Салочки

      Эта часть моей жизни ненавистна мне. Я стал тем, кого знают все. Тем, кого я ненавижу больше всех. Иногда я спрашиваю себя: почему не покончил жизнь в шестнадцать? И до сих пор не нахожу ответа. Многие страницы вырвал и сжёг. Слишком стыдно за себя.

Когда мне было одиннадцать

      17 сентября.       Сегодня я познакомился с мальчиком, который ходит туда же, куда и моя семья. Ему двенадцать, всего на год старше меня. Его зовут Витя, и, как оказалось, он мой сосед сверху!       Он сам подошёл ко мне, познакомился и предложил дружбу. Я не верю своему счастью: у меня наконец-то есть настоящий друг!       19 сентября.       Я встретился с Витей на улице. Он был очень весёлый и позвал меня погулять с ним. Родителей не было дома, поэтому я согласился без задней мысли.       Я не знал, куда он меня приведёт, но следовал как верный пёс. У него были очень светлые волосы, и мне казалось, что это лучи солнца. Витя рассказал мне, что вернулся из библиотеки, где прочитал целую книжку о снежных барсах. Он говорил так много интересных вещей, но единственные факты, что я успех запомнить — это про мех снежных барсов. Витя сказал, что он такой густой, что, будь мы размером с муравьёв, шерсть барса казалась бы нам джунглями и непроходимыми лесами.       Витя привёл меня к домику и сказал никому никогда не рассказывать о нём. Ричи у меня не было, других друзей — тоже. Эта была самая лёгкая клятва в моей жизни.       Этот домик теперь — наше секретное место.       22 сентября.       Витя так много фантазирует, что иногда у меня кружится голова. Я не понимаю, как такие миры могут помещаться у него в голове! Он рассказывает мне о других планетах, о другой жизни, которая находится далеко-далеко за небом. Я верю ему и надеюсь, что смогу улететь туда с ним навсегда.       Мы договорились, что построим ракету, когда вырастем. Я бы последовал за Витей куда угодно.       Господи, так хорошо иметь друга!       29 сентября.       Сегодня Витя ночевал у нас. Отец сказал, что его родители уехали в командировку. Я был так рад!       Мы много говорили о космосе, о других мирах, представляли образы людей чужих планет. Мне не хотелось ложиться спать: отчасти потому, что мне нравилось говорить так много и быстро, отчасти потому, что сны были страшными. Иногда я не отличал сон от реальности, а реальность — ото сна. Всё казалось большим сном без начала и конца.       Витя рассказал мне сказку на ночь. Он сказал, что его мама всегда рассказывает ему сказки на ночь, чтобы сны были сладкими и приятными.       Я впервые уснул быстро и без кошмаров. Пусть бы родители Вити никогда не возвращались домой.       10 октября.       Я поклялся, что буду писать каждый день, но мне некогда, представляешь, дневник! Я каждый день гуляю с Витей. Он познакомил меня со своими друзьями, поделился любимыми книгами. Я впервые плакал от смеха! Я и представить не мог, что смех может причинять боль и вызывать слёзы. Это совсем другие слёзы: после них хорошо и спокойно.       Я так рад, что его семья пришла туда, где оказалась моя семья. Я запутался, кого надо благодарить в этом случае, но я благодарю!       1 ноября.       Это был самый лучший день рождения на свете! Витя подарил мне брошку в виде пчёлки. Он сказал, что это перерождённый Ричи: мишка хотел летать, но свои желания не умел правильно формулировать, поэтому получилось то, что получилось. Я верю ему. Теперь я ношу её на воротнике, гордо и с любовью.       Моя мама снова забыла о моём дне рождения, лишь отец сказал пару слов. Но мне всё равно. Я рад, что мой лучший друг помнил об этом. Мне больше ничего и не нужно.       20 ноября.       Я чувствую, как моё сердце бьётся чаще при виде Ани — подруги Вити. Она играет с нами и многое знает. Витя советует мне прибирать слюни при виде неё, но я не понимаю этой фразы и лишь отворачиваюсь. Она очень красивая и так забавно склоняет голову, когда думает.       