Александр. — Очень хорошо. Как раз для контраста: барская любовь меня больше не прельщает. Так, развлекусь, а далее… Мария освободится, я на ней женюсь, поступлю к Филиппу в щитоносцы, охмурю его, в это время Клеопатра родит ему второго ребёнка — на этот раз мальчика. К происхождению не придерёшься: чистокровный македонянин. Филипп объявит его своим законным наследником, я в это время соблазню его Клеопатру, она мужа отравит, а по завещанию македонского царя я стану регентом при младенце. Потом смещу его, как сделал это его отец с Аминтой, может быть, женюсь на безутешной вдове, если в этом будет надобность, знать на свою сторону перетяну — и надену на голову корону Македонии. А тебя сделаю своим этером — в память о прошлых заслугах. Как тебе? Что, нравится? — Утопия, — фыркнул Александр, более, чем убегающей короной, поглощённый возможным разводом Марии. — Ничего у тебя не получится, ты не интриган. А Марию ты не любишь. — Обожаю! Вспомни Миезу и наше валяние в сугробах, наши поцелуи, посмотри на мою довольную после вчерашнего физиономию. Не по нраву, да? Фырчи-фырчи… — Ты заблуждаешься. Мария — это просто отход. Ты не можешь её любить, это было один раз, это даже меньше, чем Павсаний для меня… — Александр осёкся: вина Гефестиона по отношению к царевичу должна была быть достаточно велика. — Нет, не меньше, раз тянулось ещё с твоих тринадцати, ты давно её заприметил, у этого есть свой долгий срок. Ты знал прекрасно, что не просто уколешь, а измучишь этим меня, ты сделал это с двойным, даже с тройным удовольствием и ещё более: и своё влечение реализовал, и в измену Марию вверг, и мне сделал больно, и рассчитался. Всё разом: и в отместку, и по страсти. Так, хорошо, ты добился того, чего хотел. Мы уравнены теперь друг перед другом, и твоё слово было последним. Ты удовлетворён — у тебя больше нет причин меня отталкивать. Конечно, Александр испытывал угрызения совести. Он предал, он изменил, обманул, скрыл, он разрушил в Гефестионе веру в чистоту их отношений, запятнал их. Он пошёл на это сам, он не просто поддался порыву, он сделал это осмысленно и — что таиться! — сделал это, не просто идя навстречу, а желая и понимая это. Осознание своего, пусть и не бесчестия, но всё-таки падения было мучительно, царевич почти физически ощущал камень, лежащий внутри, он не давал спокойно дышать, заставлял опускать голову, и, чем более длилось это чувство, тем больший дискомфорт оно рождало — и сердце жаждало свободы, хотело выдавить настырное, жалящее, уязвляющее. Александр хотел воли и отсутствия понимания своей вины — и являлись оправдания. Да, он поступил плохо, но разве он вынашивал в своей душе злой умысел? Нет — это просто нагнало его в полной стольких превратностей жизни. Изменяя, он не переставал любить; он никогда не поставил бы на один уровень силу своего влечения к Павсанию и то, что он испытывал к Гефестиону, с Павсанием его связывало то сложное, что сложилось из сострадания, благодарности и истинно царского желания облагодетельствовать своего подданного. Если это даже и называлось, и было любовью, то предвидеть это Александр не мог — он просто попался. В конце концов, Павсаний берёг его; ещё неизвестно, остался бы царевич живым и здоровым без хлопот царского этера, а через что Орестид прошёл, только чтобы Александру было лучше! Ведь царевич не мог взвалить заботы о своей безопасности на плечи Гефестиона — в обязанности сыну Аминтора вменялась только защита наследника македонского престола в бою. — Ты знаешь мои отношения с отцом, — Александр снова начал оправдываться. — Наверное, я инстинктивно хотел сгруппировать вокруг себя больше людей, в которых могу быть уверен. — Ну да. Павсания, с которым так весело было рассчитываться в постели за его шпионаж. — А ты почему не шпионил? Это было ниже тебя? Ты не хотел унижать своё достоинство, а Павсаний на это пошёл! Мог бы не идти: он тоже знатного рода, ему пришлось переступить через свою гордость, и он смог сделать это. Ты не задумывался, что ему это стоило? А в отношении тебя… и