аберрация

Жизнь соткана из страха. У кого-то страх входит в ежедневный рацион — на завтрак, обед и ужин. Некоторые только этой похлебкой ужаса и живы — изо дня в день ничего, кроме страха. Я и сам иногда хлебаю этот супчик. Когда мне его несут, я пытаюсь как-нибудь отвертеться и отправить его обратно на кухню. Но порой мне становится так страшно, что приходится съесть весь этот ужас и облизать тарелку. (Другие люди. Таинственная история. Мартин Эмис)

— «Forgotten Souls».        — В южной оконечности озера Кеука располагается Хаммондпорт и, если хорошенько присмотреться с определенного угла, то можно разглядеть жилые многоэтажки — именно это дает толчок к полету фантазии, например: желание взять винтовку с оптическим прицелом и пройтись чередой выстрелов по окнам, чтобы люди, живущие в этих бетонных коробках, проснулись в панике, решили, что началась война, и незамедлительно бросились спасать деньги, детей, документы, домашних животных, драгоценности, возможно, любовников; но это скучно, гораздо интереснее другие — те, кто понял, что нечего спасать, некуда бежать; я бы хотел оказаться рядом с ними в момент осознания того, что стрельба по окнам это — не война, в момент принятия того, что теперь им придется прожить остаток жизни, понимая, что спасать нечего, — елейно-совещательный голос Маркуса, подобно шелковому платку в порывах ветра, пролетал под низким потолком полуподвального помещения с тусклыми лампочками, заляпанным грязью окном, столом-партой, заваленным папками и документами, открытым сейфом в стене и парой комодов и кресел, стоявших по обе стороны от двери в шаткой раме. — Скажите, мистер Хисс, Вам есть, что спасать, кроме своего бессмысленного существования? — обтянутые прочной кожей перчаток пальцы подняли на свет рамку с фотографией, ничего не выражающий взгляд прошелся по красивой женщине в пышном летнем платье и двум малышам, играющим с подолом, на безразличном лице Маркуса не дрогнул ни один мускул — рамка вернулась обратно на стол, но в этот раз смотрела фотографией не на боковую стенку монитора стационарного компьютера, а на захлебывающегося от боли мужчину.        — Кто вы? — срываясь на крик, а после на змеиное шипение, простонал мистер Хисс, боязливо шевеля пальцами правой руки, пробитой насквозь острием ножа и крепко-накрепко прибитой к столешнице; приводящая и противопоставляющая мышцы были разорваны — большой палец напоминал сломанную ветку пока еще здорового дерева: он с трудом и болью сгибался, поднимался и опускался при помощи второй руки и безвольно висел, изворачиваясь, если к нему не притрагивались. — Я убью тебя, сукин сын, клянусь дьяволом!        — Кто я? — саркастичная улыбка на мгновение тронула губы Маркуса, пока руки сваливали в мусорное ведро перетянутые канцелярскими резинками стопки банкнот, пока прищуренный взгляд всматривался в недра сейфа, ища документы, описи и списки особых клиентов, пока сердцебиение, ровное и неторопливое, гоняло кровь по телу. — Меня зовут Маркус Боланд, но это имя Вам ничего не скажет, поэтому, представлюсь по-другому, — он обернулся через плечо, тень света скользнула по лицу, очерчивая острые скулы и чуть-вздернутый нос, — Наваха, — это было произнесено резко, отрывисто, властно и угрожающе-холодно; возможно, не будь мистер Хисс обездвижен, то незамедлительно бы сполз на пол, спрятался под стол и, закрыв ладонями лицо, начал безумно, остервенело молить Бога о пощаде. — Полагаю, Вы обо мне наслышаны, поэтому повторю вопрос: Вам есть, что спасать, кроме своего бессмысленного существования?        — Что вам нужно? Я расскажу все! — вопил мистер Хисс, захлебываясь рыданиями, болью, злостью и карой, что обрушилась на голову без предупреждения; взгляд загнанного зверя, чье звено в пищевой цепи, по ценности, приравнивается к нулю, метался по кабинету, в котором удалось отдавать приказы не так долго, как хотелось и мечталось, изредка останавливался на стопках денег, не стоявших ровным счетом ничего, и вновь возвращался к пульсирующей, кровоточащей руке — кожные покровы приобрели оттенок высушенной лаванды, проглядывающиеся кости, между которыми филигранно легло лезвие, светились переливами жемчуга, к горлу подступила вязкая тошнота. — Вы ошиблись, я никогда не переходил дорогу Дереку Моргану! — в сдавленном голосе отчетливо слышались искренняя мольба, паника и страх, пропитывающий пространство кабинета терпким, бьющим в нос зловонием. — Я честный человек, у меня жена, дети, закладная на дом! Я исправно плачу налоги!        — Вижу, Вам есть чем гордиться, — Маркус вытянул из недр сейфа кожаный блокнот, прижался лопатками к стене и пролистал страницы без тени энтузиазма на лице, — но я спрашивал о другом, совсем о другом, — в бликах молний за грязным окном глаза сверкнули хладнокровной яростью, мистер Хисс шумно сглотнул, нервно поерзав в кресле, стараясь расставить ноги и столкнуть вниз, на пол, остывающее озеро мочи. — Давайте начнем сначала: достоверные источники заявляют, что бухта превратилась в склад пропана, гарантирую, мне нужно еще полчаса, чтобы точно указать на конкретные контейнеры, но я прошу Вас, мистер Хисс, не растрачивайте попусту мое драгоценное время и назовите точные номера. Ну же, где Вы прячете пропан?        — Нигде, клянусь! — мистер Хисс взвизгнул, когда острие метательного ножа вошло в спинку кресла в трех миллиметрах от его плеча, и широко распахнул истерзанные страхом глаза. — На моей территории нет пропана! Есть наркотики, оружие, нелегалы, но пропана нет! Больше нет! — он прикусил язык, шумно втянул носом затхлый воздух, понимая, что отступать некуда, и выдохнул, вновь устремляя взгляд на пульсирующую болью руку. — Последнюю партию вывезли в Рождество, а новых поставок не было.        — Ну вот, наш разговор начал выстраиваться, — Маркус обошел стол, за которым сидел мистер Хисс и, уперевшись ладонью в подлокотник кресла, подался вперед, вглядываясь в сверкающие от слез глаза, — но Вы попрежнему не хотите быть откровенны со мной, Юджин, и делаете это осознанно, ведь каждый в этом проклятом Богом городе знает, что псы Дерека Моргана натасканы на ложь! — лоб Юджина Хисса впечатался в металлический край столешницы с резким и сильным ударом, раздался треск спинки носа, рука импульсивно дернулась, когда мозг послал сигнал прижать ладонь к ране, чтобы остановить сильный поток крови — лезвие прошло вдоль, разрывая сухожилия. — Наши враги, мистер Хисс, это люди, которые заставляют нас расплачиваться за их грехи, поэтому давайте не будем им этого позволять, что думаете?        — Они меня убьют, — сдавленно, хрипло, с тягучим противным хлюпаньем крови в гортани прошипел Юджин, — меня, мою семью, жену, детей…        — Этих? — уточнил Маркус, придвинув рамку с фотографией. — На чьих лицах полупрозрачным шрифтом отпечатался фирменный логотип «Jonathan Charles»? Юджин, Вы разочаровываете меня с такой скоростью, что политические игры к вечеру покажутся пустым звуком, — накрыв ладонью рукоятку ножа, так же изящно, как ручку рычага переключения передач в автомобиле, Маркус начал перемещать режимы с «парковки» на «нейтралку», с «движения» на «задний ход» и обратно, пока Юджин не сорвал голос до сдавленных хрипов. — Поймите, мистер Хисс, они убьют Вас в перспективе, а я — когда надоест дышать испражнениями, думаю, через минуту-другую.        — Две машины подъехали к служебному входу, — на автопилоте пробормотал Тревор, открывая дверь кабинета, переступая порог и тут же пятясь назад, прижимая к носу пахнущее духами запястье и распахивая глаза, — я на такое, блядь, не подписывался.        — А на что подписывался? — задал встречный вопрос Маркус, пробивая лезвием запястно-пястный сустав и ведя нож выше, к трапециевидной кости. — На это? Или, быть может, это? — лезвие, затупившись, уперлось в ладьевидную кость, Маркус недовольно цокнул языком, резко выдирая нож из стола и руки Юджина, поменял на походный мачете и, смотря Тревору в глаза, отсек кисть по лучевой и локтевой костям, метко отбрасывая ее к противоположной стене кабинета, позволяя упасть в мусорное ведро с деньгами. — Я же, блядь, попросил ждать в машине!        — О, я бы и ждал в машине, — воскликнул Тревор, всплескивая руками, и картинно встряхнул головой, сгоняя капли дождя, когда обмякшее от боли тело мистера Хисса рухнуло на пол, а он сам, как обезумевший, начал шептать: «моя рука, моя рука, моя рука», — если бы ты иногда поглядывал в сторону чертового окна! — Маркус повернулся, прищурился и задумчиво склонил голову набок, вглядываясь в смазанное послание на полотне густой пыли: «уходи!» — О, ты заметил!        — Симпатичненько, мог бы и сердечко нарисовать, — кончики пальцев пробежались по ножам в чехле и, выбрав три Танто с деревянной рукояткой, застегнули молнию, набросили лямку на плечо; Маркус указал взглядом на ведро с деньгами и рукой. — Что? Я филантроп, — Тревор театрально закатил глаза, подхватывая ведро за ручку, и резко остановился, когда мистер Хисс из последних сил громко завопил: «они здесь!» — Мы же почти подружились, — расстроенно сказал Маркус, подходя к отползающему к стене Юджину, и, обхватив рукой его щиколотку, дернул ногу на себя, проводя лезвием ножа по ткани джинсов на внутренней стороне бедра, — у тебя есть две минуты, чтобы наложить жгут, торопись, а то умрешь.        — Что нам делать? — спокойным тоном голоса спросил Тревор, нарочито кивая в сторону закрытой кабинетной двери. — Будем сбегать через окно?        — Дорогуша, не хочу быть бестактным, но, боюсь, что ты не пролезешь через решетки, — Маркус, пробормотав, что-то отдаленно-напоминающее: «держи, пригодится», бросил отсеченную кисть стремительно-бледнеющему Юджину и осмотрелся по сторонам; отрешенно покачав головой, на мгновение прикрыл глаза, толкнул ногой стол, позволяя ему оглушительно-громко звякнуть металлом о бетонный пол и придвинул его вплотную к углу стены. — Ты чего такой, блядь, тормознутый? Неподходящий замок для принцессы? А вот так, — из карманов черного пальто с брутальными клепками на рукавах полетели смятые рекламные буклеты и конфетные фантики, — ну, блядь, какое-никакое, а конфетти — иди, принцесса, пой с птичками. Только вякни, Холден, — а вот это уже прозвучало угрожающе, Тревор выставил перед собой свободную ладонь в жесте капитуляции, второй рукой прижал окровавленное ведро к груди, послушно опустился на пол, в укрытие стола и стены, и притянул колени к груди, опуская на них подбородок и размышляя о том, как, черт возьми, его сюда занесло.        Говоря откровенно, до начала сегодняшнего дня Тревор Холден думал о том, что его жизнь — чертовски-скучная рутина: звонок будильника в шесть утра, пятнадцать минут на принятие душа, столько же — на завтрак, затем пробежка с Нептуном, тренировка на катке, пробежка обратно до дома, еще один прием душа, пять минут на то, чтобы переодеться, подхватить сумку с вещами и фотоаппаратом и выбежать из дома до того, как автобус покажется на горизонте, после — полчаса до Парсонс, первая лекция, вторая, третья, обед, прогулка по музеям, снова лекция, затем на автобусе до дома, чтобы сбросить ненужные вещи, вновь погулять с Нептуном и отправиться на работу. Тревор привык — спортсмены, легенды гласят, привыкают к строгому расписанию, но сегодняшний день оказался полной противоположностью череде предыдущих: утром разбудил не будильник, а хохочущие на кухне голоса Филипа и Гранта, холодную воду отключили — пришлось принимать душ практически в кипятке, Нептуна с прогулками тоже свалили на него, и Тревор бы, возможно, не обратил на это внимание, но, черт возьми, он опаздывал, а эти двое, судя по разговорам и бутылке виски на столе, были абсолютно свободны. Поэтому, гуляя в парке, в стене непроглядного дождя, Тревор Холден почувствовал то, чего не чувствовал давно — гнев: пространство вокруг заискрилось свеже-пролитой кровью, в воздухе повеяло агрессией, а Нептун слишком долго справлял нужду, поэтому ранний звонок Итана стал толчком к давно-позабытому азарту, жажде соперничества, победы, желанию вновь стать командным игроком.        Просьба поговорить с охранником Уолдорф-Астории показалась пустяковой, быстро-выполнимой, вполне обычной, той, что даже десяти минут жизни не отнимет. Тревор согласился, особо не вслушиваясь в предупреждение об опасности — подумаешь, разговор с охранником, чего осторожничать?        Оказывается, осторожничать стоило: Тревора силой втолкнули в тесный кабинет начальника охраны, резко повернули замок в двери и всем видом, возможно, битой в руке, дали понять, что дружеского разговора не выйдет. Тучный латиноамериканец не смутил даже тогда, когда выбил из-под него стул — Тревор успел перехватить чашку и выплеснуть горячий кофе в лицо до того, как тот потянулся за электрошокером, а вот с худосочным и, видимо, обдолбанным коллегой пришлось повозиться: уворачиваясь от ударов биты, настойчиво целившейся в лицо, он перекатывался по стене, ища взглядом что-нибудь похожее на оружие — похожее на клюшку, если говорить начистоту. Возможно, если бы Тревор Холден был хорошим героем фильма, попавшим в плохую ситуацию, у него бы под рукой внезапно (!) оказалась кочерга, грабли, коса, топор, легко-откручивающаяся ножка стола, но, увы, Тревор Холден не был героем фильма и прекрасно понимал, что оружие, которым нужно завладеть, чтобы спастись, в руках нападающего. Глаза худосочного мужчины с характерными тату на шее и лице наливались стекающим по лбу и засаленным волосам потом, Тревор швырнул в него стулом, по-дурости — электрошокером, рывком двинул стол, в надежде пригвоздить к противоположной стене, но тому, казалось, было плевать: разъяренный, неадекватный, чертовски-сильный он выл как зверь, что почуял кровь, и наступал-нападал-замахивался снова и снова. И тогда Тревор понял, что чертовски-заебался от дерьма, которым почти все другие люди называют безопасность, стабильность и жизнь в тени — он пошел на худосочного «бейсболиста» с голыми руками, получил три сильных удара битой, вовремя прикрывая плечом лицо, и, пройдясь чередой джебов, вложил весь вес в кулак, пробивший лучший кросс в его жизни — по содранным костяшкам потекла густая кровь, он отступил назад, но потом, встряхнув головой, понял, что все еще — чертовски-зол. Глаза залила пелена ярости, он выплескивал эмоции, навалившиеся за последний год: отсутствие хоккея, проблемы на учебе, раздражающие соседи, тупой бариста, что ежедневно путал заказ, спокойствие и безынициативность Филипа и даже водитель автобуса, смотревший на него как на дерьмо каждое утро, но больше всего злили выпадающие из карманов форменных брюк охранника зип-локи с разноцветными таблетками; с губ Тревора слетали яростные: «сранный торчок», «ебанный наркоман», «слабохарактерное ничтожество», и эти слова стали олицетворением боли, сидевшей в глубинах души, ненавистью, сжирающей изнутри, страхом, разливающимся дрожью по телу от проворачивающегося ключа в замке и от того, как именно звучит сранный брелок на кольце, и несомненно — злостью, наконец-то, вырвавшейся наружу.        — Блядь, да ты убьешь его, остынь, — тучный латиноамериканец с видимым трудом оттащил Тревора от коллеги, от кровавого месива, в которое превратилось его лицо, от тела, покрывшегося пурпурно-синими гематомами, усадил на стул и крепко надавил ладонями на плечи, не давая возможности подняться, — на меня смотри, машина, блядь, смерти. Пиздец, ты бешенный, — он однобоко улыбался, ловя чуть-сфокусированный осознанностью взгляд, и неверяще покачивал тяжелой головой, сгоняя оставшиеся кофейные подтеки со щек, — зачем пришел, пацан?        — Поговорить? Взрыв тачки на подземной парковке — мне бы записи посмотреть.        — Ты кто, блядь, такой? — Тревор молчал потому, что не знал ответа на столь простой вопрос. — Виски пьешь? — он отрицательно покачал головой, перевел взгляд на сбитые костяшки, на лежащего на полу мужчину, резко выдохнул и снова покачал головой. — Спортсмен, что ли?        — Хоккеист, — выдохнул Тревор, проведя ладонями по лицу, и обессиленно откинулся на спинку стула.        — А Икер подумал, что из отдела по борьбе с наркотой. Я, кстати, Уго.        — Тревор.        — Ну пойдем, Тревор-хоккеист, посмотрим камеры.        Кабинетная дверь распахнулась с такой силой, что металлическая ручка ударилась о стену с громким скрежетанием, в это же мгновение ребро ладони надавило на переключатель, погружая пространство в кромешную темноту, прерываемую тонкой полоской света в моменты, когда вспышки молнии кромсали низкое брезентово-серое небо. До ушей доносился шум возни, скрежета, бормотания, осмотрительных шагов, низкого, испуганного: «вот, блядь» и громкого: «сука!» — лезвие ножа рассекло спертый воздух, обнаженное от длинных рукавов плечо, свет телефонного фонарика ударил в потолок одиноким лучом, послышался оглушающе-громкий вскрик, стихнувший сразу же, сменяясь на гортанное булькание, дернешься, умрешь, угрожающе прошептал Маркус, когда обжигающая кровь хлынула по длине лезвия, голова, нанизанная на нож, согласно моргнула слипшимися от слез ресницами, трясущаяся рука с помощью руки в перчатке легла на рукоятку и крепко сжала ее пальцами, удерживая нож в жировых складках под подбородком, мы уйдем тихо, если скажешь, сколько Вас, носок тяжелого ботинка трижды ударил по плинтусу, Маркус кивнул собственным мыслям, прикрыл глаза, вспоминая расположение проходов, пробормотал: «пора, принцесса, хватит сидеть в башне», толкнул ногой угол стола и, перехватив запястье Тревора, потянул его за собой, сначала из кабинета, потом — вверх по коридору, только чудом не врезаясь в пышущие жаром трубы.        Воздух улицы встретил смрадом сточных вод, подтекающим дерьмом из туалетной кабинки, холодом Гудзона и дождем, смешивающим всю вонь воедино — Маркус толкнул Тревора в узкий проход между складскими зданиями, сам прижался вплотную, накрывая его и себя полами пальто, будто гигантским черным крыльям, и поднял руки над головой, чтобы клепки на рукавах не бликовали в свете полной Луны, проглядывающейся через объемные тучи. Топот тяжелых ботинок пронесся мимо, хохочущие голоса обсуждали возможность поживиться, хлопнула металлическая дверь.        — Там, где есть жертва, в конце концов появится и спасатель, нужно только подождать, — за тонкими стенами послышались смена тона голосов, шум возни, агрессивные проклятия, тревожные вскрики и что-то еще, во что разум Тревора категорически отказывался вслушиваться; дверь вновь распахнулась, топот чуть-замедленных шагов пронесся обратно, в метрах десяти завелся двигатель, машина сорвалась с места так резко, что воздух наполнился выхлопами. — Что и требовалось доказать. Ты как, не ранен?        Тревор отрицательно покачал головой, мысленно поморщившись от зудящей боли на костяшках пальцев, и перевел взгляд на пропитанные кровью бинты, банкноты в ведре и на Маркуса, который выглядел настолько спокойно, что становилось не по себе.        — Что именно ты сделал?        — Взял одного из своих верных партнеров, приставил вот сюда, — указательный палец Маркуса мягко провел короткую линию от подбородка Тревора и, не дойдя несколько миллиметров до шеи, чуть надавил на нижнюю часть нижней челюсти, — и вогнал на треть, даже корень языка не повредил — сам от себя тащусь — парня ждут несколько швов, крутая история для бара и сотня девчонок, — Тревор тяжело сглотнул, кадык дернулся, взгляд каре-зеленых глаз не выражал никаких рациональных или иррациональных чувств. — Мы никогда не причиняем вреда тем, кто творит зло по-глупости, а эти ребятишки просто хотели поживиться, в отличие от ублюдка Юджина Хисса — нужно обойти подвальные помещения — чутье подсказывает, что мы найдем кое-что интересное, — Маркус оттолкнулся ладонями от стены и Тревора заодно, подмигнул и вытянул из кармана пальто кожаный блокнот, — например: новых друзей из Пакистана, или из Боливии, или Гватемалы, судя по координатам, а когда закончим, заедем ко мне — раковина, наполненная перекисью до краев, чертовски-бодрит.        — Нет, спасибо, я никуда с тобой не поеду.        — Твое право — возьми двадцатку на мороженое и иди в том направлении, — равнодушно сказал Маркус, махнув рукой, продолжая вчитываться в мелкий почерк на страницах блокнота, и вытянул из кармана пальто хлопковый платок и флакончик дезинфицирующего средства, — ладно, возьми еще сотню на такси, — он опустился на корточки, тщательно стер послание с пыльного окна и коротко усмехнулся, — только сначала поведай о том, где еще ты додумался оставить отпечатки… дверь, перила, ручки — что еще трогал?        — Ничего, — Тревор демонстративно натянул рукава толстовки до кончиков пальцев и показательно провернул дверную ручку в ладони, — видишь? Что? — Маркус смотрел на него снизу-вверх, снисходительно приподняв бровь, и, говоря откровенно, это бесило, особенно — взгляд, расшифровывающийся, как: «ты тупой, или человек с задержкой в развитии?» — Что?!        — На ручку посмотри, жертва дешевых детективов, — на платок вылилась треть флакона средства, окровавленная ручка, спустя мгновение, засияла чистотой меди, Маркус театрально закатил глаза, толкнув ногой дверь и, включив фонарик на телефоне, посветил на бетонный пол и перила лестницы, — Господи, за что мне такое наказание? — он начал настойчиво оттирать капли крови с пола, со ступеней и перил, причитая о том, что деловой партнер ему достался совершенно никудышный — это, кстати, Тревор посчитал прямым оскорблением.        — Ну, простите, пожалуйста, мистер-киллер, за то, что я хотел предупредить Вас об опасности и совсем не подумал о том, что оставляю за собой ебанный след из хлебных крошек!        — Извинения приняты.        — Извинения? Это, блядь, сарказм!        — Саркастичные извинения приняты, — эхом прозвучал голос Маркуса из подвала, Тревор закатил глаза, раздраженно фыркнул, но все-таки пошел следом, — такси вызвал?        — В чем твоя проблема? — все больше распалялся Тревор, спускаясь по ступеням, смотря на вычищенные до блеска места на полу и перилах и, если честно, злился на себя — он действительно не подумал, даже не задумался на мгновение, даже… — Ох, блядь, — стол в кабинете вернулся на прежнее место, бездыханное тело Юджина Хисса с застывшей гримасой ужаса на лице сидело в кресле, отсеченная конечность лежала на окровавленном бедре, монитор компьютера транслировал любительское порно, — это… социальная реклама с посылом: дрочка убивает? — Маркус скептично посмотрел на получившуюся инсталляцию, склонил голову набок, взгляд окрасила тень задумчивости, он пожал плечами, да, пожалуй. — Но… зачем ты это делаешь?        — Какие ответы ты хочешь получить? — Маркус вытянул из кармана пачку красного «Winston», поджег кончик пламенем зажигалки и медленно подул сверху, от чего бумага и табак начали стремительно тлеть. — Почему порно и такая поза? Потому что он — педофил. Почему я отсек ему руку? Потому что он — вор. Почему убил? Потому что он своей сранной жаждой денег убил гораздо больше людей. Почему такое место преступления? Потому что именно оно даст копам больше подозреваемых. Еще вопросы? — первый столбик пепла опустился на треснутое дно стеклянной пепельницы, Маркус задумчиво потер подбородок, мазнул фильтром по губам Юджина Хисса и бросил сигарету на стол, позволяя дотлеть. — Вот, теперь идеально. Ну, за что цепляется взгляд?        — Ты у меня спрашиваешь?        — Ты фотограф, — Маркус произнес это настолько холодно, словно озвучил смертельный приговор; Тревор, недовольно фыркнул, обвел взглядом кабинет, труп Юджина, дымящуюся на столе сигарету, расколотую рамку с фотографией, открытый в двери сейф и беспомощно пожал плечами, моча на полу? — Кресло передвинуть? — Тревор кивнул. — Лучше? — еще один согласный кивок. — Замечательно, теперь можно идти.        — Так… получается, что ты… не мистер-киллер? — по коридорам подвального помещения пролетел раскатистый смех, озорной, мелодичный, чарующий и чуть-кокетливый, Маркус обернулся через плечо, посмотрел на идущего за ним Тревора и отрицательно покачал головой, вновь вчитываясь в записи блокнота. — Типа… несешь возмездие во имя Луны, как Сейлор Мун?        — Господи, Холден, это должно быть моим криминальным прошлым, а не твоим, — Маркус резко остановился, не обратил внимания на врезавшегося в него Тревора и толкнул локтем соседнюю дверь, вслушиваясь в тихие полустоны-полувсхлипы. — Не включай свет. Ни при каких обстоятельствах не включай свет, понял?        — Понял, — прошептал Тревор, когда Маркус открыл дверь шире, и в коридор выплыл смрад крови, пота, мочи, каловых масс.        — Тише-тише, никто вас больше не тронет. Вы меня понимаете? Понимаете, что я говорю? Сейчас, минуту, — сдавленные голоса, отвечающие на неизвестном диалекте, были детскими, жалобными, мальчишескими; Тревор почувствовал, как по венам потекла отравляющая агрессия, страх и жалость, когда Маркус быстрым шагом вышел обратно в коридор, осмотрелся по сторонам и, толкнув соседнюю дверь, облегченно выдохнул, ударив по переключателю; мусор из пластикового ведра полетел на пол, бледно-серая вода хлынула из крана, он сорвал с полотенцесушителя обрывки старых футболок и вернулся обратно в комнату, бросив напоследок: «автомат в конце коридора — они не пили несколько дней». Первое, что увидел Тревор в лунном свете, после того, как выбил локтем прочное стекло автомата и собрал всю воду в охапку — колесико с намотанными на него волосами, обвитую изолентой ножку штатива, старую телевизионную камеру, десятки проводов, мертвыми змеями лежащие на полу, а потом — вспышка молнии осветила огромную кровать и трех испуганных детей, чьи лица и тела старательно отмывал Маркус тряпками, лоскутами простыней и наволочек, напевая первый пришедший в голову мотив «Чип и Дейл спешат на помощь». — Оставь воду и выйди, принцесса.        — И не подумаю, — серьезно сказал Тревор, подходя к окну, и резко сорвал с карниза плотные шторы, тут же, с треском, разрывая пыльный бархат на куски, бросая в ведро с водой и опускаясь коленями на край кровати, — Господи, какой пиздец, какой бескрайний пиздец.        — Тш, если они тебя не понимают, это не значит, что не чувствуют эмоции, — мягко, практически ласково сказал Маркус, притягивая к себе Тревора сгибом локтя, и прижался к его лбу своим, — вдох-выдох, сейчас ты должен собраться с мыслями, успокоиться и по возможности помочь мне до того, как сюда нагрянет полиция. Понял? Все просто, да? — Тревор неуверенно кивнул и крепко стиснул челюсти, когда тонкие детские пальцы коснулись его руки, боязливо потянулись к ладони и слабо дернули кусок шторы, в надежде спрятаться, скрыться, согреться. — Сейчас их ментальное здоровье в приоритете — прости, но больше времени я не могу тебе выделить.        — Да-да, ты прав, — пробормотал Тревор, проворачивая крышки и тут же передавая бутылки в трясущиеся руки детей, чьи жадные глотки и неприятный треск дешевого пластика от эффекта вакуума еще долго будут отдаваться в висках, не давая уснуть, не давая возможности мыслить трезво, не давая жить как прежде. — Что… что еще я могу сделать?        — В ящиках стола нашего мертвого друга должно быть что-нибудь полезное: аптечка, пластыри, влажные салфетки и ебанный крем для рук на крайний случай, — нараспев говорил Маркус, изредка выталкивая носом скопившийся в легких воздух и прикрывая глаза, — шторы, вещи… что угодно, я не могу уйти, оставив их в таком виде, понимаешь?        Тревор кивнул, смотря на протянутые Маркусом латексные перчатки, и, надев их, медленно поднялся с края кровати, вышел в коридор и только потом — побежал вперед, попутно открывая попавшиеся на пути двери; возможно, если бы Тревор Холден был хорошим героем фильма, попавшим в плохую ситуацию, он бы нашел и запечатанную одежду, и переносную капельницу с витаминным комплексом, и кастрюлю горячего супа, и стиратель памяти, чтобы вычеркнуть из сознания детей последние… Господи, даже думать не хотелось о том, сколько они здесь пробыли. Он вернулся в ту комнату, смердящую жестокостью, болью и сломанными жизнями, с пыльным халатом уборщика, двумя полотнами штор, пачкой чипсов и леденцов, завалявшихся в ящике, и, черт возьми, с влажными салфетками и кремом для рук — как же мерзко.        — Аптечки не было.        — Нестрашно, — Маркус разрезал штору пополам, соорудил жалкое подобие тоги, надел на первого ребенка и бережно спустил его с кровати на пол, подзывая жестом второго. Совсем маленькие, заметил Тревор, истощенные, испуганные, с потухшим взглядом, еле-стоявшие на ногах, но живые и жмущиеся друг к другу, стараясь согреться, обняться, взяться за руки. — Ну вот, гораздо лучше, — он мягко подтолкнул детей в спины, выводя в коридор, и, не давая возможности обернуться, настойчиво двигал их вперед, выискивая взглядом подходящую комнату. Небольшая, кажется — приемная идеально подошла: Маркус усадил детей на диван лицом к стене, всучил в руки засаленные подушки, включил шипящий помехами телевизор на канале с музыкальными клипами, дождался момента, когда Тревор свалит перед ними оставшуюся воду и еду, и, сжав пальцами их плечи напоследок, резко развернулся на пятках, выходя из комнаты и закрывая за собой дверь. — И пожертвование сегодня получает… театральная пауза… Джерси-Сити — город-убежище, если нужно уточнение, надеюсь, ты не против?        — Совсем не против, — ответил Тревор, выходя из здания, жадно вдыхая воздух, что казался намного чище, чем тот — внизу, и завороженно посмотрел на то, как Маркус запрокинул голову к небу и закрыл глаза, позволяя крупным каплям дождя барабанить по лицу, смывать злость, ненависть и воспоминания последних часов жизни. — Помогает?        — Как Бог, если в него верить. Так что, поедем ко мне?        — Серьезно, ты флиртуешь, сейчас?        — Серьезно. Я флиртую. Сейчас. Холден, очнись, потом — может не быть, — Тревор неуверенно кивнул. — Правильное решение, — Маркус снял машину с сигнализации, забрался на водительское сидение, открыл из салона дверь пассажирского и сбросил перчатки, активно разминая пальцы, — пристегнись, возьми планшет в бардачке и выбери любые апартаменты, которые найдешь в каталоге.        — Любые?        — Любые, — звук музыки увеличился на максимум, Маркус расслабленно откинулся на спинку сидения и, закурив, завел двигатель, выезжая из служебной парковки бухты на главную улицу, параллельно печатая сообщение в телефоне и, кажется, наконец-то — спокойно выдыхая.        Выбранные апартаменты оказались далеко не самыми роскошными, как все остальные из каталога — вполне обычными: простенький лофт с двумя спальными комнатами, одной ванной, кухней и столовой, переходящей в гостиную; пространство, маленькое и уютное, со стандартной икеевской мебелью из светлого дерева, тканевым диваном перед телевизором, бледно-голубыми стенами и паркетным полом.        