Витя сказал, что я влюбился, но я так и не понял, что это значит. Он спросил, знаю ли я что-то о любви, на что я лишь покачал головой. Я никогда не слышал слово «любовь» и не понимаю, о чём говорит Витя. Но если любовь — это то, что происходит в сердце при виде Ани, то это очень больно-счастливое чувство.       Я бы всё отдал, лишь бы Аня гуляла с нами чаще, чем пару часов в сутки.       16 декабря.       В последнее время Витя ходит хмурым. Он часто спрашивает меня или себя о том, почему мы ходим на собрания, почему там звучат страшные слова, почему мы *вырвана страница*.       олчал. Я боялся сказать что-то, боялся, что всё повторится заново. Я попросил его не встревать и не спрашивать, поддавшись тому, что происходит. Витя хотел правды и не слушал меня.       17 декабря.       Я не могу уснуть, дорогой дневник. Мне страшно, у меня трясутся руки, и я бы всё отдал за способность быть невидимым.       Сегодня Витя спросил, зачем он ходит на собрания прямо в середины церемонии. Его мать испуганно дёргала моего друга за рукав, но он не унимался. Я до сих пор дрожу, вспоминая это.       Его отец спросил, что его не устраивает, и Витю понесло. Он сказал всё то, что когда-то думал я, всё то, что когда-то осмелился сказать я.       Я хотел пнуть его, столкнуть с ног и заткнуть рот. Перед глазами снова возник костёр, только внутри него теперь был Витя. Когда он закончил свою речь, отец вывел его в середину, куда никому не было позволено ступать.       Я неЗачемНе заслужил45 ударов. Я мог выбежать, оттолкнуть, подставить под удар себя, но я молчал и сидел, словно окаменев. Я чувствовал каждый удар, словно били меня, и от собственной слабости ощущаю двойную боль.       Я до сих пор слышу крики наверху. Господи, если ты есть, оставь его жить. Я никогда ничего больше не попрошу, только пусть Витя не умрёт ни сегодня, ни завтра.       28 декабря.       Он не выходит из дома который день. Я очень скучаю, как и остальные его друзья. Мы часто говорим с Аней о Вите, вспоминаем и переживаем. Я провожу с ней много времени, но это не стоит пропажи Вити.       Аня сказала, что у меня грустные глаза для двенадцатилетки.        30 декабря.       Сегодня день рождения Вити. Я попросил маму передать ему подарок от меня: я скопил с обедов ему на книгу. Он бредил о тамплиерах, и я купил ему самую подробную книжку о них. Она была тяжёлой и дорогой. В книжном на меня смотрели подозрительно, но мне было всё равно. Я никогда ещё не касался обложки книги с таким трепетом. Она пахла новизной, новыми путешествиями и тайнами.       У меня оставалась красная упаковочная бумага и немного цветной бумаги. Думаю, ему понравится мой скромный подарок и фенечка из его любимых цветов.       31 декабря.       Я увидел в мусорном баке мою ярко-красную упаковку и край книжки.       Что происходит. Ему разонравились тамплиеры?       1 января       Витя впервые вышел на улицу, с мешками под глазами, слегка серый и бледный. Я увидел его в окне, совершенно случайно, и выбежал из дома окрылённый и счастливый. Я хотел так много ему рассказать, так крепко обнять! Я был счастлив так же, как и в тот день, когда он подарил мне пчёлку.       Я подошёл к нему, улыбаясь во все тридцать два, воображая, как мы сейчас пойдём в наше логово.       Он обернулся, напуганный моим громким приветствием. Я начал говорить о новостях в мире космоса, а он таращился на меня так, словно я говорил задом-наперёд.       Он не узнал меня. Обозвал странным и убежал.       Он не шутил.       Он не вспомнил даже Аню. Мы оба стояли, смотрели, как он качался на качелях, и ничего не понимали. Фенечка на его левой руке мозолила мне глаза.       Дома мать сказала, что во всём этом виноват мо-га-чёв. Я не слышал эту фамилию три счастливых года.       12 января       Аня предложила забыть друг друга, как это сделал Витя, и похоронить всё, что с ним связано. Витя нас не вспоминал, да и не хотел. Он связался с другими детьми, говорил о писательстве, а нас обходил стороной, опуская взгляд при столкновении.       Я сжёг все макеты ракет, все записки о космосе. Пчёлку рука дрогнула выкидывать.       Я хотел плакать, но слёзы не шли. Я лежал, смотрел в потолок и не понимал, чем заслужил такую жизнь.