ты не заговаривал об этом, и я бы это не принял: и нагружать тебя этим не хотел, и вообще подталкивать к чему-то, против чего ты бы в глубине души возражал. На кого мне было рассчитывать? — Да изменять-то зачем? — Да не знаю, запутался я! Но ты же знаешь, что я никогда не поставил бы вас рядом! Это было правдой, Александр чётко разграничивал свои чувства, проводил красную черту, которая разделяла то, что он испытывал к Павсанию, и любовь к Гефестиону. С сыном Аминтора царевича связывало очень многое, и эта связь тянулась долгих шесть с половиной лет, это было слишком трепетным, очень важным, давно проросшим в сердцах корнями — настолько мощными, что измена их разрушить не могла. Влечение к Павсанию лежало по другую сторону этой черты, оно было новым, свежим и поэтому сильным, но только вторым — и по очерёдности, и по величине, и по главенству. Александр понимал, что суть их отношений с Гефестионом, первопричина толкнувшего их в объятия порыва, содержание и платоническое наполнение этого на голову выше связавшего его с Павсанием, — это тоже было высказано Гефестиону, это тоже пошло в зачёт извинений за измену. И Александр, и Гефестион, как ни артачился, сознавали это и принимали чувство к Орестиду дополнением, оно было как бы незаконным, да и официально, вздумай его кто-нибудь рассмотреть с этой точки, не было союзом, отличалось от давно практикуемого, привычного сожительства Филиппа со своими щитоносцами. На протяжении всей своей связи с этером царя Александр не мог избавиться от осознания её кратковременности и преходящести — это делало её проходным актом, и это извиняло царевича в глазах Гефестиона. По крайней мере, как думал Александр, должно было его извинять. С другой стороны, интуитивное предчувствие скорого окончания рождало в царевиче ожидание трагического финала — и это кидало его в объятия Орестида с бо́льшим жаром, и он, и Павсаний будто стремились больше насладиться друг другом, не потерять драгоценные мгновения, отмеренные им судьбой. Кидаясь в объятия Орестида, целуя тёмно-карие глаза, Александр мысленно извинял себя перед Гефестионом: «Ты же должен понимать, что это не надолго, это временно, кратко, мимолётно, второстепенно. Это всё равно пройдёт, и ты не будешь так непреклонен, позволишь мне воспользоваться этой отдушиной. Это мгновенно — и я тебе ничего не скажу, и не нужно тебе об этом знать». Царевич предугадывал, что судьба разлучит его с Павсанием, что-то говорило ему об этом, не отступало, это томило его и вместе с тем убаюкивало, он надеялся, что его пронесёт и Гефестион ни о чём не догадается, а если у сына Аминтора и родятся подозрения, то он им не поверит. Но не пронесло. Обман раскрылся — для Гефестиона это стало чудовищным предательством. Пытаясь оправдаться и получить прощение, Александр исчерпал все доводы — этер счёл их неубедительными и сдаваться не собирался: — Долго готовился, на пергаменте записывал свои велеречивые тезисы? Ты Демосфена за пояс заткнёшь своими монологами, только для меня они ничего не значат, я тебе не верю. Слова, слова — одна вода… Терять свою любовь Александр не мог — пришлось перейти к мольбам. Он воскрешал всё самое светлое в их отношениях, говорил, что измена перед таким огромным и прекрасным — ничто, что Гефестион никогда не простит себе, если они не помирятся, своей нынешней близорукости. То, чего они лишают себя, восхитительно и велико, и как они будут без этого жить, и чем будет их жизнь? — раскалённой выжженной дотла пустыней. Он сейчас на колени встанет, вот — пусть Гефестион посмотрит — стоит на коленях, он прикоснуться не смеет, потому что слово дал, а сердце разрывается, он всё исполнит, что любимый ни попросит. Пусть смотрит, пусть смотрит — не может Александр без него, пусть взглянет в его глаза, пусть узнает, что там — любовь, смирение, мольба о прощении! Гефестиону стало страшно: он ведь понимал в глубине души, что не может от всего этого отказаться. Вместе с тем сдаться Александру сегодня же значило простить его слишком быстро, а это может опьянить