Маркус повесил пальто на напольную вешалку, сбросил ботинки, прошел в кухню и поставил на обеденный стол два бумажных пакета с символикой кафе быстрого приготовления, которое находилось в этом же доме, на первом этаже. Два стаканчика горячего чая, бутылка воды, пара контейнеров с салатами и картошкой по-деревенски, пачка салфеток и коробка с паровыми булочками с вишневой начинкой — скромно по объему, богато — по ароматам.        Не прозвучало никаких приглашений к позднему ужину — они просто одновременно устроились на барные стулья, распределили между собой приборы и контейнеры с салатами и приступили к еде, слушая тишину; Бронкс за оконным стеклом мерцал светом автомобильных фар.        — Ну и, кто ты в дневное время, Ханна Монтана? — Маркус звонко рассмеялся, откинувшись на спинку стула и, поставив стопу на сидение, опустил на колено согнутую в локте руку с замершей в пальцах вилкой и наколотой на нее картошкой. — Что, мне правда интересно.        — Ты, я смотрю, наблюдательностью не наделен. Давай вместе подумаем над тем, у человека какой профессии могут быть ключи от десятка домов? Возможно, у таксиста? Может, у булочника? Или… дрессировщика собак?        — Все-все, я понял, — повержено сказал Тревор, подцепляя салатные листья и кольца томата из контейнера вилкой, — мистер-риелтор.        — Выпьем за то, чтобы я не закончил, как Иди Бритт из «Отчаянных домохозяек», — Маркус торжественно поднял стаканчик чая на манер королевского кубка и невесомо ударил им по стаканчику Тревора, — ну, стало легче?        — А может? — Маркус ничего не ответил, выбросил пустой контейнер с парой капель соуса в мусорное ведро и, поднявшись из-за стола, указал взглядом на дверь в стене. — И… что там? Пыточная?        — А ты забавный, — ладонь нажала на переключатель, пространство за дверью наполнилось жемчужным свечением, послышался приглушенный звук воды, — мне долго еще ждать? — Тревор недовольно цокнул языком, но из-за стола все-таки поднялся, медленно сгибая и разгибая пальцы в надежде на то, что бинты снимутся безболезненнее. — Прошу, принцесса, твой трон на сегодня, — Маркус указал рукой на высокий борт ванной, открыл дверцу зеркального шкафчика над раковиной и внимательным взглядом обвел упаковки бинтов, салфеток и десяток флаконов, — ну, давай посмотрим, что у нас тут, — он вытянул из «домашнего» набора ножницы для гипсовых повязок, взял Тревора за руку и бережно надрезал окровавленный бинт на ребре ладони, — тш, все нормально, они — мои друзья и никогда не причинят вред тому, кому я этого не желаю.        — А чем ты занимался до того, как…        — Черный пояс шестого уровня по рукопашному бою, если тебе это о чем-нибудь скажет.        — Морпех?        — Был им когда-то, — равнодушно ответил Маркус, перекладывая обрезки подсохшего от крови бинта на край раковины, — я много кем был когда-то, — на марлевую салфетку густыми каплями упала бледно-зеленая жидкость с сильным травяным ароматом, Тревор заранее поморщился, но, к удивлению, не почувствовал дискомфорта. — Проверенный рецепт от Бога земли.        — Никогда не видел ничего подобного, — густота геля стремительно всасывалась в кожу, проникала глубоко под, немного грела, но больше — успокаивала зуд. — Бог земли может предоставить мне несколько флакончиков?        — Спрошу у него, — сказал Маркус, коротко усмехнувшись, и открутил крышку на круглой банке, набирая на подушечки пальцев мерцающий бледно-голубой крем, и покрыл им сбитые костяшки Тревора плотным слоем, который, спустя несколько секунд, застыл как гипс. — Толстовку снимай — я видел, как ты придерживаешь ладонью плечо, давай-давай, принцесса, сегодня акция — «все включено».        — Перестань называть меня принцессой, — раздраженно сказал Тревор, с трудом заводя руки за голову, и стянул толстовку, отбрасывая ее на крышку стиральной машины, — бесит невыносимо.        — Только сейчас хватило стали в яйцах, чтобы это сказать? — равнодушно спросил Маркус, приподнимая пальцами рукав футболки, и удивленно моргнул, смотря на амарантово-пурпурные гематомы на плече, ключице и шее. — Беру слова назад, — отогнув ворот футболки, он распылил средство из баллончика, которое мгновенно пропитало кожу зубодробительным холодом, — тш, сейчас пройдет — утром будешь как новенький.        — Спасибо?        — Пожалуйста. Все нужное найдешь на полке, я принесу что-нибудь из одежды.        Тревор рассеянно выдохнул, смотря на закрывшуюся за Маркусом дверь, и прижался щекой к холодной кафельной стене, вытягивая из кармана джинсов телефон; разумеется, ни одного звонка, ни одного сообщения — классика. На мгновение он почувствовал себя таким опустошенным, что даже не смог, до-банального, разозлиться, поэтому просто поднялся с бортика, обвел взглядом одноразовые шампуни и гели для душа, включил воду, вставил пробку для ванной в слив и, медленно выдохнув, стянул футболку через голову и расстегнул ремень на джинсах. Открутив крышки на тюбиках, Тревор вылил все в воду — в нос ударил аромат сахарной ваты и ревеня, подушечки пальцев прошлись по густой, сверкающей в лампочках, пене, по венам потекло спокойствие. Через мгновение свет погас, дверь открылась.        — Без паники, это всего лишь я, — на верхнюю крышку стиральной машины опустилась стопка одежды, с тихим щелчком четыре свечи с мигающими фонариками на корпусе загорелись разноцветными переливами, от алого до аспидно-синего, от глубокой фуксии до дынно-желтого, от лаймово-зеленого до марсалы, — что, слишком просто для принца? — спросил Маркус, упираясь ладонью в борт, и расставил свечи по углам ванной. — Они на батарейках, так что никакой фобии опаленных волос. Ну… может улыбнешься, спасибо скажешь, хоть что-нибудь скажешь?        — Спасибо, — на шумном выдохе выпалил Тревор, сосредотачивая взгляд на воздушной пене, подсвечиваемой удивительно-красивыми оттенками цветов, — это… мило… очень мило… для меня такого давно не делали… спасибо.        — Чего не делали? — Тревор усмехнулся, и запрокинул голову к потолку. — Не заботились? — прямо спросил Маркус, и во втором смешке явно послышалась горечь. — Как давно?        — С тринадцати.        — Таймер обнулен, — практически шепотом произнес Маркус, и в этом, как показалось Тревору, было столько невысказанного сочувствия, что к глазам непроизвольно подступили слезы, — вода остывает, постарайся не заснуть, хорошо?        — Хорошо. Спасибо… за это все.        — Это все — мелочи, но я рад, что тебе стало немного легче.        — Почему?        — Что, почему?        — Почему ты рад, что мне стало немного легче?        — Вето.        — Что? Почему?        — Вето.        — Серьезно?        — Вполне, — сказал Маркус, прижимаясь бедром к краю стиральной машины, — я так до бесконечности могу, поэтому прибереги силы, которые тратишь на бессмысленные вопросы, ведь ответ и так очевиден.        — Что именно ты считаешь очевидным?        — Что ты наблюдательностью не наделен. Вода остывает.        — Если все так очевидно, то почему не действуешь, или тоже с наблюдательностью проблемы?        — С наблюдательностью все прекрасно, а вот с инстинктом самосохранения — не очень. Кому нужны слезы на безымянной могиле?        — Думаешь, я буду тебя оплакивать?        — Будешь, — серьезно, прямо, откровенно. — Закрой глаза.        — Зачем?        — Потому что ты уже оплакиваешь, а я еще жив.        Тревор шумно сглотнул, но глаза все-таки закрыл. Тишина. Пустота. Холод. Паника. Страх. Первое прикосновение — подушечками пальцев по тыльной стороне ладони. Второе — ладонью по плечу. Третье, мимолетное — губами по губам. Четвертое — жар языка по линии нижней челюсти. Пятое — костяшка указательного пальца по дрожащему веку и вееру ресниц. Вдох-выдох. Рука в руке. Ногтями по ладони, пальцами по шее, кадыку, соединению ключиц, вздымающейся груди, торсу. Вдох. Шепот, ударивший в губы: «потом — может не быть, остается только сейчас». Поцелуй — жаркий, продолжительный, глубокий, ответный. Ладони на плече и шее — ближе, еще и еще чуть-чуть. Выдох, взмах ресниц, подушечка большого пальца по губе, тихое: «теперь и умирать нестрашно». Иступленный поцелуй, слезы по щекам, дрожь по телу, ток по коже, лава по ребрам, крепкая хватка на сердце, менее-крепкая — в волосах, теплый воздух, переходящий из губ в губы, переплетение пальцев до боли в костяшках, ласковое поглаживание ладонью по щеке, практически-беззвучное: «открой глаза», сокровенное: «вау». Сладкий поцелуй в обворожительную улыбку, нежное прикосновение кончика носа к щеке, глубокий вдох, вниз по шее, еще один вдох в зоне пульса, еще — надплечья, сгибе локтя, дальше — запястье, ладонь, поцелуи-иголки по кончикам пальцев. Шумный выдох, сбитое дыхание в искрящийся воздух, взгляд в бездну расширенных зрачков, желание по сверкающим на висках капельках пота. Поцелуй, негуманный, голодный, страстный, собственнический, дрожащие пальцы на краях джемпера, тянут наверх, еще и еще, бросают на пол… пальцы — по торсу, спине, лопаткам, чему-то непривычному, выбитому на коже — татуировка, по ощущениям: огромная, бескрайняя, по правой стороне, от ребер до шеи и плеча, от нее веет безопасностью, теплом и почему-то — домом. Взгляд ловит отражение в зеркале, мельком, смазано, но фиксирует — ворон с хищным размахом крыльев, взмывает будто в небеса, техника незнакома — черная краска, никакой детальной проработки, красиво до восторженного: «вау» и смеющегося в ответ: «вода остыла, ценитель искусства».        Они смеются, целуются, улыбаются, обнимаются, целуются еще и еще, как подростки, сбежавшие в безопасное место, прикасаются пальцами, руками, губами, взглядом, целуют улыбки, улыбаются в поцелуи и от этого в воздухе взрываются фейерверками эндорфины счастья, безграничные, живые, сумасшедшие; пальцами по лицу, шее, плечам, рукам, ладоням, пальцам, взгляд — глаза в глаза, губы к губам, вдохи к выдохам, ритм сердца к сердцу, и поцелуи, что все откровеннее, интимнее, упоительнее — дурманят, заставляют вздрагивать, крадут кислород, слова, эмоции, чувства и дарят ощущение фантастичности, бескрайнего космоса, бесконтрольную потерю времени и себя.        — Тебе когда-нибудь говорили о том, что у тебя глаза цвета пасмурного неба? — сокровенно прошептал Маркус, обдавая жаром дыхания висок Тревора. — Никогда не видел ничего прекраснее; тебя не любить, не боготворить, не ценить — непростительное преступление, — порой, искренние слова не способны добраться до сердца, не потеряв важности по пути, а порой — они бьют по ребрам, сильно, до слез, и пробиваются к цели, оставляя чувствами обширные ожоги на коже, на память.        — Никогда не говорили… я так и не понял, какие глаза у тебя.        — Надеюсь, внимательные и понимающие, — ответил Маркус, обнимая ладонью правую сторону шеи Тревора, оглаживая подушечкой большого пальца тонкую кожу над кадыком, остальными четырьмя — быстро-быстро бьющуюся зону пульса, и в этом нежности — безграничный океан, бескрайний небосвод, бесконечная Галактика, — любящие и родные — в перспективе, — цепко-восхищенный взгляд скользнул по лицу, губы тронула располагающая улыбка, мерцание фонариков в корпусах свечей подсветило румянец на щеках небесной лазурью, зрачки глаз напротив показались крохотными точками. — Я тебя пугаю?        — Нет, я просто… — Тревор завел руку за спину, нащупал пальцами край раковины и чуть отклонился назад, прижимаясь к нему поясницей… — думаю, какие слова подобрать.        — Не нужно ничего подбирать — скажи, что тебя тревожит.        — Меня тревожит… — Тревор замолчал, задумался, запрокинул голову к потолку, медленно выдохнул носом, посмотрел Маркусу в глаза и крепко сжал пальцами ребро его ладони… — ладно, мы оба не очень-то наблюдательны, ладно, я не очень наблюдательный… в общем… да, блядь, как бы сказать?        — Прямо?        — Прямо. Господи, как неловко. В общем… я не хочу спешить. Не потому, что ты мне не нравишься — ты мне очень нравишься, пиздец как нравишься, очень-очень нравишься… и я бы очень хотел, чтобы ты…        — Чтобы я…? Тш, не нервничай… тебе некомфортно?        — Мне комфортно, — пробормотал Тревор, закусывая внутреннюю сторону щеки, и обессиленно врезался лбом в плечо Маркуса, мысленно поскуливая от собственной робости и наслаждаясь ласково-мягким перебором пальцами кончиков волос на затылке, — мне с тобой очень комфортно, прекрасно, замечательно, фантастически… и во всем остальном, я думаю, ты тоже великолепен…        — Во всем остальном, — повторил Маркус — в голосе послышалось тепло улыбки, — ты можешь говорить еще более абстрактно? — ладони легли на горящие жаром щеки, он медленно приподнял лицо Тревора на себя, посмотрел в глаза, нежно поцеловал в лоб, переносицу, кончик носа, губы и тихо прошептал: — мне нужно попросить благословение у твоего отца? Совершить двенадцать подвигов? Продать душу дьяволу? С последним, к слову, могут возникнуть проблемы — там много не дадут.        — Нет, дело не в этом. Совсем не в этом.        — Тогда в чем?        — Я во всем остальном не великолепен… наверное, — тихо пробормотал Тревор, соединив все слова в общий монолит слогов, жадных вдохов и резких выдохов. Ответом служило ошарашенное молчание, немигающе-вопрошающий взгляд, казалось, был способен прожечь радужку глаз Тревора насквозь, неловкость обняла плечи тяжелым, колючим одеялом, не давая возможности пошевелиться.        — Ты…?        — Да, — коротко, односложно, прямо и максимально-честно.        — Вау, — во взгляде не было ни осуждения, ни обеспокоенности, ни удивления, ни встревоженности, только — нежность, ласка, внимательность и безграничное тепло; чувственный поцелуй в губы, без напора, без грубости, без власти; после — в щеку, излом брови, висок, линию нижней челюсти, мочку уха, за ухом; пальцы Тревора крепко обхватили скругленный край раковины, с губ сорвался стон, резкий выдох повысил температуру воздуха как минимум вдвое, сердце бешено забилось в грудной клетке. — Ты нереальный… нет, правда, так не бывает… — Тревор не знал, о чем думал Маркус на самом деле; не знал, смеялся ли он над ним или говорил серьезно, но еще никогда в жизни ему не хотелось припасть к чьему-то телу своим и тихо попросить: «люби меня, пожалуйста, люби» — … ты такой чувственный, охренеть, — он завороженно смотрел на крупные волны мурашек, что оставались на коже торса от его прикосновений, на обветренные от жаркого дыхания губы, на раскрасневшиеся щеки, на потемневшую радужку, на выступившие на висках капельки пота, на то, как вены на руках от крепости сжатия раковины становились объемнее, — ласковый, обжигающий, восхитительный… блядь, я с ума схожу, — подушечки пальцев нежно оглаживали кожу на щеках и шее, глаза смотрели в глаза и в этом взгляде было то, о чем Тревор не позволял себе мечтать: — я брошу мир к твоим ногам, нужно тебе это или нет, я не позволю тебе чувствовать себя несовершенным, неидеальным, неуверенным, я пройду с тобой через все трудности, ты будешь со мной самым счастливым.        У Тревора губы в чувственно-нежном поцелуе подрагивают, пальцы с другими пальцами переплетаются, ладонь ритм другого сердца считывает, и телефон в кармане джинсов молчит; вода с полностью-растворившейся пеной простоит в ванной до позднего вечера, до короткого смс-сообщения: «пора», но до всего этого — практически сутки нежности, ласки, заботы, прикосновений, поцелуев, объятий, одного дыхания на двоих и слов, что впечатаются в память, в сердце, в тело.