Когда мне было тринадцать.

*много вырванных страниц*       Следующие четыре года слишком личные, чтобы оставлять их. Мне стыдно, что я писал такое. Такие мысли лучше придать земле. Это были страдания подростка, который стоит на краю пропасти. Я качался из стороны в сторону, не понимая, как из двух зол выбрать что-то лучшее.       Но лучшего никогда не было. По крайней мере, в моей жизни.       Отчётливо запомнил тот день, когда отец пришёл счастливым — тридцатое сентября. Его глаза ещё никогда не сияли так ярко. Отец купил букет цветов для матери, а мне подарил «нового Ричи». Ни я, ни мать не были рады.       Он приготовил ужин, много шутил и танцевал под какие-то свои любимые песни. Кажется, тогда я подумал, что всё может стать нормальным.       Но как же я ошибался…       Помню, как через пару то ли дней, то ли месяцев к нам пришли приставы. Они забрали отца, обвинив его в убийстве на Воробьёвых горах. Мать не рыдала, не истерила, она целый месяц не проронила ни слова в мою сторону.       Отца посадили в психиатрическую больницу, признав одержимым. В свои шестнадцать я перестал существовать для матери: она налаживала свою личную жизнь, забив на меня огромный болт. Каждое утро понедельника я находил небольшую сумму денег, которую мать оставляла мне на неделю. Я думал, что корень моих бед лежал в отце, который орал на мать и терроризировал меня. Думал, что с его исчезновением мать станет ко мне ближе. Я ошибался: я стал для неё никем, пустым местом, которое через три года должно раствориться во взрослой жизни.       Я бы стерпел крики и побои, только бы она говорила со мной.       Мы больше не ходили в эту секту.       Мне было шестнадцать, когда я сломался.       Я пытался убить себя, покончить с этой жизнью, которая приносила мне лишь страдания. Мать спасла меня: она пришла с работы раньше обычного. Она молча вытащила меня из петли, практически отошедшего на тот свет. Ни ругани, ни побоев — в тишине обработала мою шею, забрала верёвку и ушла.       После этого события она стала пить, а я навсегда покинул надежды умереть. Я не знал, почему она решила спасти меня, а не дала спокойно умереть. Может, с моей могильной плитой её жизнь стала бы ярче, но мать решила иначе.       Я впервые нашёл на себе седые волосы и решил перекраситься в угольный. Я понял, что никто меня не спасёт, если я сам не постараюсь и не приложу усилий.       Я стал усерднее учиться и вышел в конце одиннадцатого класса отличником. Я перестал гнаться за поиском друзей, и они сами потянулись ко мне. Я стал примерять маски: я был весельчаком, хулиганом, примерным мальчиком.       Я не хотел любви, я буквально плевался от людей. Всё то, что вызывало во мне отвращение, пришло ко мне. Не тогда, когда я больше всего в этом нуждался, а тогда, когда единственным, чего я хотел, был покой.       Я пошёл работать сразу же, на время отложив мечту поступить на инженера. Устроился в бар без официального трудоустройства, начав зарабатывать свои первые деньги.       В мой семнадцатый день рождения мой отец захотел встретиться со мной. Как он писал мне: «Я хотел бы, чтобы ты принёс мне мои любимые пирожки. Здесь отвратно кормят». Не знаю, зачем я пошёл туда, но выбор был сделан.       Полагаю, о Ховринской больнице все наслышаны: серое здание, от которого в те времена за километры веяло смертью и печалью. Заведующим больницы был друг моего отца — отец Вити — и оставался им до самого её закрытия.       Его палата была под номером шесть. Он не чувствовал себя заключённым, скорее гостем в отеле с двумя звёздами. К нему хорошо относились, разрешали не носить смирительные рубашки, поселили в одиночную камеру. Даже в палате он мог курить.       