Не знаю, зачем в четыре года решил завести себе дневник. Я писал везде, коряво и с ошибками, но никогда не вникал в своё дикое желание излагать мысли на бумаге. Может, я уже тогда знал, что сойду с ума и эти записки станут идеальным средством отслеживания моего безумства. Пожалуй, этот дневник станет неким достоянием. Его заточат в стеклянный купол, будут показывать детям как плохой пример, и люди будут дивиться моим поступкам. Хорошая получится хронология моей жизни. Может, она введёт в странах какой-нибудь тест или курс на родительские права. Детство полностью состоит из воспоминаний и каких-то ребяческих закорючек и рисунков. Подростковый период описал обрывками в угоду малому количеству времени. Период взрослой жизни изложен ещё хуже. Дай мне сил, Господи, не вырвать эти страницы и не сжечь в печи.
Когда мне было четыре
Мой первый осознанный вопрос: как сильно чужие родители бьют своих детей? Я не помнил ни одного дня, когда они не били меня. Кажется, моя мать поколачивала даже тогда, когда я был эмбрионом. Я уже всё понимал и слышал в свои четыре. Я задавал кучу вопросов, за которые огребал либо молчанием, либо ремнём, поэтому я научился читать, но не обучился вовремя закрывать рот. Книги давали мне пищу для обсуждения, и мы с моим другом Ричи проводили кучу времени в библиотеках. Ричи — мой плюшевый медведь, которого мне подарили мать и отец на второй день рождения. Я думаю, они купили первое, что увидели на распродаже и всучили мне, но тогда это был не просто подарок — это было нечто большое. Я любил Ричи больше всех на свете, брал его всюду с собой, делился снами, посвящал в секреты прочитанных книг. Я не мог заснуть без него: чувство спокойствия всегда было в моей душе, когда я обнимал Ричи или держал его за лапку. Полагаю, мои родители даже не ожидали такой привязанности к игрушке, но когда собственным родителям твоя любовь не была нужна, то только и оставалось, как отдавать её игрушке. Я назвал его Ричи в честь Ричарда Фейнмана. Я любил науку, любил получать ответы на все вопросы. Наука была для меня священной, светочем во тьме. Тогда я думал, что стану учёным, найду ответы на малоизученные вопросы и просто буду счастлив. Тогда у меня были мечты и стремление жить. Тогда я верил, что передо мной открыты все дороги, все пути, и мне стоит лишь вырасти и захотеть. Иногда я скучаю по тому себе, маленьком и наивному. Как жаль, что тогда мои родители били меня не так сильно, чтобы убить. Моя смерть принесла бы больше пользы, нежели жизнь. В четыре я стал понимать, как много и долго ссорятся мои родители. Они били посуду, били друг друга, иногда били меня, если я попадался под руку. А под рукой я был всегда, потому что простодушно думал, что я стану причиной их мира. В какой-то степени я мирил их: они оба переключались на меня и забывали обиды друг на друга. Я стал зашуганным и пугливым. Я боялся темноты, воображая, что монстры утащат меня к себе под бой посуды и криков, и никто не спасёт меня. Я смекнул и стал чаще отсиживаясь в своей комнате, сжимая Ричи в руках и шепча какие-то успокаивающие фразы для моего медведя. Я выдумал историю, что вся любовь родителей ко мне была заточена в этом мишке. Помню, как обнимал его и мне казалось, что его мягкие плюшевые лапы обнимают меня в ответ. У меня не было друзей, кроме Ричи, и я никогда не мог себе представить, что в моей жизни появится кто-то ещё. Этот медведь был единственной игрушкой, подаренной родителями. В четыре года я впервые услышал фамилию Могачёв. Я произносил её по слогам, всегда писал через чёрточки — мо-га-чёв. Я слышал, как мать винила отца в том, что тот буквально «помешался на нём и его семейке». «Помешанный», «психопат», «больной» — три слова, которые я слышал чаще всего. Как сейчас помню свои ощущения страха и тошноты, когда смотрел значения этих слов в огромном словаре. Я был мал и плохо соображал. Но уже тогда понимал, что у меня необычное детство.Когда мне было пять