Даже когда нам кажется, что мы достаточно глубоко проникли во внутренний мир другого человека, на самом деле это только кажется. Мы лишь стоим у входа в пещеру, чиркаем спичкой и быстро спрашиваем, есть ли кто-нибудь дома. (Деньги. Мартин Эмис)

— «Surviving disasters».        Под высоким потолком Ла-Гвардии, на натертом до скрипа полу ресторанного дворика, среди толпы туристов, выбирающих контейнеры с салатами по вкусовым предпочтениям, мы чуть опасливо, но точно заинтересованно смотрели друг на друга, и понимали, что, возможно, никогда не станем лучшими друзьями, но точно будем семьей. Когда-то давно король, велел войску отправиться на другой конец света за волшебным зеркалом, чьи четыре, склеенные наскоро осколки, судя по старинным писаниям, не показывали отражение, они показывали душу — показывали, кем человек был на самом деле. То зеркало, найденное в глубинах бушующих вод, доставили в королевство, выставили в тронном зале, завесили красным бархатом и с нетерпением стали дожидаться награды; король скептично осмотрел сколотую раму, сгнивший подрамник, сбросил бархат на вымощенный камнем пол и застыл, вглядываясь в перекрест трещин осколков — глаза его расширились, рот приоткрылся, корни волос приподнялись и поседели, а по лицу волнами прошла судорога… что увидел король в отражении не знал никто, если честно… мне кажется, что даже Дерек, придумавший эту сказку, не знал.        Мы любили говорить о жизни через придуманные нами истории, не называя вещи своими именами, не указывая рукой на что-то конкретное — говоря откровенно, в совокупности жизни записок о самоубийстве гораздо больше, чем самоубийств. Кто-то может сказать, что фраза пустяковая, без ложного дна и подтекста, но мы могли обсуждать ее часами, философствуя, подливая в чашки кофе и неторопливо выкуривая по сигарете, возможно, по две. Поначалу я думал, что деньги — единственное, что нас связывает, но потом понял, что долларовые купюры и фунтовые банкноты — на самом деле такты отчаяния, письма самоубийц. Деньги — записка самоубийцы. Вот и ложное дно появилось, не правда ли?        Предлагаю перенестись в жаркое лето две тысячи двенадцатого — итак, мне девятнадцать, и частенько я не понимаю, что именно делаю; иногда ворую мысли из книжек, еще реже — отражаюсь в чужих глазах, стараюсь не обгонять стариков и калек, чтобы не огорчить их резвостью и молодостью, но с любопытством посмотрю, как шпана избивает нищего в подворотне или как машина переедет маленькую девочку, ведь все это — опыт; мне девятнадцать, и я не люблю себя, но красноречиво высмеиваю людей, менее умных и красивых; мне девятнадцать, и я терпеть не могу тех, у кого за плечами университетское образование — дико ненавижу ученые степени, дипломы, стопки грамот и именные стипендии — а они терпеть не могут меня, ведь я из тех людей, у которых есть деньги, и распоряжаюсь ими, как и большинство алчных дегенератов, весьма бездарно. Меня зовут Рутгер Гарц. Руди. Рудс с нарочито-растянутой «у». Но это неважно, ведь придя сюда, в ресторанный дворик под потолком Ла-Гвардии, я автоматически лишился имени… мы все лишились.        Рассчитывая на одно взаимовыгодное дело, мы не догадывались, что у жизни на нас четверых совсем другой план; если коротко — лето: знакомство. Путешествия, экскурсии, поход в Диснейленд, первая влюбленность, выпитая бутылка виски на пляже под проливным дождем. Осень: разлука. Выгорание, опустошение, роковые пороки и предсмертная агония. Зима: воссоединение. Перевернутые миры, объятия и первые клятвы. Весна: самоубийство. Официальное знакомство, конец недоразумениям, новая жизнь и семья.        Стоя там, среди толпы туристов, мы смотрели друг на друга, мысленно анализируя, предполагая и размышляя о том, кто именно находится перед нами — кто он, чем занимается, какой по характеру… мы выискивали вредные привычки друг друга, находясь на расстоянии десяти метров, копошились в голове, душе и внутренних органах, не слыша ни голоса, не чувствуя аромата парфюма, не видя бренда на ярлычках вещей. Примерно пять минут мы скользили взглядами по лицу друг друга, задумчиво стуча кончиками пальцев по скрещенным на груди рукам и прощупывая локтевые кости.        Первое впечатление? Прошло так много времени, что с трудом получится вспомнить, но я попытаюсь: Флориан Беккер… то, что Florus англичанин, я понял, стоило ему перешагнуть невидимый порог ресторанного дворика — воздух заискрил аристократичными манерами, пессимистичным занудством, непроизнесенной тонной слов из тонны книг, прочитанной им за недолгие двадцать с небольшим; его движения отточены до порочной идеальности, взгляд цепкий, сосредоточенный, парализующий, а улыбка — безразличная и холодная настолько, что, кажется, айсберг, погубивший Титаник, был олицетворением жизни и бесконечной заинтересованности. На нем черная рубашка, застегнутая на все пуговицы, зауженные брюки и не по сезону грубые ботинки на шнуровке; также — дорогие часы, обнимающие запястье тонким ремешком, очки в широкой оправе и чехол с пленочным фотоаппаратом на плече. Маркус Боланд… он показался мне совсем мальчишкой — мальчишкой, каким был я ровно в ту же секунду — с улыбкой на лице, со смеющимися глазами, с подвижной мимикой, с растрепанными от резких порывов кондиционера волосами; от него веяло похуистическим романтизмом, энергией, вуалью ситкомов и детским авантюризмом. Если честно, до сих пор понятия не имею о том, что именно сподвигло его прийти в тот день в аэропорт Ла-Гвардии, прислониться плечом к стенду со свежевыжатым соком и запустить руки в глубокие карманы безвкусных брюк с принтом пса Снупи; возможно, дело в деньгах, возможно, в скучном течение жизни, возможно… а кто его знает — Наваха никогда не отличался жаждой поболтать по душам. И Итан Абрамсон, разумеется — человек, удививший как минимум тем, что я в первые в жизни не мог оторвать взгляд на протяжении, кажется, минут трех… волна его самоуверенности, тщеславия, врожденной сексуальности и бешеной энергии обрушилась огненным буруном; я до мельчайших деталий помню во что он был одет, как выглядел, как были уложены волосы, какой формы солнечные очки скрывали темно-синие глаза. Серебряная бензиновая зажигалка крутилась в длинных пальцах, пара браслетов-цепочек переливались на свету на запястьях, католический крест — на соединении ключиц, завышенные до талии кожаные брюки подчеркивали идеально-стройно-спортивную фигуру, куртка нараспашку демонстрировала десяток татуировок на груди, изгибах шеи и размахе ребер — да, футболками, рубашками и всем прочим Доктор Смерть целенаправленно, как мне казалось, пренебрегал. И, кстати да, это был дебют — я впервые слепо хотел парня, будучи стопроцентным натуралом, а он тогда даже очки не приподнял, не сказал ни одного слова, не улыбнулся обезоруживающей улыбкой и, черт возьми, не выпустил кольца дыма из приоткрытых губ.        Мы одновременно сели за круглый обеденный столик из дешевого, местами проженного, пластика, посмотрели друг на друга еще раз, так и не решаясь заговорить, и молча обменялись рукопожатиями — холод на коже, тепло, беспощадный огонь — Итан закурил, откидываясь на спинку стула, закинул ногу на ногу, ставя ребро стопы на колено, снял очки, парализуя синевой глаз, и усмехнулся, переводя взгляд на потолок — я искренне не мог понять, как ему удается вести себя столь оскорбительно, никого при этом не оскорбляя.        Дерек часто любил говорить: «если у мужчины нет мозгов, он — идиот, если нет сердца — черствый, пустой злодей, если нет внутренней желчи — безвольная тряпка; если мужчина не способен взорваться, как пара тысяч фейерверков — в нем нет мужского естества; это уже не мужчина, а пай-мальчик». Нас было четверо, я уверен, мужчин, с мозгами, сердцем, внутренней желчью и взрывным темпераментом. Нас было четверо, как стихий, как всадников апокалипсиса, как интервалов в сутках, как времен года, как участников слащавого бойбэнда.        Мы, как я тогда думал, расплачивались за строптивость одиночеством, озлобляющим душу, а все мужчины поголовно — дети, стоит только нащупать травмирующее прошлое и надавить сильнее; как же я тогда заблуждался, но в оправдание могу сказать: «если бы мне тогда сообщили, что передо мной находятся люди, что совсем скоро станут центром Вселенной, ради которых я, не задумываясь, пожертвую принципами, свободой и собственной жизнью, то я бы, клянусь Богом, рассмеялся».        — Listen, sweetie… — когда Дерек произносил это проникновенно-совещательным голосом, пропитанным насквозь британским акцентом, мы смотрели на него, как заколдованные, отключая мысли и забывая о том, кем являемся на самом деле, — первая остановка — Страсбург, — на стол, придавленный ладонью, опустился крафтовый конверт, платиновые обручи-подвязки на рукавах рубашки блеснули миллионом мертвых звезд, — вся информация внутри.        Мы не потянулись к конверту, не взглянули друг на друга, молча и покорно ожидая конечного вердикта. Дерек улыбнулся — всем одновременно и никому конкретно, перекинул легкое пальто через сгиб локтя и отошел на шаг назад, мгновенно растворяясь в толпе туристов. В тот день он был работодателем, заказчиком, боссом, кем угодно, но точно не другом.        Итан потянул конверт на себя, вскрыл по боковому сгибу, вытянул четыре паспорта и сложенный вдвое лист и поднялся из-за стола, кивая в сторону стойки регистрации. Мы перестали запоминать имена и фамилии в поддельных паспортах, после первой «остановки», но я точно помню, что в Страсбург отправился под именем Йена Каттнера.        У нас не было ни легенды, ни чемодана с личными вещами, только — ручная кладь, в которой, даже собравшись вдесятером, местная охрана не могла найти ничего противозаконного. Мы прошли паспортный контроль, получили билеты, выпили по чашке кофе и чая в терминале и, сверившись с часами, направились к зоне вылета, так и не произнеся друг другу ни одного слова. В том первом полете мне посчастливилось сидеть рядом с Итаном — он галантно уступил место у иллюминатора, молча протянул наушник и включил незнакомую мне тогда группу в плейере. Впереди было девять с половиной часов в пути, одна пересадка и бесконечное количество треков, которые, если честно, до сих пор занимают почетное место в моем плейлисте.        Первое впечатление о Страсбурге — витрина кондитерской, за которой скрывается множество аккуратно-идеальных пряничных домиков, дикая жара и запах тухлой рыбы от реки Рейн; наш мотель — типичный представитель одноэтажной Америки: тесные номера, живущая не первое десятилетие сантехника, двуспальные матрасы вместо кроватей и полное отсутствие кондиционеров, вентиляторов и даже — сложенных веером газет. Помню, что лицо Итана было непроницаемым — он смотрел на подтеки ржавчины на стене отстраненно и, черт возьми, в тот момент я безоговорочно верил его актерскому мастерству, даже не догадываясь, что именно тогда он глубоко внутри ожесточенно боролся с ОКР, внешне оставаясь совершенно равнодушным. Первым, что он сказал не только мне, но и вообще: «сходи к управляющему, возьми постельное белье, еще одну подушку и одеяло». Это не было приказом — в голосе не сквозили требовательность или злость, напротив: он говорил спокойно, почти ласково, и — Господи, Боже — будь я чертовой свечей, то растаял бы незамедлительно. Мне было девятнадцать и, клянусь, я не понимал, что происходило, не догадывался о том, что произойдет дальше, и что будет потом — мы были друг для друга незнакомцами, которым только предстояло узнать замысел Вселенной, судьбы и Господа Бога. Помню, что провел за стойкой регистрации не дольше десяти минут, но когда вернулся в номер, не мог поверить собственным глазам — там пахло чистотой, полы отмыты до скрипа, как и оконные рамы, разбросанный еще полчаса назад мусор был сложен в пакеты; Итан вышел из ванной вместе с облаком химикатов, медленно вытирая руки полотенцем, и спросил: «белье поменяешь?».        Даже сейчас, даже мысленно, не хочу представлять свое выражение лица в тот момент времени; наверное, я выглядел как законченный придурок, как тот идиот с задней парты, что извращает реплики учителя до невозможного. Белье поменять, типа… свое? Блядь, Рудс, каким же ты был кретином в девятнадцать и, если честно, остаешься до сих пор.        По кропотливо составленному Дереком плану мы должны проторчать в мотеле неделю, выходить на улицу только в темное время суток, ни с кем не знакомиться, не разговаривать, не попадаться в видимость камер видеонаблюдения на главных дорогах города. Из развлечений у нас — барахлящий телек, толпа подростков, что носилась туда-сюда по трассе на мопедах, и сомнительная еда из автоматов. Неделя обещала быть веселой. В первые дни мы изредка перебрасывались парой предложений, не смотрели друг на друга, занимались исключительно своими делами: Итан читал, я проводил время за компьютером, Маркус по ночам выходил метать ножи, Флориан, кажется, не расставался с чайной чашкой и телефоном ни на секунду — нас все предельно устраивало.        На третий день совместной жизни я понял одну простую истину — Итан мне нравился; не то чтобы нравился, просто я объективно считал его совершенством; мы спали по очереди, поэтому, говоря откровенно, истина с каждым разом все сильнее и сильнее становилась истиной. Мы начали разговаривать менее односложно на пятый день — я спросил, что он читает, он, в ответ, спросил, что я изучаю на мониторе ноутбука. Мы оба знали настоящие ответы, поэтому решили поиграть в ложь — Итан сказал, что читает карту-путеводитель Новой Гвинеи, я сказал, что изучаю искусство оригами. Наша ложь была безобидной, и мы искренне верили, во всяком случае я, что это просто попытка завязать ничего незначащий разговор. Снова ложь — я хотел с ним разговаривать, слышать его голос, смотреть на него, и, честно говоря, дружеского подтекста в этом не было никакого.        Ни мне, ни ему никто не звонил — рекомендации Дерека мы получали через Флориана, на улицу тоже не выходили, только открывали окна в ночное время, поначалу мысленно, а потом — вслух проклиная чертовых гонщиков. Нашу первую неделю, проведенную вместе, я по сей день, положив руку на сердце, могу назвать замечательной.        Вечером седьмого дня мы сложили вещи в рюкзаки, провели несколько часов в ванной, примеряя на себя нужные образы, и, выйдя из номеров, молча кивнули друг другу.        У нас был список правил, предельно-понятных, неподдающихся изменениям: запрет на использование настоящих имен, запрет на личную информацию, запрет на отношения в группе, последовательное и четкое выполнение инструкций, забота только о собственной безопасности и еще раз, крупным шрифтом: никаких привязанностей. Еще сидя там, в ресторанном дворике Ла-Гвардии, мы все понимали, что стоит одному из нас попасться — оставшиеся должны незамедлительно уйти, чтобы замести следы. Никаких самопожертвований — это правило тоже было в списке, и оно единственное, которому мы все хотели следовать.        Помню, что, как идиот, шел по кварталу, теребя пальцами идиотский, совершенно-идиотский галстук-бабочку, мысленно проклиная колючую ткань белой рубашки и черного жилета; в отель я вошел с заднего входа, подхватив из грузовой машины ящик со спелыми томатами и поставив его на плечо, и прислушался к громкого переливу голосов в огромной, жаркой кухне; там обсуждали время подачи закусок, наспех вскрывали раковины устриц и бесконечно жаловались на нехватку достойного персонала; никто не обратил на меня внимание, возможно, всему виной был банкет с сотней высокопоставленных персон, возможно, белая рубашка и галстук-бабочка действительно делают человека невидимым.        Я — безымянный парень, уже не Руди, еще не Призрак, но безумно близок к этому.        «Возьми поднос с шампанским, блондинчик, и улыбайся пошире, запомнил?»        Бальный зал отеля огромный, полупустой от мебели, паркет натерт до отражающихся лужиц свечей роскошной люстры; Давай, Рудс, улыбайся. Все эти люди для меня — на одно лицо, обезображенное деньгами и властью, мужчины и женщины, в чертах которых ярко читаются звериные оскалы и мелкие поросячьи глазки. Их много, они одинаковы, но объект я не вижу. «Тебе идет» — полушепотом прозвучал голос Итана, и я, как идиот, остановился за шаг до протянутой за бокалом руки. Он смотрел на меня, впервые по-настоящему, в глаза, и моя личная Вселенная пошла трещинами; время, по-канонам плаксивых фильмов, замерло, мой взгляд скользнул по безупречному костюму на нем, по лицу, обнаженному от пирсинга, по приподнятым наверх волосам, по чуть-заметным контурам татуировок на изгибах шеи — я, кажется, не дышал, он — дотянулся до бокала, мимолетно подмигнул и сделал небольшой глоток перед тем, как повернуться лицом к обратившейся к нему женщине. Она ничего не заметила, не могла заметить — говорили мы мысленно друг другу, сохраняя выражения лиц, пока Маркус Боланд, черт его возьми, подключал микронаушники с таким треском, шипением и шумом, что, мне казалось, из носа, как минимум, хлынет кровь.        Это был наш первый заказ — пустяковый, если говорить начистоту, но проблема заключалась в другом — мы не доверяли друг другу, не доверяли настолько, что у каждого из нас в голове громкий, пропитанный паникой, голос раз за разом повторял: «тебя, блядь, подставят, беги».        