Отец сидел один, куря его любимые красные мальборо, с взглядом, наполненным жизнью. На мой приход он лишь похлопал рядом с собой, улыбнувшись.       Я думал, что он раскаялся в своих грехах и станет умолять простить его за все испорченные годы моей жизни. Я надеялся, что клиника его исправила, хоть и под половиной контроля.       Но он начал снова петь свою шарманку, всю ту же, что я слышал семнадцать лет. Отец передал мне свои дневники и сказал, что если я не сделаю того, что он завещал мне в этих дневниках, то никогда нормальная жизнь для меня не настанет. Моя миссия, по его мнению, в причинении боли мо-га-чё-ву, ведь «твоя мать родила тебя только для этого; тебе нужно осуществить план, который не смог осуществить я, — и ты сможешь жить спокойно».       Я сидел, слушал его и хотел как никогда в жизни задушить его собственными руками. Мне хотелось избить его, уничтожить до такого состояния, чтобы даже праха не осталось.       В тот же вечер он умер.       Мать так и не узнала, что именно я отравил его.       После этого я тоже умер для неё: она нашла другого мужчину и ушла к нему. В один день, вернувшись со смены, я почувствовал небывалую тоску и одиночество. Она забрала все свои вещи, оставив меня наедине с кошмарным детством в этой квартире.

      Когда мне было девятнадцать.

      У меня стали случаться провалы в памяти. Я мог идти с работы, дважды моргнуть и понять, что я дома, со сбитыми костяшками или расцарапанным лицом. Я много смотрел телевизор и понимал, что в половине насилия виноват я.       Я не помнил, как насиловал девушек, избивал школьников, грабил бабушек. Они не составили фоторобот, сказав лишь мой примерный рост и цвет глаз. Я обещал себе, что буду контролировать себя, но стабильно раз в неделю находил себя с разодранными руками и деньгами в карманах.       Я боялся обратиться в клинику: мне бы светила психушка до конца моих дней. С каждым днём я всё больше и больше стал видеть в отражениях зеркал не себя, а своего отца: грёбаного помешанного маньяка с проблемами в голове.       От курения и частого употребления алкоголя мои руки стали мелко трястись. Я мог это контролировать таблетками, но понимал, что скоро меня прогонят: бармен с трясущимися руками — это не бармен.       В очередной раз придя со смены, я по-обычному включил телевизор и ошалел, услышав новости 30 апреля. Моего друга детства, Витю, отправляли в больницу для душевнобольных: дама из телевизора описала эту новость как «Убийственные воспоминания».       Он вспомнил всё своё детство, которое после сильного избиения забыл. По телевизору стали показывать фотографии и видео сожженных мест и самого Витю. Воспоминания оказались настолько травмирующими, что он сжёг здание наших собраний, сжёг библиотеку, в которую мы ходили каждый день. Я смотрел на картинки горящей детской площадки, на которой мы обсуждали наши планы полёта в космос, и ломался. Я смотрел, но отказывался видеть и понимать.       Дама равнодушно объявила, что поджигатель убил девушку двадцати лет, но не стал скрываться с места преступления. — Анна Малютина, девушка двадцати лет, студентка РУДН. Девушка мечтала стать ракетостроителем, но стала лишь воспоминанием в памяти тех, кто её любил.       Я смутно помню, как оказался наедине с Витей в комнате для допросов, помню лишь, что очень боялся, что он не вспомнит меня. — Привет, — он улыбался, но уже не так тепло, как в детстве. Его глаза, его худоба и бледность — скелет, который говорил, но уже ничего не чувствовал. Он перекрасил волосы в пепельный, пробил ухо и надел очки. Но фенечка… Та самая фенечка всё ещё была на его левом запястье. Он помнил меня. — Рад, что ты жив.       