Моя мать меня не любила. Я никогда не понимал, зачем она родила меня, а не сделала аборт. Могу лишь догадываться, что тогда мой отец заставил её родить. Я читал сказки про родителей, видел отношение чужих матерей к своим детям и не понимал, чем я заслужил такую жизнь. Я всегда старался быть самым лучшим в группе, самым старательным, самым чистоплотным. Но, что бы я ни делал, я никогда не получал ни грамма её любви. Этой женщине, которая родила меня, было всё равно на меня: в её глаза я был ходячим куском мяса, который смотрел на неё преданными щенячьими глазами и которого надо было кормить и одевать. Она била меня, иногда просто так, иногда за что-то. Она никогда не помогала мне с уроками, нехотя покупала одежду, когда она изнашивалась, частенько забывала покормить меня. Были времена, когда эта женщина не стирала мою одежду месяцами, и мне пришлось освоить ручную стирку в старой раковине. Она не пила, не была безработной. Она просто не хотела меня и оттого не любила. Я заслуживал, на её взгляд, не больше любви, чем игрушечный пупс в девчачьем отделе. Однажды в саду нас попросили нарисовать ассоциации со своей мамой. Я нарисовал мать со злобной улыбкой, держащую ремень и непотушенные сигареты, добавив побольше красного. Моя нянечка ужаснулась и пошла на самый ужасный шаг: она решила мне помочь. Это была единственная женщина, которая решила меня спасти и тем самым убила себя. Её звали Рита, она носила исключительно яркую одежду и заколку в виде пчёлки. Рита стала моим первым другом. Я рассказывал ей свои сны, мечты, вычитанные из книжек фантастические истории. На моей памяти, нянечка всегда проявляла ко мне больше любви и участия: внимательно слушала истории, поддерживала мои стремления и никогда не била. Тогда я впервые узнал, что такое обниматься с кем-то помимо Ричи. Рита видела мои ожоги, синяки, кровоподтёки. Я писался в кровать, ходил замкнутым и почти всегда уходил домой один. Она хранила мои тайны, не позорила перед другими детьми. Сейчас я понимаю, что Рита мечтала о лишении их родительских прав, о том, чтобы меня отдали в другую, лучшую, семью. Я не записал ничего, что она делала и как пыталась мне помочь, но рисунков Риты в виде супергероя было навалом. Догадываюсь, что тогда она изучала законы, копала под мою семью через невинные вопросы, привлекала правоохранительные органы и опеку по защите детей. Рита стала моей музой, и я часто спрашивал её и себя о том, почему не она моя мама. Теперь нас стало трое: я, Ричи и Рита. А потом она исчезла. Внезапно и странно. Никто мне не говорил, куда Рита уехала, да никто и не знал. Я скучал безумно, искал её среди прохожих, рисовал, чтобы потом показать ей. Рита часто говорила, что хочет уехать в Севастополь, и я тешил себя надеждой, что ей удалось сбежать в этот город. Я мечтал, как она вернётся и заберёт меня с собой, туда, где все счастливы и такие, как Рита. Верил. Верил даже после того, как выпустился из садика и пошёл в школу. Верил до того момента, пока не прочитал о её убийстве в дневниках отца.Когда мне было шесть
Я знал, что мои родители ходили на какие-то собрания. Они могли бесконечно долго говорить об этой группе, и мне было любопытно: что такое происходило на этих собрания, что заставляло их смеяться? Я впервые оказался там через месяц после своего дня рождения. Это была небольшая комнатка, где постоянно горела синяя подсветка. На полу был красный ковёр с ворсинками, на стенах висели портреты каких-то людей, размытые в моей памяти. В группе было десять человек, большинство которых было одето в чёрный. Каждое собрание мы садились в круг на ковре и обсуждали разные темы, далёкие от науки и сказок, молились и иногда избивали друг друга палкой с торчащими гвоздями. Я смутно помню, что там было, да и писал я тогда мало, обрывками. По моим додумкам, это была