неверного, он и впредь будет делать что вздумается и верить при этом, что прощение всегда можно будет вымолить, что на это и пары дней хватит. «Сдамся, но прежде изрядно помучу, чтобы думал прежде, — решил Аминторид. — Боги с ним, я не буду себя уважать, если буду считать, что любовь Александра ко мне равнозначна его чувству к Павсанию. Только не покажу, что уже решил простить, помучу, помучу долго и здорово. Пусть натерпится!» И началось великое противостояние. Александр осаждал неприступную крепость, Гефестион держал оборону. Оба были прекрасными воинами, обоих захватила война. В задачу Гефестиона не входило так и остаться непокорённым — ему просто надо было продержаться как можно дольше, задачей Александра была сдача отстаиваемого на милость победителя как можно более скорая. Гефестион наслаждался, кокетничая вовсю: каждый раз посылал входящему с фруктами Аримме ласковые взоры, складывал точёные ножки под коротким хитоном, поводил глазами, отбрасывал за плечи каштановые волны, прикрывал нежными веками с пушистыми ресницами синие глаза, презрительно оттопыривал нижнюю губу на каждую реплику противника, являя тому жемчужные зубки и нежно-розовую восхитительную сладость вкруг них, потерянную Александром по собственной вине. Александр сходил с ума, не мог спокойно усидеть, ёрзал, как тринадцатилетний мальчишка, каялся и молил о прощении: — Я знаю, пусть не сегодня. Я понимаю, ты обижен, должно пройти время. Пусть даже не завтра, как мне ни будет тяжело. Но вспомни, вспомни всё, что у нас было, — разве не кощунство не возродить эту благодать? Я не буду настаивать, я буду ждать, посмотри же, посмотри: я исполнен смирения. — И царевич оставлял робкий поцелуй совсем рядом с кончиками пальцев Гефестиона, не касаясь их губами, но рассыпая свои волосы по кисти и предплечью не желающего покоряться возлюбленного. — Посмотри, я блюду своё слово, — и осторожно касался сандалии или ткани хитона. — Это ведь не к тебе я притронулся, да? Хорошо, я утешусь тем, что так близко, для меня это тоже напоено тобой… Александр приходил каждый день. Гефестион проклинал наступавшую ночь, его мучило подозрение, что в её мраке несчастный перед ним страдалец упивается любовью с Павсанием, гордость не позволяла сыну Аминтора спросить об этом прямо, и он бросал свои обвинения неверному как бы между прочим, давая понять, что это его не интересует, хоть он в наличии нежных отношений и уверен, но что иного можно ждать от безнадёжно испорченного развратного царевича… Прошёл день, другой, третий… Родители Гефестиона вернулись со свадьбы, настала вторая неделя разрыва. Гефестиону пришло в голову, что оборону надо сворачивать, а то ещё коварный изменник позабудет всё блаженство их ночей: время идёт и тупит их остроту и желание окунуться в них снова. — Скажи же мне, сколько я ещё должен мучиться! — упрашивал Александр. — Сколько недель, дней, часов? Я разделю их на мгновения, буду отсчитывать их и, понимая, как они долги, напиваться и сваливаться замертво. — Ай-яй! Как будет страдать Павсаний, если ты свалишься замертво и от тебя нечего будет дожидаться! — Ну какой Павсаний? У меня ничего с ним нет, клянусь! Ты же знаешь, кто мне нужен… — Был бы единственным нужным, так ты похотлив, как козлоногий сатир, и так же мне отвратителен. Александр придвинулся к Гефестиону ближе, словно стараясь наэлектризовать флюидами своей любви пространство вокруг и утопить в их токе все преграды. — Пусть я буду отвратителен, пусть, пусть что угодно… Но не отталкивай же меня, мочи нет более. Я всё исполню, что ни скажешь, но освободи от слова, дай прикоснуться! Гефестион посмотрел в голубые очи, оценил искренность мольбы и силу желания, отстегнул кинжал, отбросил его в сторону и положил руку Александра на свой живот. Царевич, то ли забывая о своём монаршем достоинстве в стремительности ответа, то ли подтверждая его львиной, царя зверей, грацией, в мгновение ока взлетел в изумительном броске и накрыл родное тело, губы Александра и Гефестиона наконец-то слились в долгожданном поцелуе…