Я ничего не мог ответить: сидел напротив и смотрел, изучал и тихо рыдал. Мой друг, мой единственный луч света погибал на моих глазах, и я ничем не мог помочь ему. Как и семь лет назад. — Вижу, ты ещё носишь мой подарок в виде пчёлки, — он кивнул на брошку, которую я никогда не снимал с того самого дня, когда получил её подарком на день рождения. — Я дарил её на твоё двенадцатилетние. Ты тогда радовался как никогда в жизни. — Мой подарок дошёл до тебя лишь в половинном виде, — тихо ответил я, кивнув на фенечку. Я чувствовал себя ребёнком в более старом теле, всё так же испытывая трепет перед единственным не отвернувшимся человеком. — Единственное, что успел сохранить перед отключкой, — Виктор улыбнулся, покрутив фенечку на запястье. — Выбили из меня всю память. Я тебя не виню ни в чём.       Он старался быть дружелюбным, тем самым ребёнком, в котором я нашёл идола. Он не знал, что я научился читать людей за это время, и его попытки лишь вгоняли меня в страх. — Помнишь наши мечты изучить космос? — А ты? — Смешно.       Мы помолчали. Я хотел кинуться ему на шею, обнять его, вызволить из этой тюрьмы. Я верил, наивно, правда, что я смогу спасти его. Человек, который не может спасти себя, не спасёт никого. — Зачем ты всё это сделал? — спросил я тихо. Я до сих пор не понял, почему он убил Аню. Может, потому, что знал, что мы были тайными любовниками и искали утешения друг у друга во имя старых времён. Может, потому, что хотел спасти её от той жизни, которая настигла нас обоих.       Как сейчас помню холодное прикосновение костлявой руки к своему лицу. Он касался моих скул, по-отцовски изучая взрослого меня. Я дрожал даже тогда, когда он опустил свою руку. — Ты знал, что мы братья? Стой, не отвечай, — Витя отрицательно помахал головой, и я замолчал, не смея перебивать его исповедь. — В тот день мой отец убил мою мать: она сказала, защищая меня, что мой отец — твой отец. Мы братья, Макс. Всегда ими были. Твой отец ухаживал за двумя женщинами: моей матерью и твоей. Он рассматривал их как инкубатор для будущего Антихриста: он задумал вырастить человека мщения, того, кто исполнит его план. Когда моя мать узнала об этом, было слишком поздно: она уже была беременна мной. Она сделала всё, чтобы мы никогда не встретились: вышла за другого мужчину, уехала в другой город и растила меня без предубеждений. И потом эта чёртова секта, на которой мой отец помешался: он последовал за ней сюда, и Судьба распорядилась так, чтобы мы жили в этаже друг от друга. Моя мать боялась, что правда всплывёт, но не могла помешать нам общаться: она видела, как мы оба счастливы от компании друг друга, и не посмела вмешаться. Мой отец убил её на моих глазах, раздробив голову. Она делала всё, чтобы спасти меня, и потеряла в этом свою жизнь. Я до сих пор помню её застывший взгляд и прикосновение тёплой руки, — Витя нервно вздохнул, зажмурившись. — Мы оба прокляты, Макс. С самого первого дня, когда увидели свет. У нас никогда не будет нормальной жизни, её и не желали нам при рождении. Все, кто был связан с этой сектой, никогда не смогут оклематься и вырасти нормальными людьми со стабильной психикой. Мы навсегда останемся моральными калеками, либо покончившими жизнь самоубийством, либо превратившимися в убийц. Мы все прокляты, Максим, и единственное очищение для нас — это смерть.       Я не сопротивлялся, когда он накинулся на меня с криком, пытаясь задушить. Я не пискнул, когда его хрупкие руки стали сжимать мою шею и когда Витю снимали с меня, выводя из камеры встреч в камеру заключения. Это не был мой друг: это был зверь, обезумевший от детских травм. Он верил, что лишь со смертью мы станем счастливыми и свободными.       