секта фашистов. Я помню, как они обсуждали идеи расового превосходства и думали, как решить эту дилемму. Когда я закрываю глаза и вспоминаю о том, что было тогда, то получаю не восстановленные пробелы в памяти, а ощущения боли по всему телу. Видимо, тогда меня били не только дома. Однако один момент я запомнил хорошо. Кажется, я буду помнить его даже после смерти. Это был весенний, тёплый денёк, один из таких, в которые надо топать по лужам и пускать кораблики в дальние путешествия. Я уже месяц ходил в эту секту, практически на постоянной основе слушая о храбрости и свободе мысли. Тогда я был опьянён счастьем жизни, и, набравшись смелости, спросил отца, почему мы ходим на те собрания. Отец иногда отвечал на мои вопросы, в отличие от матери, потому с этим я решил подойти к нему. Он спросил меня, отчего я задаюсь такими вопросами. Я, в угоду своему юному возрасту и неумению врать, ответил как на духу. Мне не нравились люди, которые смотрели на меня, как на кусок мяса. Некоторые так и улавливали момент, чтобы потрогать и пощупать меня. Я не знал, нормально это или нет, а пожаловаться или спросить было не у кого. Мне не нравилось, что в той комнате всегда пахло плесенью и было до ужаса холодно. Ковёр мне казался мерзкими щупальцами, которые вот-вот утащат меня к себе на дно. Когда я закончил свою тираду недовольства, отец стал читать мне лекции о важности этой секты для него и матери, как она станет важна и для меня и как я отыщу в ней смысл жизни. Это были огромные монологи, больше походящие на крик сумасшедшего. Я запомнил, как горели глаза отца, то ли безумством, то ли одержимостью. Хотя, если вдуматься, то это абсолютно одинаковые понятия. Тогда мне нужно было замолчать, покивать и согласиться, но я решил отстаивать свою позицию до конца. Не знаю, что было у меня в голове. Возможно, полагал, что, послушавшись советов группы, в которую ходит отец, я навсегда избавился бы от побоев и обрёл родительскую любовь Я никогда не видел отца таким бешеным. Тогда я понял, что значит фраза: «Налитые кровью глаза». Я до сих пор ощущаю его удары на мне, его крики и огромные зрачки. Казалось, что он хотел убить меня, выбить из меня всё до последней душевной крошки: так, чтобы даже упоминания обо мне не осталось. Я защищал не себя, а своего Ричи. Напрасно я думал, что мой плюшевый друг избежит наказания. Отец на моих глазах выхватил моего медведя и сжёг до состояния пепла. Он кричал, что так будет и со мной, что я сам напросился и всё в этом духе, но мне было плевать. Я впервые захотел умереть сам, лишь бы Ричи остался жить. Эта картинка горящего медведя, смотрящего в мои глаза своими чёрными бусинками, осталась со мной до сих пор. Клянусь, я видел плюшевые слёзы и слышал игрушечный крик боли и отчаяния. Я смотрел, как горели мои мечты, мои тайны и сны. Горели прикосновения Ритиных рук, проведённые в библиотеках дни, единственная капля родительской любви. Я не смог его спасти. Я рвался к нему, хотел спасти хотя бы малость. Но отец лишь отбивал меня ногой раз за разом, смеясь с моего беспомощного состояния. Не помню, сколько я рыдал о потери своего самого первого и самого лучшего друга: неделю, месяц или до сих пор я не перестал рыдать. Я возненавидел отца, возненавидел свою мать, которая смотрела на это со стороны, возненавидел их секту. Я понял, что в этой семье мне нужно молчать, соглашаться со всем и быть хамелеоном.Когда мне было восемь
