Салочки

«Наедине с тобою, брат, Хотел бы я побыть: На свете мало, говорят, Мне остается жить!»       Голова была совершенно пустая. Тело мёрзло, несмотря на закрытые окна, тёплый свитер и шерстяные носки. Может, это незаметно подкрадывалась старость?       Могачёв перечитывал стихи, коротая время за ожиданием. Впервые в жизни он хотел услышать мерзкое оповещение о приходе сообщения, да даже стук в дверь или письмо в почтовом ящике — всему был бы рад. Михаил ждал сигнала, выстрела пистолета, оповещающего о начале игры.       Но телефон молчал, а полицейская чуйка подсказывала, что знак вот-вот будет. Сто семьдесят два часа стартовали ещё три дня назад. Если быть точным, то восемьдесят часов назад. Тянулись они, как вечность.       «Готовится ли он или же завершает последние штрихи? Может, сейчас смеётся у себя в комнате, радуясь, что подсадил всех нас на иглу ожидания, и все эти часы уже давно ничего не значат?»       Михаил откинулся в кресле, закрыв глаза и прислушавшись к звукам комнаты. «Моей судьбой, Сказать по правде, очень Никто не озабочен».       Скрип шин за окном, тихие шаги соседа сверху. Это был единственный человек со всего дома, с которым Могачёв разговаривал не с принуждённой улыбкой.       Обычный человек, которого звали Ваня, на вид за шестьдесят, с чёрными, но кое-где седыми волосами, добрыми серыми глазами. Имени своему он как нельзя соответствовал: добродушный, открытый, казалось, что слово «грусть» и «печаль» были у него под запретом. Семья уже давно покинула его: жена умерла, а дети не считали важным приезжать в гости. Ваня их всё оправдывал, говорил, что у них работа, семья, а сам он уже отходный материал. — Мне счастье слышать их голос, когда звонят по праздникам, — всегда с улыбкой говорил сосед. Михаил до сих пор помнил, как на новый год дети и внуки соседа сверху запланировали приехать к нему в гости. Он весь светился, покупал подарки внучатам, не ходил, а летал. Никогда ещё бывший следователь не видел такого радостного и счастливого человека.       Ваня тогда и Михаила позвал. Они сидели за большим дубовым столом, который под завязку был уставлен яствами. Могачёв, как сейчас, помнит живую зелёную ёлку с яркими игрушками и большие, бережно завёрнутые в новогоднюю бумагу подарки для каждого члена семьи.       Они тогда не приехали и даже не позвонили: отправили СМС, что не смогут отметить вместе. Михаил злился больше, чем Ваня, который лишь примирительно улыбался, а после встал и убрал лишние приборы.       Ваня даже не подал виду, что расстроен: всё так же был ко всем добр и ласков. Могачёв никогда его не понимал.       Практически каждую ночь бывший следователь слушал, как Ваня вставал с кровати, шёл на кухню, заваривал чай, громко щёлкнув чайником, и, пройдя в зал, включал телевизор. Одно шоу за другим повторялось регулярно. Иногда это было хорошо слышно даже здесь. Случалось, распорядок изменялся: за то время, как чайник вскипал, Ваня спускался в квартиру ниже и звал на шахматы Михаила, если тот не спал. То было великолепное время за кружкой чая, незамысловатыми шоу и шахматами, иногда разбавляемое читкой стихов и мелодией старых пластинок.       И так завелось практически с первого дня, как Михаил Иванович, ничем не примечательный преподаватель, въехал сюда.       Могачёв встал и проследовал за соседом до кухни, шаг в шаг, останавливаясь около чайника. Не послышалось привычного щелчка, вместо этого звуки шагов раздались ближе к окну, послышался скрип. Видимо, открыл форточку. Что-то странное было в этих шагах, непохожее, чужое.       Михаил бросил взгляд наружу. Огни, дорога, крыши домов — типичный вид с девятого этажа. Если долго смотреть — можно влюбиться, поддавшись очарованию.       Шаги возобновились: теперь звук дошёл до зала, примерно до середины. Могачёв посмотрел наверх, словно пытаясь проникнуть взглядом сквозь потолок. «Странно. Что с ним?»       Кто-то наверху прыгнул, второй раз, ещё. Мурашки пробежали по спине, вызывая в душе гнев и тупую боль: Ваня по молодости получил открытый перелом левой ноги на лыжном курорте, и с того момента прыжки стали для него недосягаемы. «Гнида».       Прыжок. Два сильных притопа. Ещё два. Прыжок. Пауза.       Азбука Морзе.       Первая «П».       Прыжок. Два притопа. Прыжок.       «Р».       Могачёв в замиранием сердца слушал код, переводя бессмысленные топоты в буквы.       Смех. Хриплый, громкий, словно легли на пол — и смеялись, смеялись, смеялись. «П. Р. И. Х. О. Д. И».       Бывший следователь закрыл глаза. Он ещё никогда не ненавидел себя так сильно, как сейчас. — Помните, что сначала Вы звоните мне, ждёте нас и только потом идёте на место преступления. И только посмейте мне сделать наоборот, — говорила Олеся, со всей строгостью заглядывая в глаза Михаила Ивановича.       