Тогда он ещё не понимал, что даже смерть не поможет нам.       Только дома я очнулся ото сна, обнаружив, что моей любимой брошки больше не было.       Через день, в среду, по телеканалам передали, что поджигателя Виктора нашли мёртвым в камере с расцарапанными венами, блаженной улыбкой и брошкой в виде пчёлки, крепко стиснутой в руке.       Дело вёл Мо-га-чёв. Тот человек, который заточил моего отца в клинику. Тот человек, который арестовал Витю. Он был во всех моих плохих днях, во всех моих кошмарах и «будущих планах».       Я обозлился на него. Я видел его во всех газетах, плевался от него и никогда не упоминал имя всуе. Это довело меня до того, что в один день я открыл отцовские дневники и прочёл их от корки до корки. Я уже ненавидел его за всё, что он сделал для меня.       Я не понимал, что уже тогда стал своим отцом.

      Когда мне было двадцать.

      У меня появилась сестра. Её назвали Лерой. Она была маленьким ангелочком, который улыбался и сладко спал.       Матери стало плевать на неё на первом же году жизни. Она гуляла, пила и мало работала, если не работала совсем. Я не уважал своего отчима, который ничем, кроме внешности, не отличался от моего отца. Ему было так же плевать на собственную дочь. Иногда мне кажется, что они родили её лишь потому, что не хватило денег на аборт и от материнского капитала можно оплатить коммунальные услуги.       Я проводил с ней всё своё свободное время: пеленал, гулял с коляской, покупал игрушки и еду. Она была моей сестрой, и я не хотел, чтобы её детство было таким же кошмарным, как и у меня. Мне казалось, что сама Судьба послала мне радость в виде сестры.       Я видел, как она росла. Я первый услышал её «мама» и «папа», посвящённые мне в одном лице. Я завёл маленький блокнот, где писал даты и слова, которые она стала выговаривать. Все думали, что я одинокий отец, и некоторые мамочки помогали мне ухаживать за ней, советуя смеси, садики и магазины.       Я никогда не был так счастлив, как с ней. Я подарил ей зайчика, которого она полюбила и так и назвала — Зайчик. Я приносил ей книжки, читал их перед сном и видел в глазах малютки, что она всё понимает. Она стала моим лучиком света, и я думал, что так будет всегда.       Это был апрель. Тридцатого числа я пришёл, как всегда, за ней, и застал, как отчим грубо насиловал её.       Это был первый раз, когда я бил человека и помнил об этом. Я сыпал удар за ударом, не остановившись ни с видом первой крови, ни с криками матери и соседей. Я хотел убить его собственными руками, и даже такое наказание казалось мне слишком простым для его души. Мать ударила меня сковородкой, чтобы остановить мою ярость.       После этого мне запретили посещать сестру. Нет, она не позвонила в полицию, никуда не донесла. Она сказала на словах, и я понял, что она знала об увлечениях отчима, но ничего с этим не делала.       Тогда я захотел убить мать.       29 мая.       Спустя два года мне разрешили посещать сестру. Точнее, забирать её из садика и приводить домой. Мать сама позвонила мне и попросила. Я не смог ей отказать.       Лера вспомнила меня и долго-долго обнимала. — Ты меня больше не оставишь? Больше не уедешь?       Я отрицательно качал головой, обнимая маленькую сестрёнку так, словно эти объятия спасут её от жестокого мира взрослых. От того мира, в котором я погряз с головой.       