Отец стал каждый день твердить мне, что я был рождён, чтобы уничтожить антихриста в виде Мо-га-чё-ва. Тогда я впервые услышал эту фамилию не за стенами, не в ссорах, а прямо в лицо. Он постоянно говорил о том, что я должен его уничтожить, чтобы спокойно жить. Не было и дня, чтобы я не слышал фраз: «Все беды из-за Могачёва», «Ты спасёшь других, если поймёшь, что твой враг Могачёв, а не я», «Черные полосы закончатся со смертью Могачёва». Я пытался забыть эту фамилию, не слушать отца и лелеял надежду сбежать куда подальше. Но в планы отца это не входило. Он показывал мне свои дневники, рассказывал в красках об убийствах, заставлял меня резать мёртвых мышей и пересказывать биографии «великих» убийц. Этот отец решил вырастить убийцу, а я был слишком убит, чтобы сопротивляться. Я часто спрашивал себя, не перепутали ли меня в роддоме. Я хотел проснуться однажды в другой семье, где все друг друга любят, и вся моя жизнь оказалась бы сном. Я боялся открывать глаза по утрам так же сильно, как рвался поскорее заснуть ночью. Я ходил в школу, опухший от слёз. На физкультуре я переодевался в туалете, лишь бы никто не заметил моих шрамов. Однако у меня появилась хоть какая-то отдушина: я делал уроки в школе, оставался в продлёнке, сидел практически до закрытия. Иногда я мог позволить себе поплакать в школьном туалете, лишь бы не дома, где за такое мне прилетало. У меня не было друзей. Я был замкнут и всеми покинут, помногу летая в собственных мыслях. Я спрашивал себя, зачем мне такой тернистый путь, лелеял надежду, что всё это рано или поздно закончится. Я знал практически все биографии великих учёных, писателей и художников. И надеялся, что это лишь Судьба проверяет меня на стойкость. Сейчас же я понимаю, как сильно заблуждался и ошибался. У меня не было детства. Меня родили, чтобы отомстить не своими руками. Я был для них марионеткой без личности и души. Я бы всё отдал за то, лишь бы переродиться в семье, где ребёнок был желанным. Я выплакал все свои слёзы в детстве. Все, до последней капли. Я научился ненавидеть. Все свои беды я переложил на Мо-га-чё-ва, которого отец винил во всём, что стал перенимать и я. Даже сейчас я не могу мыслить трезво и здраво, воспарив над собственными мыслями. Я не могу перестать винить Мо-га-чё-ва в несчастливой жизни, не могу не отомстить за все свои побои, просто не могу… Я вконец уверовал в идеи отца, когда к нам пришли люди в форме и забрали его. В их речах я услышал давно знакомую фамилию. Они обвиняли его в преследовании и убийстве какой-то девушки. Нам разрешили навестить его спустя месяц. Его признавали невменяемым и садили за какое-то дело, но единственное, что я тогда понимал, так это то, что я больше его никогда не увижу и что во всём этом виноват Мо-га-чёв. Я радовался, как никогда в жизни. Я думал, что избавлюсь и от его опытов, и от секты, и от всех бед мира. Но я забыл, что у меня оставалась мать, которая после заточения отца сошла с ума. Она плакала, билась головой о стену, много пила и орала на меня за двоих. Однажды она схватила меня и прошептала мне прямо в лицо: «Ты станешь третьей волной Могачёва, ты убьёшь его ради отца». У неё были безумные глаза, руки дрожали, вся её одежда пропиталась запахом плесени. Это был мой день рождения. Мне исполнялось девять лет. Я уже ненавидел свою жизнь, своих родителей, и начинал растить в душе мысль о смерти незнакомого мне человека с фамилией Могачёв. Мать долго не говорила со мной, открывая рот лишь для оскорблений и упрёков. Я стал получать вдвое больше, словно был игрушкой для битья. Пересматривая своё детство, я знал, что мог не идти на поводу родителей и укоров. Но всё зашло слишком далеко. Я был мал, восприимчив и наивен. Я действительно думал, что смерть одного определённого человека принесёт мне счастье. Я поверил отцу, я поверил матери, и это привело меня к тому, что есть сейчас. Я не мог думать иначе. Я не смог спасти себя сам. Но мне было всего девять. Я хотел нормальной жизни без побоев и пыток, я хотел кататься на каруселях и плакать только из-за невыученных уроков. Я не хотел убийств, трупов и ожогов. Я верил, что смерть Мо-га-чё-ва принесёт мне счастье и покой. Ради этого я и пошёл на такую игру. Ради этого я зашёл так далеко. Всё же правительству лучше ввести тесты на то, способны ли те или иные люди к тому, что в их жизни появился ребёнок.