Да-да, он помнил это наставление. Только вот не зря Михаил проработал больше тридцати лет в органах, чтобы сейчас позвонить и смирно сидеть, ожидая наряда. «В прочем, можно ограничиться смс-кой».       Набрав короткое «он здесь: 10 этаж» и закрыв за собой входную дверь, Михаил быстро поднялся на этаж выше. Сердце с каждым шагом сильнее и сильнее сжималось: он никогда не простит себе Ванину смерть, никогда и ни за что. — Миш, если я умру, и ты первый это застанешь, то по-товарищески договорись, чтобы меня с Анютой похоронили. На детей не ругайся, если вдруг не приедут, ты же сам знаешь — работа… «Дети будут плакать не потому, что им больно, а потому, что так надо».       Дверь в квартиру была открыта нараспашку, внутри не горел свет. Словно сами врата Ада приглашали окунуться в их бездну. И Могачёв, не в силах сопротивляться, ступил на будущее место преступления.       Михаил прикрыл за собой дверь, включая свет в прихожей. Всё здесь уже стало чужим, недоброжелательным, запротоколированным. В квартире заиграла музыка, очень напоминающая ту, что играла в бродвейских мюзиклах. Дух смерти уже бродил из комнаты в комнату, и сердце разрывалось, как и телефон в его кармане.       В квартире никого не было из живых — бывший следователь это чувствовал. Ступив в мрачный зал, освещённый лишь тусклым светом дорог и машин из окна, он увидел силуэт Ивана.       Включив свет, Могачёв загорелся желанием выключить его ко всем чертям. Он ненавидел себя, свою жизнь и то, что позволил кому-то стать его другом, прекрасно зная, что за этим может последовать.       Слёз не было, лишь комок в горле и невероятная злость.       Могачёв подошёл ближе, внимательно рассматривая труп, подмечая детали и подсказки. Благо, сноровка помогла поставить во главе мозгового центра трезвость, а не тупую боль. Может, это двулично и цинично, но разум и опыт подсказывали, что слёзы и ярость редко помогали раскрыть дело и наказать убийцу.       Тело Ивана было привязано к стулу, очень похожему на стоматологический, только с тёмно-коричневыми ремнями, которые крепко пристёгивали руки соседа. Сам же он был переодет в длинное голубое с белым платье с короткими рукавами-фонариками. Голову украшала чёрная шляпа с плотной зелёной вуалью. На правой руке были пять чёрных линий, на которых, в виде нот, преступник вывел: «БАВАРИЯ». На левой — бритвой вырезано "1841 П.Етербург". На голых стопах — бахилы. «Отца и мать мою едва ль Застанешь ты в живых… Признаться, право, было б жаль Мне опечалить их;»       За окном послышались полицейские сирены, и Могачёв, казалось, услышал, как с грохотом открыли парадную дверь и ломанулись в лифт.       Бывший следователь вышел из квартиры, не закрывая за собой дверь и выключая свет. На телефон пришла СМС. Он тут же открыл её: «Часы стартовали. Надеюсь, ты успел попрощаться с Ваней и Серёжей. На всякий случай».       Он прикрыл глаза, слушая, как шумно поднимался лифт. Кончики пальцев онемели, а воспоминания кружили в голове, напоминая, как много людей погибло по вине Могачёва. «Блядство». — Он там? — Денис первый выскочил из лифта, за ним показалась Олеся. — Вы входили уже? — Нет, следовал инструкции.       Денис кивнул, словно поверив и, пропуская вперёд наряд, достал пистолет. Могачёв на секунду задумался: правильно ли вообще пускать наряд в помещение, чтобы они оттоптали всё на свете?       Что-то в душе Михаила перевернулось, подсказывая глупую, но не лишённую смысла идею: что, если всё это — картина, и любое вмешательство в неё лишь стирает подсказки?       Могачёв знавал таких преступников. Серийные убийцы, которых у них в отделе когда-то называли «художниками», зачастую убивали не потому, что им нравилось убийство как действие, а потому, что они были зависимы от процесса украшения места преступления: придумывать шифры, оставлять подсказки, наводки на самого себя, расставлять всё так, как было в их головах. «Художники» любили процесс творения, а не убийства. Просто так задалось, что до убийств у милиции интерес больше, нежели до уличных хулиганств или угрожающих письм. — Вы… как? — Олеся не пошла в квартиру, оставшись рядом с Могачёвым. — Нам пришло письмо, что Сергей у него в «гостях».       Могачёв кивнул. — Знаю. У нас совсем мало времени. Думаю, что там, — он кивнул себе за спину, — целая картина из подсказок. Нужно сделать так, чтобы тело не трогали. — Предлагаю отвезти тело в морг и начать с него, пока здесь всё отфотографируют и перенесут к нам в штаб, — произнёс Назар, поправляя очки. — А что делать с детьми? Они уже звонили мне, когда получили сообщении о Сергее… — На момент расследования этого дела, — произнёс Могачёв, — не думаю, что им грозит какая-нибудь опасность.       Назар пожал плечами: — Если бы я был на их месте, то я бы хотел решать дело вместе с копами. Крупицы знаний лучше, чем полное незнание.