Лера говорила без остановки. Я слушал, как она жила всё это время: как завела друзей в садике, как гуляла на детской площадке с мамой, как её кормили, во что одевали, какие мультики она смотрела по утрам. — Ах, да! — она научилась забавно стукать себя по лбу. — Забыла познакомить тебя со своей самой лучшей подругой, — она указала на пустоту рядом с собой. — Это Лиза. Ничего страшного, если ты сейчас её не видишь: она не любит появляться для всех. Она самая-самая лучшая.       Полагаю, так выглядят выдуманные друзья младших сестёр.       1 июня.       Лиза стала нашей темой разговора с матерью. Она сказала, что это выдуманная подруга с ней уже год и не приносит никаких неудобств. Хочется верить, что это не какой-нибудь Чокки.       5 июня.       Запары в инженерном. Да, заочка, но всё равно тяжело вывозить вместе с работой. Пора бы уже увольняться из бара и идти каким-нибудь официантом в кафешку. А то эта ночная работа только старит меня.       10 июня.       Сегодня Лиза сказала, что не любит, когда дети слишком громко орут. Она предложила вырезать им языки. Лера смеялась с такой идеи, пародируя выдуманную подругу, а меня мороз пробирал по коже.       Меня начинает это немного пугать.       1 июля.       Лерины подруги сказали, что я самый лучший брат на свете. Я чувствую, что они знают о Лизе, но не хотят рассказывать мне.       Я уже решил, что сегодня поведу её к своему другу Тёме — бармену, да ещё и психотерапевту. Завтра мы с ним и с Лерой встретимся. Главное, чтобы она не проболталась матери раньше времени.       2 июля.       Это шизофрения.       Я заставил Тёму провести все возможные тесты. Все они показали, что это шизофрения. «Легкая форма, Макс, но ей срочно нужно к врачу, пока не поздно. Я могу поговорить и найти хорошего психотерапевта».       Я не знаю, как дышать и что мне делать. Её детство навсегда сломано. Её жизнь теперь будет заключаться в таблетках, галлюцинациях и травле.       Господи, за что она должна так страдать?! Она не виновата в грехах моих родителей.       15 августа.       Тёма нашёл хорошего психотерапевта. Пока у меня хватает денег, но если надо будет, я устроюсь ещё куда-нибудь, лишь бы это помогло. Врач сразу предупредил, что таблетки будут стоить дороже приёмов, я же слепо соглашался, лишь сестра была в порядке.       Леры не было дома. В садике сказали, что она уже три дня не приходит.       Путём дипломатических разговоров с матерью выяснил, что Лера всё ей рассказала. Та сдала её в клинику, в которой лечился мой отец. Она не хотела слушать ни о врачах, ни о лечении, ни о моей помощи.       Может, она надеялась, что в этом месте моя сестрёнка умрёт.       16 августа.       Я проник в Ховринскую больницу впервые за такое долгое время. Одной из санитарок я показался симпатичным, а моя история вызвала сострадание. Она провела меня до сестры и пообещала, что будет моей Ариадной.       Палата не была такой уж мерзкой, как я думал. Она сидела одна, накачанная таблетками. В её глазах, на самом дне, плескалась жизнь и радость той маленькой девочки, которую я опекал все эти годы и дни.       Лера больше не говорила о Лизе. Она вообще мало мне рассказала и быстро устала.       Дома я рыдал, как последняя скотина. Я не плакал так с того дня, когда мой лучший друг не узнал меня.       20 августа.       Я видел, как она погибает. Я уже работал над тем, чтобы выкрасть её и убежать куда-нибудь далеко. Моих денег хватило бы на первое время, а там бы как-нибудь потянул и две, и три работы. Главное, чтобы Лера была счастлива.       30 августа.       План был готов. Ариадна ночью разыгрывает спектакль, будто кто-то ударяет её, и она падает. Санитары, что охраняют нужный мне этаж, подбегают, где я уже по-настоящему вырубаю их. Дальше Ариадна своим ключом помогает мне открыть палату, вывести Леру и, бросив ключ, возвращается на место к санитарам, разыгрывая спектакль, будто она только-только пришла в сознание и обнаружила пропажу ключей. Камеры там бутафорские, так что всё должно пройти идеально.       У Тёмы сестра в Иркутске живёт, которая сможет приютить меня на первый месяц. Я купил билеты на самый первый рейс, снял всю наличку и готов был бежать подальше от этого страха.       Из материнского дома выкрал её любимую игрушку, зайчика, и книжку, которую подарил на первый день рождения и которую она ежегодно просила ей прочесть.       31 августа.       Я не успел.       Отчим попросил более агрессивную терапию, ибо не видел результатов. Её внепланово повели на трепанацию.       Она так и не проснулась.       Ариадна рыдала, когда пересказывала мне всё. Даже её объятия и любовь не спасли меня.       Я потерял и брата, и сестру.        1 сентября.       Я попросил Ариадну поменять информацию о сестре, придумать, что угодно, и она согласилась. Я знал, что больше никогда не встречусь с ней. Она тоже понимала это.       Я пошёл к матери, охваченный яростью.       Я знал, что убью кого-нибудь сегодня.       Мать была пьяной, отчим не лучше. Я орал, кричал. Когда это подобие человека замахнулось на меня.       Я не медлил.       Не знаю, можно ли писать это сюда. Но я напишу.       Я убил своего отца. Я убил своего отчима.       2 сентября.       Всё повесили на мать, ибо она была пьяна и мало что помнила. Меня вызвали в полицию на следующий же день, чтобы встретиться с ней.       Её пробрало похмелье. Я думаю, что она всё понимала, но не знал, почему не сказала правду. — Ты стал, как твой отец. Если бы его не убила мания, он был бы тобой — обычным убийцей.       Больше она ничего не сказала. Молча приняла вещи и ушла в свою камеру, не попросив ни адвоката, ни дальнейших встреч.       Это был день, когда я впервые увидел Могачёва: он вёл дело моей матери. Он допросил меня, но я не помнил ничего, кроме серых глаз, которые смотрели так, словно всё знали и понимали.       Я понял, почему мой отец сошёл с ума. Почему практически вся его семейка сходила по роду Могачёва с ума.       И я не заметил, когда Могачёв стал и моей манией.       3 сентября.       Я похоронил свою сестру недалеко от Вити. Я стоял в солнечный день с зайчиком в руке, понимая, что рядом со мной стоит Лиза и так же преданно смотрит на единственную, кому хотелось отдать всю любовь мира.       4 сентября.       Я остался один.       Я распродал собственную библиотеку, сдал свою квартиру и, заплатив нужным людям, создал себе новую историю. Я узнал, что у отца был сарай на окраине Москвы, и быстро обустроил его в своё пристанище для планов.       Я знал, что моя жизнь не будет счастливой, если я не исполню своё предназначение.       Я должен был убить Могачёва.       30 сентября.       По связям меня устроили учиться в полицейскую академию, чтобы приблизиться к выполнению плана отца.       Я стал на шаг ближе к тому, чтобы убить человека, испортившего моё детство. /приписка позднее: Я спихнул на него все свои беды от больных родителей. Я нашёл предмет мщения, не более. Я и сейчас так думаю, но не осознаю. Надеюсь, с его смертью я наконец-то вздохну спокойно/.

      Когда мне было двадцать четыре.

      Я окончил академию и сразу пошёл работать. Я отличался во всём и везде, окончив академию с золотой медалью и кучей наград. Благодаря обширным знакомствам, меня приняли на хороший пост в хорошую команду полицейских.       Я дослужился до звания командира, получил доступ к самой лучшей базе в городе, стал почётным и уважаемым.       Я стал молодым Могачёвым.