Бежать некуда, во всяком случае мне, поэтому я повернулся, надевая на лицо самую обаятельную улыбку в арсенале, и, почтенно склонив голову, ловко протянул поднос объекту с оставшимся бокалом шампанского — он поднял его, не посмотрев на меня, осушил до половины и указал взглядом охраннику на металлическую дверь в стене; на этом первая часть плана была выполнена — всего полминуты мне потребовалось для того, чтобы забросить поднос за пышный фикус, стянуть мерзкую бабочку, снять жилет, вывернуть его на другую сторону, надеть обратно, пригладить взлохмаченные волосы и закатать рукава рубашки до локтей. Теперь самое легкое: подойти к барной стойке, заказать блевотно-розовый French Flamingo и искренне попросить парня на небесах, чтобы аллергия на гранатовый сок не активизировалась слишком быстро; металлическая дверь в стене открылась, десятки мужчин повернули головы, дожидаясь сигнала и теребя в пальцах пригласительные; подпольное казино — говорю честно: в первый раз всегда любопытно.        По легенде Йен Каттнер — избалованное, неблагодарное чмо, прожигающее состояние папаши-коллекционера с особым усердием; еще — тупоголовый придурок, любитель продажных женщин и верный поклонник кокаина. Какой несмываемый позор, все-таки. Я не сажусь — растекаюсь по кожаному дивану, пафосно, насколько могу, бросаю на стол пакет порошка и допиваю противный, кислый коктейль до дна; Флориан Беккер не входит — вплывает в комнату в клубах сигарного дыма, настолько кинематографично, что все режиссеры разом, снимавшие фильмы о мафии, передернули и воскликнули: «Боже, какой типаж!»        На мизинце правой руки — перстень с вороним черепом из чистейшей платины, бледно-желтый свет круглых свечей прячется в пустых глазницах, острый клюв чуть-касается лунки ногтя; Флориан красив, как тайна, опасен, как непроглядная ночь, притягателен, как чернокнижник, жесток, как тьма… бледно-серо-голубые глаза медленно обводят пространство комнаты, зрачок видится огромным, черным, как магия, я непроизвольно веду плечом, ловя на себе мимолетный взгляд.        Обстановка в мгновение стала напряженной, охранники объекта потянулись к пистолетам в кобуре, Флориан ответил ледяной полуулыбкой, крепче сжал голову ворона на трости пальцами, облаченными в кожу перчаток, и, словно герой кинофильма, медленно, по слогам произнес: «Deal is the deal»; его британский холодит кровь, разносит мириады мурашек по коже, взгляд пригвождает охранников к местам: «your boss is already dead».        Никогда прежде я не видел, как лицо человека меняется столь стремительно — глаза объекта широко распахнуты, трясущиеся пальцы пытаются расстегнуть пуговицу под горлом, из правой ноздри течет тонкая струйка крови, собирается массивной каплей в уголке рта и громко падает на пол; двери комнаты блокируются автоматически; Флориан смеется жутко и при этом — заразительно, когда пара рук хватает его за ворот пальто и впечатывает в стену затылком; ему не больно, чувствую это кожей, удар еще один, он сплевывает кровь в лицо охранника и продолжает смеяться, пока объект бьется в судорогах, агонии и паническом страхе. Как и задумывалось, щелчок оконной щеколды неслышен в какофонии звуков борьбы, кровавого кашля и предсмертных хрипов; Итан, стоя у окна, смотрел на Флориана о особым садистским удовольствием, задумчиво склонив голову набок, очевидно думая о том, насколько его еще хватит. Минута, две, полчаса, час? Лезвие ножа разрезает пространство, клубы синего дыма, и пиджак с рубашкой на спине охранника — он выгибается, как марионетка, раскидывает руки, будто крылья, и несколько секунд, кажется, не понимает, что произошло, а после — оседает на колени, водя безумно-округленными глазами по лицу Флориана. Второй охранник не двигается — он парализован, разбит, бледен как полотно и, кажется, искренне надеется на то, что это сон. Я, если честно, надеюсь тоже — смерти в планах не было… черт возьми, мы просто должны были очень-очень-очень выгодно продать противоядие; девушки, рассчитывавшие на внушительное состояние моего несуществующего отца, вскочили с дивана, рассыпав и покерный набор, и кокаин из пакета, и гору окурков из пепельниц, заметались по комнате и, поняв, что никакой помощи от охранника не дождутся, начали стремительно, мешая друг другу, вылезать из окна.        Вот она — точка отсчета — именно так список правил, который мы, как идиоты, зубрили неделю, пошел по известному всем органу.        В глазах Флориана плещется страх, паника и гнев, он смотрит в пустоту лужайки, сверлит пару пулевых в тени ветвистого дуба и говорит так тихо, что с трудом получается разобрать: «объяснись». Маркус отвечает лаконичным: «прибери» и отключается. В микронаушнике белый шум.        — Хорошо-хорошо, — безумно, бездумно шептал Флориан, стирая ситцевым платком кровь с лица, водил потерянным взглядом по комнате, нарочито не замечая распластавшийся перед собой труп, — пошли вон, я здесь закончу. Встретимся через полчаса в мотеле.        Я плохо помню, что было после — только крепкую хватку пальцев Итана на запястье, холод улицы и скользкую от полива лужайку. Мы шли, не разбирая дороги, молчание выбивало почву из-под ног, Маркус у дерева выглядел устрашающе-невозмутимым, когда протягивал мне таблетки от аллергии и бутылку воды.        Из памяти пропал десяток эпизодов, остались только вспышки: писк сигнализации старенького «Шевроле», холод салона, пропахшего насквозь сигаретным дымом, быстрая езда с резкими разворотами по городу; Мы бросили Флориана там одного, черт подери, среди двух, а, возможно, трех трупов и с сотней гостей за дверью, дожидавшихся своей очереди посетить казино. Бокал, наполненный до краев, в моей руке трясется, виски расплескивается по полу, и нас ждет театрально-немая сцена, когда дверь номера распахивается, ударяясь ручкой об стену. К удивлению, Флориан Беккер спокоен, когда швыряет на матрас дипломат со вскрытым кодовым замком, спокоен, когда благодарно кивает в ответ на протянутую Итаном чашку чая, спокоен даже тогда, когда останавливает взгляд на Маркусе.        — Вещи собрали? Нас ждут на пристани. Следующая остановка — Кёльн.        Мы сидели на скамье-перекладине катера, кутаясь от порывов холодного ветра в накинутый на плечи плед, и молчали, не обращая внимание на волны, разрезаемые кормой. Мы все, осознано или нет, притворялись совершенно обычными людьми, людьми в высшей степени непростительно-заурядными, скучными, любующимися звездами… удалось столь удачно подстроиться под настроение рулевого и так правдоподобно сыграть, что самим становилось смешно от того, насколько мы прекрасные лжецы.        В Кёльне легко затеряться в отличие от крохотного Страсбурга — миллион населения плюс двести тысяч туристов — мы шли по улицам и прекрасно понимали, что больше не боимся попасть на камеры видеонаблюдения и на глаза местных копов; список правил и так перечеркнут крест-накрест и теперь мы будем теми, кем захотим, поэтому решаем зайти в ближайший кинотеатр, выкупить задний ряд, взять по пиву и посмотреть «Вспомнить всё». Мы молоды, простодушны, незнакомы и, кажется, те два-три трупа недостаточно утолили жажду насилия.        Нам незачем обсуждать планы на второй объект, будем действовать, как подскажет сердце, поплывем по течению, перейдем несколько границ, попрощаемся с принципами и, черт возьми, доведем дело до конца. Следующий пункт — старик с весьма экстравагантным фетишем, владелец одного из самых роскошных и закрытых клубов Кёльна с нужными нам разработками и материалами в сейфе. Все просто — нужно сделать так, чтобы он сам пригласил нас войти; ладно, все просто только с виду, но об этом подумаем завтра, а сегодня мы свободны и расслабленны — закидываем скрещенные в щиколотках ноги на передние спинки сидений, едим попкорн, пьем пиво… последнее, что я помню той ночью, как опускаю голову на плечо Итана и проваливаюсь в сон.        — Какого черта? Я не соглашался, — Флориан пренебрежительно улыбнулся, говоря о том, что молчание — знак согласия, — я, черт возьми, спал!        — Послушай, котенок, — он говорил холодно, чуть раздраженно, пока я старался проглотить остывший в чашке кофе, распутать пальцами спутанные на затылке волосы и, черт возьми, до конца открыть глаза, — ты идеально подходишь на эту роль.        — О чем ты, блядь, говоришь?!        — Хм, — Флориан показательно задумался, вновь посмотрел на меня с толикой проницательности и усмехнулся, — с чего бы начать? Милая мордашка, осветленные волосы, ямочки на щеках, эта улыбка твоя неоднозначная; стоит надеть на тебя лосины и макнуть лицом в блестки — станешь иконой гей-сообщества.        — Это, блядь, оскорбительно! Я не собираюсь с кем-то сосаться и тискаться, чтобы тот старый хер передернул и пригласил меня в свое ви-ай-пи. Найди другого дурачка, не знаю… на сайте знакомств?        — С кем-то? Зачем? Будешь сосаться и тискаться со мной.        — Что?! Ты…? — кофе вылился изо рта на укрытые одеялом колени, я тупо моргал, смотря на Итана и просто-напросто не мог ничего сказать. — Ты типа… это самое?        — Это самое, — подтвердил Итан, звонко рассмеявшись; я поплыл — объективно поплыл, — только учти: никаких лосин и блесток — мне нравятся парни, а не нечто, что транслируют по всему миру как чертову истину.        — Нет-нет, нам еще два месяца вместе колесить по Европе, как в глаза-то друг другу смотреть? После… ну этого всего.        — Обычно — это же ничего не значит.        Вот она — вторая точка отсчета — именно так моя прекрасная жизнь пошла по известному всем органу.        Я не похож на икону гей-сообщества, повторял я раз за разом, как заведенный, непохож и точка! Итан устало закатил глаза — разумеется, он зол и взбешен моей никому ненужной истерикой, я сам прекрасно понимаю, что заебал его, но, черт возьми Флориан ушел из номера так быстро и тихо, что мы заметили его отсутствие только спустя долгих десять минут, а волосы выгорели на солнце! Итан посмотрел на меня как на законченного придурка — действительно, какого черта я вообще оправдываюсь, отстаивая свою стопроцентную гетересексуальность? ну ладно-ладно, 98-процентную — поправил широкие черные подтяжки на моих плечах, заправил край футболки за пояс завышенных брюк, отошел на шаг назад, оценивающе скользнув по мне взглядом. Я посмотрел в зеркало, увидел парня, обычного, блядь, парня, а не икону гей-сообщества. Иди ты нахуй, Флориан Беккер.        — Все, успокоился? — Итан, как всегда, в «total-black»: джемпер с высоким горлом, расстегнутая косуха с клепками на плечах, идеально-сидящие на нем джинсы, грубые ботинки, платиновые украшения и волосы — уложенные как-то по-особенному прекрасно. — Жаль англичанину личико попортили, — он прикурил сигарету, крепко затянулся и выпустил кольца дыма из приоткрытых губ; я приоткрыл рот от возмущения, но тут же закрыл. Я типа что, запасной вариант? Нет, стоп, я типа что, хуже этой высокомерной зануды? — Брось, не стоит ревновать.        — Что?        — У тебя все на лице написано. Идем.        — Да пошел ты нахуй со своим англичанином, — каким-то чертом говорю вслух и сдерживаюсь от желания врезать самому себе; Итан не сдерживается и откровенно ржет надо мной. Пиздец какой-то.        Итан представляется именем Марти́на Трюдо, совладельца ресторана «Minato» в Монпелье, нарочито растягивая гласные, очаровательно гассируя и обаятельно улыбаясь — девушка верит ему на слово, я делаю вид, что меня не бесит плюс один в журнале рядом с его подписью.        В клубе шумно, практически по-ночному темно, не считая света круглых свечек на столах; нас ведут в конец зала, в огороженную кабинку, я настойчиво стараюсь не упасть в обморок, смотря на диван, стоящий полукругом, напротив, над барной стойкой — ездящая туда-сюда камера. Меня начинает тошнить от страха, паники и понимания того, что будет дальше.        — Расслабься, — мы занимаем место за столом, Итан изучает ламинированное меню; я изучаю его спокойствие, — представь, что мы на свидании, — я молчу, тянусь с сигарете и закуриваю; важная информация: на свидании я никогда, блядь, не был; машинально киваю на предложение выпить, скрываю дрожь на скулах ладонью согнутой в локте руки. Мне охренеть как некомфортно. Вернее, страшно. Страшно до тошноты. Я сжевал пол-пачки жвачки в машине, челюсть ходит ходуном, по инерции. — Если честно, он может даже не приехать сегодня, так что… — он замолчал, когда на стол поставили бокалы, кажется, с бурбоном, и простодушно улыбнулся официантке. Нет-нет, улыбайся мне. Я же твой плюс один… — просто поговорим.        — О чем?        — Можем о вчерашнем.        — А что вчера было?        — В кино ходили.        — Точно, — мы улыбнулись друг другу, под потолком взорвался симбиоз техно и транса, по полу пролетели клубы искусственного дыма, из стен выехали две кованные клетки с жарко-танцующими девушками и парнями, толпа на танцполе возбужденно загудела. Тошнота вновь подкатила к горлу и, видимо, мой взгляд был настолько испуганным, что Итан накрыл мою руку своей. Я поплыл. Снова. — Фильм неплохой, но…        — … оригинал лучше…        — … да, — он кивнул, я замолчал.        «Объект направляется в клуб» — резким ударом хлыста прозвучало в наушнике, сердце бешено заколотилось в реберной клетке, меня охватило чувство, будто каждый ход на нашей шахматной доске был когда-то кем-то сыгран, словно наша партия была кем-то разыграна, а мы сейчас переставляем фигуры, запуская колесо Сансары вновь.        — Скажи «нет» если я сделаю что-то не так — обещаю: мы сразу уйдем отсюда.        — Deal is the deal, — сказал я, нарочито имитируя британский акцент, и замер от прикосновения подушечек пальцев к тыльной стороне ладони.        Моя гетеросексуальность рухнула до семидесяти процентов, мурашки выступили на лопатках от нежности, впервые в груди стало нестерпимо жарко. Не помню, кто к кому придвинулся первым, но, говорю честно, я чуть не застонал, когда его губы коснулись моих. Грань реальности стерлась, веки опустились, наши пальцы переплетены и у меня, черт возьми, ребра дрожат от всего этого. Шестьдесят процентов — кого я обманываю — сорок. Мы целуемся, словно завтра не наступит, словно мир стремительно идет трещинами, а Вселенная — разлетается вдребезги. В этом поцелуе нет ни власти, ни напора; он — головокружительно-прекрасен, интимно-трепетен, неспешен и опьяняюще-горяч; стоит открыть глаза — понимаю, что взгляд затуманен, мои пальцы в его руке трясутся, я сгораю изнутри исступлением, голова категорически не соображает; я трезв алкоголем и вхлам — им. Пальцы его свободной руки скользят вверх-вниз по моей шее — очередной водоворот нежности закрывает глаза, ослабляет рефлексы, снижает инстинкт самосохранения до минимума — отстраниться не хватает ни сил, ни желания, ни совести; из-за неудобного положения затекают лопатки и ноги, свеча на столе гаснет, он прижимает меня ближе, надавливая ладонью на поясницу, я — пересаживаюсь, просовывая одну ногу между сидением и спинкой дивана, вторая ложится ему на бедро, но кладу ее не я.        Я хочу его так, как не хотел никого, не понимаю как это головой, но хочу — сердцем. Голова пустая от мыслей, мне хорошо так, как не было ни с кем, я не вижу его, но чувствую взгляд; и, черт возьми, его кончики ресниц по моим щекам — практически оргазм. Оргазм, да, точно — я возбужден, но не хочу трахаться, у меня стоит, но не до боли и слепого желания; я касаюсь ладонью его груди и понимаю, что наши сердца долбят по ребрам в унисон. Не знаю, играет ли он, но я точно — нет. Воздух вокруг нас обжигающий, до-диссонанса — влажно-сухой, мои руки пахнут его духами, его ладонь — выдергивает футболку из-под пояса брюк и ложится обжигающим теплом на покрытую мурашками кожу; проглатываю стон вместе с поцелуем и, черт возьми, мне не стыдно.        Мы целуемся под «Fly on the Wall» Thousand Foot Krutch — это знак, но, кажется, мы оба об этом не думаем; думаем о девятичасовом перелете, за который только этот трек звучал раз пятнадцать. Позже мы окрестим его нашим, гораздо позже.        На стол упала пластиковая ключ-карта, открывающая доступ к секретной комнате, что же… старик-вуайерист повелся, первая часть плана выполнена, пора переходить ко второй, но как-нибудь… попозже.        С потолка падает не то искусственный снег, не то — конфетти, не могу разобрать, вижу только редкие крохотные вспышки; Итан притягивает меня настолько близко, что ближе — попросту невозможно, давит ладонью на лопатки, не давая возможности отстраниться; кстати, я не планировал; и в следующих поцелуях отчетливо ощущаются вкусы сладкой ненасытности, глубины и эротичности. Я, пожалуй, до сих пор головой не понимаю, что целуюсь с парнем, что хочу парня, что, черт возьми, весьма-откровенно трогаю парня. В данную секунду я люблю его безмерно, в данную секунду я чувствую себя безмерно-любимым… и… отвлекусь на мгновение, если Итан не показывал вам тираннозавра-барабанщика — то он вас никогда, блядь, не любил.        Меня прошибает фриссоном, когда его ладонь ложится на левый ряд ребер — кожа под футболкой еще девственно-чистая, покрытая оттенком карибского загара, но совсем скоро на ней точками, черточками и символами, рукой тату мастера, проявится созвездие козерога; он назовет меня романтиком, придурком — тоже, а потом обнимет за талию, поставит подбородок на плечо и как заведённый, не переставая, начнет шептать: «ты удивительный, Рудс, ты удивительный»; мы зациклимся на полчаса и, будто в первую очередь себя убаюкивая, начнем покачиваться из стороны в сторону. Но до всего этого еще полгода, восемь объектов и осень разлуки, в которой не было ни дня, чтобы я не рыдал под «Be Somebody» Thousand Foot Krutch.        — Пойдем.        Произнесенные слова утопают в басах, криках толпы, причитании Маркуса в наушнике, становятся лидером в этой чертовой какофонии, и я киваю на автопилоте, подхватывая со стола карточку — голова пустая, память подводит, вожу взглядом по темному залу, стараясь вспомнить расположение лестниц, количество ступеней и число вооруженных охранников; Итан тянет меня за собой, заторможенного, ошарашенного, потерянного, и все, черт возьми, идет по известному всем органу — я наступаю на ногу какому-то парню, машинально извиняюсь и слышу в ответ: «глаза протри, пидор». Впадаю в ступор не несколько мгновений, пытаюсь понять смысл реплики, сопоставить с собой, но не успеваю — Итан хватает его одной рукой за воротник рубашки и галстук, второй бьет в лицо так долго и сильно, что, я клянусь, кровь от ударов изо рта и носа фонтанирует, как в кино только без спецэффектов; он обмякает, глаза закатываются, кажется, теряет сознание, и Итан швыряет его на кованные ступени винтовой лестницы, словно мешок с дерьмом, стряхивает кровь с разбитых костяшек пальцев и, вытягивая пачку влажных салфеток из заднего кармана джинсов, кивает наверх.        — Я бы сам разобрался, — зачем-то говорю и встряхиваю головой, стараясь прогнать овладевший мной шок, — он же мне…        — Мне. Ты же не пидор.        Маркус сыпет проклятиями, разбавленными оглушительными компьютерными писками — планы летят к черту, ведь теперь ему придется подключиться ко всем камерам в клубе, испортить и по-возможности — стереть записи; он точно справится, просто нужно время, гораздо больше времени, чем мы планировали. Ключ-карта касается электронного замка, дверь отъезжает в сторону, нас встречает непроглядная темнота и полное отсутствие переключателя на ближайшей стене. Лопатки с болью находят быстро-закрывшуюся дверь, я моргаю от шока и страха, коротко вздрагиваю, когда пальцы крепко сжимают руки Итана, а его шепот касается уха: «мы не одни». Я замираю, чувствую, как пульс замедляется, и, черт возьми, слышу сбитое дыхание в другом углу комнаты. Что-то мне подсказывает, что сейчас мы оба чувствуем себя грязными; все не так — комната должна быть пустой, а этот старый хер, по рассказам, подсматривает за происходящим здесь совсем в другом месте. Мы молчим, смотрим друг другу в глаза, словно видим в темноте, и укрепляем хватку в дрожащих пальцах, слыша хрипло-сиплое: «смелее».        Паника нападает тошнотой, подкосившимися коленями, сбитым дыханием, меня бросает в холодный пот, дрожь, Маркус, кажется, тоже в ахуе — он молчит, слышится только стук по клавишам. Я искренне жалею, что англичанину попортили личико — вдвоем они бы легко справились, оглушили старика, выкрали компрометирующие данные из сейфа и сбежали по-тихому через окно; Флориан крутой и бесстрашный, Итан ему ничем не уступает, разве что вспыльчивостью, а мне, черт подери, девятнадцать, из которых большую часть времени я проторчал в Плайя-Ларга , где живых, а тем более — агрессивных людей не бывает априори.        — Подыграй, — шепчет Итан, обнимая ладонями мое лицо, мягко поддевает кончик носа своим, нежно запрокидывая голову, и целует робко-трепетно, только губами, без напора и страсти, так, как целуют только в первый раз, осторожно и бережно, изучая ответные реакции. В голове мешанина мыслей, чувств, невысказанных слов, натянутых нервов, паники, страха, желаний и эмоций — я прожигаю его ладони непрошеными слезами, которые безвольно катятся по щекам — мне хорошо и плохо, бесстыдно и стыдно, хочу, чтобы это закончилось сейчас же, и хочу, чтобы не заканчивалось никогда.        — Еще несколько минут, — то ли просит, то ли приказывает Маркус; белый шум в ушах не дает возможности распознать интонацию, — не отходите от двери, ни в коем, блядь, случае, — я чувствую, до-ритмично учащенного дыхания, что Итан резко приближается, так сильно, что лопатки обдает зубодробительным холодом металла двери и обжигающим жаром его тела, мои запястья крепко сжаты его ладонями, он обездвиживает, а я еще не понимаю почему.        Секундная стрелка часов бьет метрономом, пространство кажется непроглядным, пустым и огромным вакуумом, он целует крепче, перекладывает ладони мне на лицо, крепко зажимает уши, мне страшно — страшно по-настоящему, меня оглушает выбитыми оконными стеклами, грохотом обрушившегося балкона, нечеловеческими воплями; я дезориентирован, потерян, слышу собственный пульс в висках, задыхаюсь, хватаюсь пальцами за молнию его куртки, пол под ногами трясется, в подвале падает первая подпорка, здание накреняется… я, кажется, кричу, бьюсь в истерике, он ударяет меня ладонью по щеке, несильно, раз, за ним — еще один, и еще.        — Смотри на меня, смотри, давай же, — он не слышит меня, я понимаю это, когда просьба-приказ повторяется седьмой раз подряд, несмело киваю, вдалеке раздается шум пожарной и полицейских сирен.        Он протягивает перчатки, указывает рукой в сторону, пытается восстановить слух маневром Френцеля, прижимается спиной к двери и смотрит куда-то в пол, в перекрест мраморной плитки. Меня тошнит, будто укачало на заднем сидении автомобиля, но шаг за шагом, я иду вперед, впервые в жизни чувствуя в носу специфический запах горелой плоти, газа, шерсти ковра и шелка занавесок. Я иду и физически ощущаю, как жернова жизни перемалывают мой уравновешенно-покладистый характер, вырывая нервы практически под корень, прививая новые, что прорастут совсем скоро.        Сейф открывается сам, вернее — его открывает трещина в стене — не вглядываясь, не вчитываясь, сгребаю флешки, вместе с пачками банкнот, наркотиками и парой пистолетов в найденное мусорное ведро, ловлю боковым зрением трепыхания мужика в обожженном кресле, крупные осколки исполосовали его тело, прочно вонзились в кожу плеча, груди, лица, шеи — он не жилец, я не чувствую сострадания, жалости, я не чувствую ничего.        Дальше пустота, тьма столь густая, сколь — непроглядная; дышу глубоко, часто, дрожу от крупных дождевых пуль по голове и лицу, слышу голоса, но не вслушиваюсь; все в очередной раз пошло не по плану, мы не воры и вымогатели, мы — убийцы; жестокие, хладнокровные, бескомпромиссные, бессердечные; нас даже людьми назвать невозможно. Мне страшно и смешно одновременно. Мне одновременно хочется блевать и танцевать, спать и бодрствовать, остаться здесь и уйти.        Оглядываюсь по сторонам, вижу Кельн с высоты крыши закрытой на реставрацию Апостольской церкви, подошва ботинок скользит, Итан, как котенка, хватает меня за шкирку. Он курит, затягиваясь до половины, выдыхает смазанные клубы, раздраженно трет переносицу и хмурит брови, смотря в темноту звездному неба.        — Нам пиздец? — спрашиваю вместо «где остальные, что произошло, есть пострадавшие?», он кивает, смеется с оттенком горечи и прижимается лопатками к одной из башен. — Что теперь будет?        — Скоро узнаем.        Мы замолкаем, смотрим на небо, пьем виски из горла, он протягивает мне пачку сигарет — беру, прикуриваю, удерживаю дым так долго, что почти верю в то, что это кислород. В динамике телефона Итана тихо, практически шепотом, только с надрывом Thousand Foot Krutch поют «Phenomenon».        — Неделю живем в комнате пастора, — говорит Флориан; его лицо бледное, уставшее, взгляд ничего не выражает, — пьем вино вместо воды, на крышу поднимаемся только ночью.        — Это все рекомендации?        — Все, — он кивает в подтверждение собственных слов, растирает пальцы в перчатках, переводит взгляд на небо, — спасибо, что остались на месте, — говорит перед тем, как уйти, — не засиживайтесь — ночи холодные.        В тишине улицы скрип оконных рам особенно-противный, неприятный, я усаживаюсь поудобнее, поджимая ноги под себя, и понимаю — ночи действительно холодные, воздух пахнет ливневыми водами, церковь — старостью.        — Спасибо.        — За что?        — За то, что заступился. За то, что защитил. Я верну долг, обещаю.        — Ты мне ничего не должен, — говорит Итан, поднимаясь на ноги, и, приоткрыв окно, шагает в комнату, — пойдем спать.        — Вместе? — слетает с языка непроизвольно.        — Если хочешь.        Я хочу. Действительно хочу…        — Что ты там смотришь? — Итан дернулся, опустил экран ноутбука, выдернул флешку, повернул голову в сторону пассажирского стекла и, фальшиво улыбнувшись, снял блокировку дверей, жестом приглашая Дастина сесть. — Порно?        — Почему не спишь?        — Проснулся от жажды, заметил, что тебя нет, ну и вот… — Дастин осекся, замечая насколько сильно побелели костяшки пальцев Итана от силы сжатия флешки — … ты хочешь побыть один, мне уйти?        — Нет-нет, останься, — плотный чехол проглотил ноутбук, Итан улыбался все еще фальшиво, опуская руку вниз, к коврику, к мистеру Спарже, на ощупь, просовывая флешку в отделение, прячущееся за одинокой белой бровью, и тихо застегнул молнию. — Прости, эта погода делает меня заторможенным.        — Все хорошо?        — Да-да, все замечательно, — Итан потянулся к открытой на приборной панели пачке, вытянул сигарету и, щелкнув зажигалкой, крепко затянулся, — дай мне немного времени, чтобы настроиться на разговор.        Дастин согласно кивнул, скользя взглядом по профилю Итана — он курил, опустив подбородок на сложенные на руле руки, и смотрел точно в небо, разглядывая в звездах, казалось, что-то особенное, что-то важное, что-то запечатленное навеки на предплечье левой руки — созвездие льва.

Иногда у меня возникает чувство, будто жизнь проходит мимо, точнее проносится, как экспресс, в дыме и грохоте, сила неодолимая, ужас неописуемый. Проносится — но на самом деле движусь только я. Я не станция, не остановка, я и есть экспресс. (Деньги. Мартин Эмис)

— «I'm just a speck inside Your hand».        Невзрачно-серый Форд с заметными вмятинами на крыльях стоял в десяти футах к югу от запасного выхода, светил бледно-желтыми фарами в мутные окна с прогнившими рамами, тучный мужчина, с трудом втиснувшийся за руль, внешне соответствовал автомобилю: на нем мятый синий костюм с пятнами от соуса на лацканах, некогда белая рубашка и голубой галстук с неуклюжим узлом. Он выглядел точно так же, как миллионы других нью-йоркцев, считающих, что в их бизнесе примечательная внешность может составить неверное впечатление; главное — не быть замеченным случайным зевакой, способным впоследствии указать на тебя в суде. Его звали Этвелл — тихо, со смесью страха и уважения; многим юным особам, в поте лица трудившимся в закрытых клубах, он известен как добряк-Эт, из-за привычки засовывать шуршащие стодолларовые купюры в капроновые чулки, кружевные стринги и латексные боксеры.        Поковыряв в зубах, Этвелл несколько раз втянул щеки и откинулся на сиденье, он прибыл на место рано, но в подобных делах запоздавшая пташка зачастую оказывается перед пустой кормушкой; в четырех случаях из пяти, причитал Этвелл, клиенты в последнюю секунду меняют решение; смотря на плотно-закрытую дверь, его губы приобретали форму кривоватой буквы «О», немигающие глаза глубже утонули в жире, грушевидное лицо стало сосредоточенным, и он машинально начал свистеть, предвкушая выгодную сделку.        В колонках шипело радио, Этвелл циклично поглядывал на часы, украшающие приборную панель, ерзал на сидении, проклиная плохо-работающий обогрев, тер вспотевшие ладони о ткань брюк и нервно оглядывался по сторонам. Прошло полчаса — здание выглядело таким же заброшенным, по полуразрушенной дороге не проехал ни один автомобиль, Этвелл потянулся к телефону, лежащему на пассажирском сидении, и крепко выругался, расслышав звук разбитого стекла; крупные осколки опали на руки, мелкие — на голову и лицо, царапая-разрезая кожу, ремень безопасности больно перетянул грудину, легкие на мгновение остановились. Он откашлялся, вскрикнул, когда что-то бритвенно-острое прошлось по кисти, пястным костям, предплечью и гулко завыл от мелких осколков, разрезающих веки, стараясь проморгаться и открыть глаза. Через пелену защитных слез, града пота и собственной крови ему показалось, что все это — ночной кошмар; подсознание, пьяное, разрушенное препаратами, отнесло его в декорации хичкоковского фильма — Этвелла больно, до крови, до сдавленных всхлипов, терзали обезумевшие птицы, клевали обнаженные от ткани руки, лицо, голову, шею, оставляя глубокие раны. Он пытался проснуться — искренне, отчаянно, остервенело — но кошмар не заканчивался, наоборот, набирал обороты: таинственная сила, неподвластная человеку, потянула его вперед, жировые складки подбородка вошли в оставшиеся осколки на оконной раме, края ремня обжигающе рассекли кожу; Этвелл старался закрыть исклеванными руками лицо, оттолкнуться от корпуса двери, вырвать замок ремня безопасности, но не смог — тонкая леска обняла шею режущей болью, в глазах потемнело, кожа над кадыком лопнула, кровь хлынула на потертую замшу сидения, заливая телефон и коврики; пальцы, пытавшиеся еще мгновение назад оттянуть гибель, опали следом верхними фалангами. — «Seems like everything I touch falls apart, everything around me».        Из бронированного окна спальни виден искусственный водопад, впадающий в Неверсинк, каменистый берег и беспроглядная тьма густого леса; Флориан размял пальцы в перчатках, окинул взглядом испачканное кровью пальто на широком деревянном подоконнике и, глубоко вздохнув, продолжил оттирать влажными салфетками платиновую голову ворона на ручке трости; пустой взгляд скользил по сложенным в стопку книжным корешкам, покрытым густым слоем пыли, по креслу-качалке, по висящему пледу на спинке, по ворсистому ковру, на котором четко виднелся продавленный след напольной лампы; матрас двуспальной кровати на низких ножках ощущался новым, твердым, не выучившим изгибы и тяжесть тела. Флориан отпил воду из стакана, отложил чистящие средства, смял салфетки и швырнул их на дно стоявшей неподалеку плетенной корзины; в комнате пахло засохшей кровью, холодом, отсыревшем деревом — всем мертвым, и ничем живым. Эта спальня, как и дом, больше походила на декорации — пустые и бездушные — чем на жилое пространство: здесь нет семейных фотографий, статуэток, фигурок, наволочек на подушках, пододеяльников — на одеялах, нет забытых вещей в шкафах, зубных щеток в ванной; здесь нет ничего, кроме толики воспоминаний, витающих фантомами под потолком. Сейчас нет, вернее — уже нет.        Флориан толкнул ладонью дверь ванной, раздраженно вздохнул, когда переключатель света не поддался — полупустое пространство наполнилось перестуком трости, поток горячей воды ударил в сток, стена пара, подобно призраку, поднялась перед лицом, окутывая мутной пеленой зеркало в двери шкафчика; Флориан подцепил ткань перчаток на средних пальцах зубами, потянул наверх, попутно развязывая крепкие узелки на запястьях, освобождая руки, выдавливая на ладони антибактериальный гель, медленно массируя кожу и точечно проходясь по костяшкам — ни один мускул ни дрогнул — что-что, а лицо и эмоции Флориан Беккер умел держать всегда: он холоден, не сентиментален, высокомерен и обладает особым даром — переносить сознание в мир столь спокойный, сколь нереальный; он умел отключать мысли, переключаться, забываться, отстраняться, но, оставаясь наедине с самим собой, понимал, что дар, с возрастом, начинал сбоить и подводить, особенно в моменты, когда прошлое нападало стремительно, бесцеремонно, пулей не-навылет. Флориан встряхнул головой, произнося мысленно: ты не проиграл… не проиграл до тех пор, пока сам не принял поражение, пока не разрешил оппоненту выиграть, пока готов бороться.        — Так… это здесь?        Флориан обернулся через плечо, стараясь в стене пара разглядеть источник голоса, надавил на смеситель ребром ладони, останавливая воду, и на автопилоте вытянул из ящика под раковиной скрученное в рулон полотенце.        — Думал, ты приедешь утром.        — Дороги пустые, а ты уходишь от ответа.        — Направь жалобу в Букингемский дворец, — Флориан вышел из ванной, принципиально не смотря на Итана, расстегнул молнию на раскрытой на тумбочке сумки и вытянул чехол для перчаток из внутреннего кармана. — Откуда у тебя этот адрес?        — Из головы, — неоднозначно ответил Итан, обводя внимательным взглядом пространство спальни, и прижался бедром к боковой стенке высокого комода напротив кровати. — Ты не рад меня видеть?        — Ты не должен быть здесь.        — Мне уйти?        — Мне плевать.        — Тогда останусь, — Итан дотянулся до цепочки-переключателя кованного бра и медленно дернул вниз, озаряя спальню тусклым светом топленного молока, — может… угостишь чашечкой чая? Тарелочкой Кеджери?        — Ты неисправим, — рассеянно ответил Флориан и, убрав чехол обратно в сумку, подхватил трость, крепко сжимая голову ворона, направляясь к двери; пустой коридор встретил февральским холодом, шумом бушующих волн реки, пляшущим светом лампочки, свисающей под низкой крышей террасы, — так и не научился закрывать дверь.        — Не хочу замедлять возможных воров, — Итан шел следом, предельно-медленно для себя, но в ритме Флориана, замер у входа, дождался включения света, непроизнесенного приглашения войти, устроился на высоком барном стуле, опуская локти на мраморную столешницу кухонного острова, и обнял лицо ладонями, постукивая кончиками пальцев по скуловым костям. Щелкнула кнопка включения чайника, за прозрачным корпусом чаши появились первые воздушные пузырьки закипания, Флориан открыл дверцу холодильника, вытянул контейнер и нарочито-небрежно бросил его на стол вместе с вилкой. — Даже не разогреешь? Ладно, понял, — повержено сказал Итан, поднимая крышку и аккуратно откладывая ее в сторону, вооружился вилкой и, наклонившись над контейнером, подцепил желтый от карри рис, четверть яйца, измельченные томаты вместе с зеленью и ломтик копченной трески. — Удалось добыть новую информацию?        — Я похож на человека, обладающего новой информацией?        — Этвелл Свонсон найден мертвым на Брадхерст-авеню.        — Невосполнимая потеря, — кнопка чайника отскочила, фильтр-пакет с зеленым чаем опустился на дно чашки, следом добавился кипяток и кубик коричневого сахара, — с трудом сдерживаюсь от желания залить слезами пол.        — Florus…        — Не называй меня так, — резко ответил Флориан, ставя на столешницу керамическую чашку, и отошел на шаг назад, прижимаясь лопатками к холодильнику убирая одну руку в карман брюк, а второй — сжал ручку трости. — Зачем ты приехал?        — Поговорить, обсудить план дальнейших действий, тебя увидеть — выбирай, что больше нравится. Пикша, да? — уточнил Итан, медленно пережевывая кусок белой рыбы. — Моя любимая, — Флориан закатил глаза, потер покрасневшие от недосыпа веки кончиками пальцев и перевел взгляд на потолочные балки — Господи, сколько еще это будет продолжаться? — Посмотрим что-нибудь?        — Господи, за что? — задал риторический вопрос Флориан, не сводя взгляда с потолочных балок, будто видел не их, а звездное небо и восседающего на облаке Бога. Он хотел знать, почему коварная жизнь преподносит подобные сюрпризы, порой настолько отвратительные, что жить больше не хочется — сейчас как раз такой момент — но понимал, что ответ предельно прост: никто никому ничего не должен, каждый сам за себя, твое счастье не в твоих руках — а в твоих мозгах, и жизнь далеко не сказка со счастливым финалом. — Хорошо, что ты хочешь посмотреть?        — «Один из нас лжет»?        — Будем вместе плеваться от отвратительной экранизации?        — На это и расчет.        Первый пункт — усовершенствовать кодовый замок. Второй пункт — расставить капканы по периметру. Третий пункт — завести псов бойцовских пород. Четвертый — молиться, если первые три пункта не сработают.        Флориан прошел в гостиную, нарочито-картинно захлопнул входную дверь наконечником трости, бросил быстрый взгляд на заснеженную пристань, исчезающую в утреннем тумане реки, и подумал о том, что так или иначе Итан дополнял его, ровно в той же степени, как сам Флориан дополнял Итана — вместе они одно целое, несовершенное, неправильное, нелогичное и при этом — бесконечное; оба любят оставаться наедине с собой, в полной тишине — в такие моменты появляется больше воздуха, пространства, свободы, а на плечи не давит чужое присутствие; обоим нужна уверенность в завтрашнем дне для собственного спокойствия; оба уверенны в том, что любовь просто случается, вкручивается шурупами в виски, поселяется в сердце и категорически не хочет уходить, ни под каким предлогом, пока это сердце продолжает биться.        Флориан нашел пульт от телевизора на полу, среди вороха проводов, и, обреченно вздохнув, опустился на корточки, подсоединяя нужные к компьютеру. Итан сидел на диване, сложив ноги по-турецки, удерживал одной рукой контейнер на колене, второй — чашку чая, прекрасно понимая, что стоит только предложить помощь — вороний клюв агрессивным поцелуем войдет в висок; да и, в любом случае, ловить момент и наслаждаться им — великое искусство, а когда Флориан Беккер совершает ненавистные действия бескорыстно, то как минимум перехватывает дыхание.        На экране телевизора загорелся логотип «peacock original», пошли вступительные титры, Флориан сел в противоположный от Итана угол дивана, надел очки в широкой черной оправе и, скрестив руки на груди, дожидался начала, не обращая никакого внимания на царапанье зубьями вилки стенок контейнера.        — Florus…        — Тш… я слушаю.        Две серии мучительно-долго тянулись в тишине гостиной, полтора часа бездарно-потраченного времени, сотня нарочитых стуков подушечек пальцев об стенку чашки — Флориан не реагировал; словно памятник, смотрел пустым, мертвым взглядом на экран, читая больше по губам, чем понимая на слух, реплики; висок прострелила вспышка боли, он потер его пальцами, прикрыл глаза на мгновение и медленно выдохнул, подкладывая декоративную подушку под напряженную шею.        — Будешь чай?        — Я ищу сюжет, не мешай, — Итан понимал, что еще один эпизод — и он просто-напросто сойдет с ума, начнет биться затылком о подлокотник, разобьет чашку и пробьет осколками пищевод. — Подай нимесулид, — Флориан неопределенно махнул рукой в сторону пустого книжного шкафа и поднял с тумбочки бутылку воды, — «пожалуйста» не дождешься, имей в виду.        — Florus, золотце, мне не нужно «пожалуйста» — просто улыбнись, — Флориан улыбнулся иронично-надменно, за прочными стеклами глаза озарились вспышкой гнева, Итан выставил руки в жесте полной капитуляции, поднялся с дивана и, подхватив с полки полупустую коробку, вернулся обратно, не глядя, открывая крышку и вытаскивая порционный пакет. — Прошу, — Флориан промолчал, вскрыл пакет зубами по линии надрыва, высыпал порошок в бутылку, хорошо взболтал и выпил залпом.        — Перестань на меня пялиться.        — Не понимаю, о чем ты. Просто смотрим… ты убогое шоу, я — тебя, — Флориан вытянул руку вперед с выставленным средним пальцем, локоть второй опустил на спинку дивана, ладонью подпер щеку и направил цепкий, пусть и незаинтересованный взгляд на экран. — Ты, знаешь ли, не слишком вежлив для человека, который совсем недавно заявлял о том, что первым преклонит колено.        Флориан издевательски-саркастично усмехнулся и, приподняв очки, потер напряженную переносицу пальцами.        — Не льсти себе, Доктор Смерть, я всего лишь выводил на эмоции ебанную Золушку, а не клялся тебе в верности.        — Дерек огорчится.        — Из-за чего именно? Из-за того, что я не буду подавать тебе блядскую пародию на кофе, или из-за того, что проведу остаток жизни, ухаживая за ним?        — Я вылечу Паркинсон.        — Тогда проведу остаток жизни, любуясь Темзой, или Неверсинк, или любой другой рекой, — Флориан продолжал смотреть на экран телевизора пустым взглядом, кадры сериала отражались в стеклах очков, выражение лица оставалось беспристрастным. — Даже не вздумай! — поздно; Итан притянул его к себе, крепко обнимая, и, поставив подбородок на плечо, тихо прошептал: «мы справимся, все будет хорошо». Флориан хотел отстраниться, высвободиться из объятий, прокричать что-нибудь похожее на «отвали от меня со своей псевдозаботой и состраданием впридачу!», но, медленно выдохнув, смирился, ведь безопасность — это не защита от зла, безопасность — это психологический комфорт и бескомпромиссное доверие. — Твоя кошачья ласка и незаслуженная любовь вызывают противоречивые чувства.        — Любовь нельзя заслужить, — Флориан вздохнул, снимая очки, и обессиленно прижался лбом к ключицам Итана, раздраженно цокая языком каждый раз, когда он пропускал пряди волос на затылке через пальцы; будто настойчиво пытался своим жаром растопить его холод, во что бы то ни стало, плюя на последствия и нормы морали. Это бесило и удивляло одновременно, — кстати, могу убаюкать тебя мурчанием.        — Нет, спасибо, твои концерты на невидимых барабанах до сих пор мучают меня в кошмарах, — Флориан отстранился, провел ладонью по лицу, стирая накатившую ностальгию сентиментальности, и крепко, до хруста, сжал пальцами бутылку воды, вновь надевая очки и возвращая взгляд к экрану телевизора. Нить повествования сюжета окончательно потеряна. — Что, даже не возразишь?        — Если продолжишь говорить — с удовольствием, — заверил Итан, водя испытующим взглядом по лицу Флориана, мысленно сравнивая его с раем и адом, заключенном в одном человеке, с главным демоном своей души, с самым сокровенным и пугающим желанием одновременно. — Вот смотрю я на тебя и думаю…        — Не продолжай.        — Я хотел сказать комплимент.        — Комплименты в твоем стиле — хуже оскорблений.        — Ты невыносимый человек, — повержено признал Итан, откидываясь на диванную спинку, ставя скрещенные в щиколотках ноги на низкий журнальный столик, и вытянул из кармана куртки пачку сигарет вместе с зажигалкой. — Есть пепельница?        — Я не курю.        — Это не ответ, — Флориан передал практически-пустую бутылку, прижался щекой к подголовнику дивана, дотянулся до тумбочки и поднял сложенный конвертом плед. — Устал? Может диван разложить?        — Кури молча, — яркость экрана снизилась, звук упал на несколько делений, нимесулид спутывал сознание, разносил по телу анемию, вызывал головокружение и легкую сонливость, Флориан на мгновение зажмурился, вытолкнул скопившийся в легких воздух носом и закусил внутреннюю сторону щеки. — Знаешь… да, разложи, пожалуйста.        Итан поднялся с дивана, присел на корточки, внимательно вглядываясь в соединения швов, выискивая механизм выдвижения оттоманки, и, найдя его наконец-то, разложил подушки, превращая угловой диван-трансформер в двуспальную кровать; трость он прислонил к подлокотнику, чтобы та была под рукой, бережно снял очки, убрал их на тумбочку и, вытянув пульт из ослабевших пальцев, выключил телевизор, обводя взглядом темное пространство — затянутое тучами небо не давало возможности предрассветным лучам пробиться, лес казался пугающе-черным, непроходимым, а немногие порывы ветра, проникающие в гостиную через щели в оконных рамах — невероятно-холодными. Итан сел рядом с Флорианом, на автопилоте убрал прядь челки, упавшую на веко, и поймал себя на мысли: так и не покурил, ни разу за четыре часа — больше, чем рекорд.        Иногда правда бывает лучше лжи — сейчас Итан стал часто и много думать о жизни, считая это правильным, осознавая, что даже ей наступит конец, ведь что скоротечно, то ценится выше. Люди удивительны по природе — могут научиться всему, чему пожелают, сами возведут перед собой границы и сами их снесут, мечтают о том, что они изменятся и станут теми, кого хочет видеть ближайшее окружение: красивыми, успешными, счастливыми, законопослушными и несомненно — богатыми.        Итан понятия не имел о том, о чем думает Флориан, просыпаясь и засыпая, о чем мечтает и чего хочет добиться, какие фильмы смотрит, какую музыку слушает и что ест на завтрак; он — закрытая книга с множеством замков и шифров, написанная на давно-мертвом языке, старше, чем сама Вселенная; сейф, не поддающийся ни одному взломщику, предмет искусства, к которому невозможно прикоснуться даже взглядом; человек, чей внутренний мир глубже всех морей и океанов, дороже сокровищ и несметных богатств, и шире, чем бескрайнее небо.        И Итан понял — есть только сейчас, и если оно реально и ощутимо, тогда он хочет почувствовать его руку в своей руке, узнать, какая у него кожа и температура тела; он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и положил свою руку поверх его — и в это мгновение, в это самое Богом проклятое «сейчас», все внутри пробило мелкой дрожью в ожидании реакции; Флориан перевернул руку ладонью верх и некрепко сплел свои пальцы с пальцами Итана — в эту секунду, в этот миг, в это «сейчас» появилось больше смысла, чем когда-либо, ведь оно настоящее, неподдельное, уникальное.        — Я не сплю. Если лежишь с закрытыми глазами — кошмары и боль обходят стороной, попробуй как-нибудь, в эти моменты можно ненавидеть себя меньше, чем обычно… ненавидеть за слабость, ненавидеть за то, что справиться с ней невозможно, ненавидеть за то, что не получается быть сильным, стойким, непоколебимым — быть тем, кем видят окружающие… Почему ты всегда так внезапно подкрадываешься? Пытаешься застать врасплох? Надеешься на то, что я, как мать в случае опасности, побегу спасать свое дитя?        — Я не подкрадываюсь… — после этих слов повисла настороженная тишина — подобная всегда возникает в моменты, когда кажется, что сейчас прозвучат слова, к которым внутренне совершенно не готов… — я всегда рядом.        Улыбка растерянная, чуть неуверенная, но больше — смущенная всего на секунду озарила лицо Флориана, он медленно открыл глаза, задумчиво посмотрел на переплетенные их с Итаном пальцы и аристократично, предельно вежливо и от этого — больно высвободил руку.        — Когда ты наконец поймешь? Человек может стать чудовищем, но чудовище никогда не станет человеком.        — Если кто-то однажды сказал, что ты чудовище, это не является правдой.        — Забавно, ведь это сказал ты, — Флориан поставил стопы на пол, обхватил пальцами голову ворона и поднялся с дивана, вновь надевая на лицо маску отсутствия, незаинтересованности, безразличности. Подошел к окну, посмотрел на мелкие волны, в гущу непроглядного леса, на низкое, почти черное небо. — Где-то там, в глубине души, у меня навсегда сохранятся воспоминания: звук нашего смеха, громкость голосов… я всегда буду помнить, что ты был готов умереть за меня; к сожалению.        — Florus…        — Хватит, — раздраженно произнес Флориан, с громким стуком вдавливая утяжеленный наконечник трости в паркетный пол, — это место непохоже на церковь, а я — на священника; настоящие монстры никогда не похожи на монстров, наша с тобой жизнь — список правил, в наших головах постоянно звучит голос Дерека: «потом может не быть», «ни панихиды, ни похорон», «страх — это феникс», «единственный способ добиться правосудия — вершить его самому», «мы можем перенести все виды боли», «чем меньше говоришь, тем весомей слова», «не спорь, не отрицай, отвечай на оскорбления смехом», «хороший вор, как хороший яд, не оставляет следов», «шантажист как хороший фокусник, создает иллюзию», «когда у тебя отнимут все — обрати ничто в нечто», «в мире нет хороших людей», «бизнесмен и вор — то же самое». Ты, черт возьми, был моим первым проблеском надежды за очень долгое время, первым человеком, с кем хотелось находиться в одном помещении, первым, с кем хотелось говорить… Только посмотри на нас — мы не друзья, не коллеги, не семья… мы научились держать голову так, словно на ней корона, научились искать красоту в обыденности, правосудие — в смерти, нам не нужна реальность как людям с убогой фантазией; мы несокрушимы, мы — сокрушение; если мы не можем победить — мы меняем игру. Мы продаем сведенья, раздаем возможности, завышаем ожидания, обманываем невинных людей, убиваем из-за выгоды и войну считаем разумной платой за перемены. Кто мы, если не чудовища?        — Не важно кто мы, важно только то, что мы делаем. Только посмотри на нас, — усмехнувшись, сказал Итан, махнув рукой, проводя невидимую черту между собой и Флорианом, — два самых безнравственных, эгоистичных, жестоких, смертоносных человека, возможно, во всем городе, кого месть притягивает больше, чем золото, едва ли могут касаться друг друга, не думая о том, что превращаются в отвратительных героев любовной книжонки. Где ты видел таких чудовищ?        — Прости, я потерял интерес после первого предложения, — Флориан отбросил рванную челку со лба, прекрасно зная, что из-за структуры стрижки и тяжести волос она тут же упадет обратно, встряхнул головой и недоверчиво посмотрел на собственное отражение в окне; он видел живое воплощение собственной души: правду, обнаженную в свете свечи, таинственность, мерцающую в бликах солнца, тьму, которой он был в любое время суток; он видел истину там в отражении, за симпатичным лицом, пустыми глазами и могуществом за плечами; истину, что стала черной пустыней в зрачках, заселенной испуганными монстрами. Флориан Беккер не боялся ничего — страхом были наполнены его внутренние демоны. Бесстрашие — синоним глупости. Доверие — это роскошь, которую нельзя себе позволять.        — Можно задать вопрос?        — Ты его уже задал, — Флориан внутренне содрогнулся, замечая боковым зрением, что Итан стоит рядом, и, рассеянно выдохнул, потирая пальцами напряженную переносицу, — только что.        — Тогда задам еще один, — невозмутимо продолжил Итан, прижимаясь плечом к раме, и скрестил руки на груди, внимательно смотря Флориану в глаза в отражении оконного стекла, — только ответь честно: ты умрешь, если хоть раз улыбнешься по-настоящему?        — Вполне вероятно, а теперь захлопнись, — строго сказал Флориан, замечая на стволах близстоящих деревьев свет фар, — мы же не хотим распугать пташек, — одна секунда, одно быстрое движение руки, несколько нажатий на кодовом замке и небольшой дом на берегу Неверсинк превратился в неприступную крепость; Флориан толкнул Итана ладонью в плечо, негласно прося отойти подальше от окна, и сам шагнул в темноту пустого угла; можно было попросить, сказать: «с дороги» или «в укрытие», но во всем нужно искать компромисс, отозвался внутренний голос — ноль слов, а смысл тот же. — Где твоя машина?        — Два километра вверх по дороге, — Итан обхватил пальцами край свитера Флориана, вынуждая подойти еще ближе; расстояние между ними стало ничтожно-малó, в голове взорвались голоса, повторяющие раз за разом: «я рожден, чтобы защищать тебя и только смерть освободит меня от этой клятвы»; самая глупая клятва, которую можно было придумать невероятно-пьяным молодым людям на берегу Луары — Флориан скептично усмехнулся, прогоняя воспоминания из головы. — Что, предлагаешь закрыть глаза и помолиться о том, чтобы у расстрельной команды был хороший прицел?        — Я недостаточно прилично выгляжу для того, чтобы умирать, — наконечник трости скользнул по полу, Флориан уперся ладонью в стену рядом с плечом Итана и резко вытолкнул носом скопившийся в легких воздух, когда почувствовал прикосновение ладони к пояснице. — Порядочность как дешевый одеколон — никого не красит.        — Флориан Беккер, — усмехнулся в ответ Итан, — шантажист и философ — кто бы мог подумать?        — Ты как украденная картина Рембрандта — слишком известный, чтобы продать на рынке и слишком ценный, чтобы прятать от чужих глаз — ты для меня бесполезен.        — Еще и романтик.        Флориан беспомощно закатил глаза, ему на мгновение показалось, что если сказать Итану: «Цена власти — кровь, и я с радостью заплачу твоей», он все равно, каким-то магическим образом, перевернет смысл фразы, обращая ее не то в пепел, не то в комплимент. Придержи слова, Беккер, они любят пускать рябь по воде.        Под ногами прошла едва-заметная вибрация, задрожали стены, затряслись стекла — Флориан подумал о том, что если увидит хоть одну трещину, вмятину или скол то, не задумываясь, проломит голову проектировщику, взорвет его жалкую конторку вместе с нерадивым персоналом и развеет по ветру оставшуюся пыль, но это будет несколько позже; он вдавил наконечник трости в перекрест плинтусов и по-сатанински обаятельно улыбнулся перед тем, как толкнуть Итана в темную пустоту разъехавшейся стены и войти следом. Под высоким потолком взорвалась светом одинокая лампочка, металлическая дверь с шумом закрылась, Итан окинул взглядом крошечную квадратную комнату с одинокой партой-трансформером, ноутбуком на ней, высоким стулом, генератором, минихолодильником, биотуалетом и стенами, на которых вместо обоев, панелей или плитки располагались металлические ящики, напоминающие банковские ячейки, их около сотни на каждой, может — больше, без номеров, замков и ключей.        — Симпатичненько.        Флориан ничего не ответил, вытянул флешку из кармана брюк, вставил в ноутбук и, дождавшись полной загрузки, ввел пароль, подключаясь ко всем камерам наблюдения на ближайшие три километра; пристально-цепкий взгляд скользил по экрану, пока пальцы, на автопилоте, вводили комбинацию за комбинацией; стул отъехал к стене с помощью трости — очередная негласная просьба сесть, заткнуться и не мешать — входная дверь дома вылетела, с оглушительным грохотом падая на пол; проектировщик даже не догадывается о том, что жить ему осталось примерно двадцать четыре часа.        — У тебя есть план?        — У меня всегда есть план, — Флориан прижался поясницей с внутреннему полукругу парты и, вытянув телефон из кармана брюк, быстро ввел текст на экране, — и всегда не один. Монтанара?        — Ты пиццу заказываешь?        — Обещаю, что съем все колечки пепперони с твоих кусков. «Ортолана» есть не везде. Из напитков? Fanta со вкусом сицилийских апельсинов?        — Ты так хорошо меня знаешь, Florus, дух захватывает, — Итан коротко рассмеялся, замечая испепеляюще-недружелюбный взгляд Флориана поверх телефона, и отошел на шаг назад, впечатываясь лопатками в стену и скрещивая руки на груди. В доме слышались шаги в грубых ботинках, тихие голоса, звук выдвижения ящиков, кажется даже в холодильник заглянули. — Сначала моя квартира, теперь твой дом — что ищут эти прекрасные люди, скрипку Davidoff-Morini? Яйца Фаберже? Голубой Оппенгеймер?        — Оппенгеймер, — произнес Флориан, мечтательно улыбнувшись, — ушел с молотка за пятьдесят восемь миллионов — идеальная цена для такой безвкусицы, — он задумчиво посмотрел на экран телефона, на сотню красных точек на карте, что практически одновременно ринулись со всех закоулков города, чтобы доставить сорокасантиметровую пиццу и две банки фанты; да, подумал Флориан, пицца в отличие от полиции приезжает гораздо быстрее. — Давай поразмышляем: мы за сегодняшний день поставили шах и мат двум враждующим группировкам Гарлема — полагаю, в данный момент они слишком заняты кровопролитной бойней друг с другом и совсем не думают о том, кто свергнул их королей, — он коротко поморщился, вспоминая, что Юджин Хисс — педофил, работорговец и крайне-неумелый вымогатель, а Этвелл Свонсон — никудышный владелец игорного бизнеса, который и так ходил по острию ножа, купаясь во внимании родителей, чьих очаровательных детишек подсадил на наркотики — да, последний Флориану должен благословение как минимум потому, что смерть была быстрой и практически безболезненной, вот если бы жребий распорядился иначе, то… он расстроенно усмехнулся — переломать кости человеку, называвшего его омерзительным калекой, увы, так не удалось. — Кто-то весьма-бездарно пытается заполучить власть Дерека, честно, это выглядит настолько жалко, что вгоняет в сон, — Флориан скучающе побарабанил подушечками пальцев по столу и, найдя взглядом фигурку королевы Елизаветы, коротко улыбнулся, смотря на покачивающуюся туда-сюда голову. — Видеодневник Призрака у тебя? Не делай такое удивленное лицо — знаю, что у тебя; предлагаю посмотреть вместе.        — Когда ты видел его в последний раз?        — Месяц назад, примерно, — Флориан провел ладонью по лицу, поднес указательный палец к губам и прислушался к голосам за стеной; увы, звукоизоляция не позволяла разобрать ни слов, ни акцента, ни тембра, — сидел в кресле, пока он спал, — в голосе впервые не скользили механически-бесцветные отголоски, напротив, он потеплел, стал спокойным и ласковым, — отсмотрел все записи психотерапевтов, поговорил с неврологами, но, какие бы суммы я не называл, они разводят руками. ПТСР подкидывает флешбэки, но амнезия прогрессирует. Мы могли помочь раньше, если бы не были столь слепы — блядь, да у него дни стирались один за другим из памяти, а мы… мы просто не знали, что делать, — Флориан ударил кулаком по краю парты, устремил пустой взгляд на вросшую в потолок стену и крепко стиснул челюсти, от чего на скулах выступили желваки. — Сколько дней, недель, месяцев, лет нужно молиться, чтобы он вернулся к нам хотя бы на час? Сколько?! Ну же, если деньги не помогают, остается только вера, ведь так?        — Я не знаю, — честно и одновременно невнятно ответил Итан, делая шаг вперед, и крепко обнял Флориана за плечи, на мгновение замирая от неожиданности — его обняли в ответ, впервые в жизни без перчаток, без чувства нарочитой брезгливости и раздраженного вздоха следом, без слов о том, что это хуже пыток и боли в простреленном колене; я обнимаю парня, который подарил мне жизнь в день, когда мы оба должны были умереть, мысленно произнес Итан, пропуская между пальцами пряди волос Флориана. — Мы должны жить, и точка — мир не может пойти на нас войной, если свел вместе — поэтому, поверь мне, Рудс рано или поздно вернется к нам, — его подрагивающие пальцы второй руки, прячась под воротом свитера, успокаивающе касались шеи, ласково очерчивали позвонки, переходили на кожу под быстро-быстро бьющейся артерией, убаюкивая заботой и нежностью, пока губы прижимались к щеке чередой мимолетных, трепетных поцелуев; их общее горе — глубокий колодец, гулкая пустота, непроглядная темнота, куда они поочередно бросали камни, уверенные в том, что они со стуком упадут на дно и боль тут же стихнет, но камни не достигали дна, а все падали, и падали, и падали — подобное притягивает подобное.        Лампочка под потолком, мигнув, погасла — отлично, группа недалеких дегенератов додумалась перерезать электрические провода, автоматически блокируя вход в кабинет с наружной стороны; стены не возьмет ни взрывчатка, ни пулевая очередь из картечницы Гатлинга, которой, Флориан был уверен наверняка, у них нет; отлично, место в пять квадратных метров, станет их укрытием как минимум до приезда сотни доставщиков, как максимум — до вечера следующего дня; перспектива, говоря откровенно, отвратительная.        — Get the fuck off me.        — Заткнись и получай удовольствие, а если решишь причинить мне боль, плакать не стану — отвечу тем же, — Итан торжествующе улыбнулся, когда Флориан беззаботно рассмеялся ему в надплечье, покрывая кожу мурашками от дыхания, и мысленно проклял отсутствие света — видеть его таким, настоящим, искренним и спокойным хотелось до безумия, до зудящих покалываний в разгоряченной крови, до тикающего в висках стука; это из-за отсутствия в крови кофеина и никотина, да, точно, признал внутренний голос — их нехватка толкает на безумства, Итан в моменте от того, чтобы окончательно не сорваться и кого-нибудь не убить; его пальцы продолжали жадно, интимно-скользяще водить по шее, оттягивая ниже прочную ткань и швы, не дающие возможности коснуться ключиц; кожа на ощупь влажно-восковая, холодная, дыхание — размеренное, теплое, а в глазах, Итан был уверен, отражается привычная глубина смертоносных вод; возможно, ему сейчас повторно переломают все кости на обеих руках, возможно, с силой оттолкнут к противоположной стене, возможно… — Почему ты ничего не делаешь?        — Делаю.        — Что?        — Получаю удовольствие, как ты и просил, — произнес доверительный шепот на ухо, тлетворное дыхание прошлось шелковой вуалью по коже, а кончики непослушных волос царапнули шею; пальцы Итана в волосах Флориана предательски задрожали, сведенные судорогой от неудобного положения — он отнял вторую руку, растер напряженное запястье до несильного жжения, вернул обратно, в тесный плен шевиота и кожи; прикосновение показалось бесконечно-медленным и нежным, Итан с трудом сдержал вздох, когда его обняли за плечи и некрепко стиснули пальцами ткань куртки; это казалось нереальным, излишне фантастическим и доверительным одновременно, голова шла кругом — просто.нехватка.никотина.и.кофеина. — Слышишь? — Итан слышал только собственный пульс в висках и размеренное дыхание Флориана. — Шаги торопливые — они уходят.        — Замечательно, наконец-то смогу покурить, — Итан выпалил это бездумно, в одно бесформенное бормотание и замер, когда тяжесть головы Флориана перестала давить на плечо — окей, он отстранился, окей, он прямо перед ним, окей, его мятно-жвачное дыхание холодит губы изморозью, окей; нет, ни черта не окей; пальцы выскользнули из-под ворота свитера, на мгновение задержавшись на ткани, Флориан встряхнул головой и, заведя руки за спину, сжал пальцами край парты с весьма-различимым звуком скольжения. — Я не это хотел сказать.        — Тогда что?        — Не знаю. Ничего не хотел говорить и молчать не хотел тоже.        — Почему?        — Вето.        — Это подло, — нарочито-повержено признал Флориан, усмехнувшись, — так мы никогда не дойдем до сути.        — Жизнь чертовски-несправедливая сука… — Итан от удивления дернулся, почувствовав прикосновение ладони к щеке и мимолетный поцелуй в висок — … и что это сейчас было? Нет, не смей…        — Вето.        Вето, раздраженно повторил внутренний голос, Итан скрестил руки на груди, отходя на шаг назад, такой момент просрал.

Цветок остается цветком, даже лишенный листьев, даже увядший или сожженный красным оком солнца. Воспоминания бледнеют, но не исчезают, они приходят и уходят, как языки пены на прибрежный песок, чтобы уползти обратно еще более плотными. Воспоминания создают нас в гораздо большей степени, чем наше прошлое… (Адский поезд для красного ангела. Франк Тилье)

       Итан курил вторую сигарету подряд, прижимаясь плечом к раскрытым дверцам кухонного шкафа, заинтересованно смотрел на разбросанные по полу ложки, вилки, кастрюли, сковороды, подтаявшие кубики льда из морозильной камеры, вскрытые чайные пакеты — интересно, а в них что искали, компромат? — он отрешенно закатил глаза, отпил кофе из кружки с отломанной ручкой, крепче затянулся, выпуская столп дыма под потолок, и перевел взгляд на пустое пространство темного коридора через треснутое стекло в стене, задумавшись о том, что, возможно, в криминальной среде и в группировках существующих банд, они с Флорианом были полярно-разными: одному достались неумелые идиоты, украсившие квартиру жучками, второму — разбой, смешанный с беспорядком; создавалось впечатление, что их, до-банального, перепутали.        Судя по мигающим маячкам на экране телефона, к дому подъехал последний курьер — Итан затушил сигарету в потоке воды в раковине, на автопилоте разгладил складки на футболке и, взяв кружку поудобнее, чтобы обломки керамики не царапали ладонь, подошел к дверному проему и натянуто улыбнулся, говоря, что заказ оплачен, а пиццу и фанту очевидно подрабатывающий студент может оставить себе. Легкая заминка, искреннее непонимание, неуверенный кивок, скупая улыбка — Итана начало это раздражать, после десятого благодарного взгляда из-под полуопущенных ресниц.        — Это последний? — Итан обернулся через плечо, окинул Флориана взглядом с головы до ног, кивнул на автопилоте и, ухватив курьера за рукав, вытянул из его дрожащей ладони запотевшую фанту, говоря одним только взглядом, что исчезнуть нужно незамедлительно. Вероятно, подумал он, та стопка из двадцати колечек пепперони, с трудом уместившаяся на одном куске пиццы, выглядит несоизмеримо глупо, но, черт возьми, во всем виноваты накатившая волна хандры и скука от слишком долгого переодевания Флориана в спальне за закрытой дверью. Итан жадно пил обжигающую холодом фанту, рассматривая в мельчайших деталях его внешний вид: как всегда безупречно-растрепанные волосы, белую рубашку с поднятым высоким воротником на двух пуговицах, заправленную в идеально-сидящие строгие, чуть зауженные, черные брюки со стрелками и дымно-серое драповое пальто, придающее образу по-особенному фантастический образ. Банка опустела за три больших глотка — Итан, кажется, с этого дня терпеть не может сицилийские апельсины, газировку и Флориана Беккера как минимум потому, что это чертово имя — лучшая характеристика: роскошный, великолепный… да черт возьми, голову-сносящий. — А это, полагаю, мне? — спросил Флориан, одним движением разрушая башню из пепперони, и педантично разложил колечки по длине куска в несколько рядов перед тем, как откусить. Если начнешь облизывать пальцы, подумал Итан, я тебя просто-напросто придушу. — Вкусно. А теперь вопрос: будем дальше смотреть друг на друга или все-таки пойдем к машине? — он улыбнулся; нет, Итану не показалось — Флориан действительно улыбнулся, доброжелательно, чуть кокетливо, до очаровательных морщинок в уголках глаз и на разделении века-щек, до глубоких ямочек на восковых щеках — так он улыбался только тогда, когда вскрывал биометрические замки сейфов, но никогда — живому человеку; металл банки в руке Итана сжался с громким скрежетом. — Идем? — Флориан закрыл крышку коробки, набросил на плечо широкий ремень дорожного саквояжа, обхватил пальцами рукоятку трости и, окинув взглядом бардак в гостиной, рассеянно выдохнул, набирая в телефоне клининговую компанию, говоря имя, адрес и фронт работы. — Ничего не забыл?        — Нет, — они вышли из дома, смотря на следы шин, ботинок и мусора, как на ничто, свернули за угол, поднимаясь вверх по небольшому заснеженному склону, и Итан не выдержал. — Давай я сумку понесу.        — Нет, — холодное, лаконичное, серьезное — Итан подумал о том, что они слишком часто говорят друг другу «нет». Время потекло по-другому, медленно, тягуче, неестественно, словно они застряли в бесконечных секундах редких столкновений взглядов, коротких пререканий, обмене энергий в этом поле, концентрированном чистым кислородом леса; начинала кружиться голова — слабость, недосып, стресс, продумывание плана; нужно поспать, думал Итан, срочно, иначе машину либо занесет в кювет, либо выбросит на встречную полосу. — Когда ты спал последний раз? — когда ты научился читать мысли? мысленно парировал Итан, но вслух сказал правду — давно, очень давно. — Хорошо, что к отвратительным мотелям нам не привыкать, — они шли по пустой от машин трассе — Итан, спрятав руки в карманы джинсов, Флориан — откидывая мелкие камни на обочину с помощью трости; возможно, издалека, возможно, кому-то, они виделись странниками, путешественниками, блуждающими в лесу, возможно, со-стороны, они даже выглядели парой. — Куинс?        Итан кивнул, сжимая в кармане джинсов ключи от машины, и поднял воротник куртки от резких порывов ветра, бьющих в спину; даже Богом проклятая февральская погода их подгоняла, правда, неизвестно к чему и неизвестно зачем. Итан старался не думать, мечтал побыстрее преодолеть два километра пешего пути до машины, сесть на водительское сидение, завести двигатель и, до-банального, через выдох вытолкнуть из тела чувства усталости, тревоги и злости. Телефон в кармане куртки разразился оглушительной в такой тишине вибрацией — плевать, он, не глядя, сбросил звонок, провел ладонью по лицу и, кажется, смирился с тем, что поступает как всегда — как тот еще гандон. Боковым зрением он заметил на секунду, всего на мгновение, вопросительно приподнятую бровь Флориана — возможно, показалось, да точно — эмоциональная истощенность проявляется в галлюцинациях.        Хотелось завязать разговор, нестерпимо, задать вопросы, на которые Флориан чисто-физически не сможет ответить лаконично-скупо, но, по закону подлости, ничего не шло в голову, кроме гулкого эха стучащей в висках крови и его проклятого имени, что та же кровь, горячая, бурлящая, густая разносила по телу, как простуду, вирус, яд. Итан на мгновение задумался о том, что попросту сошел с ума, его разум в огне, а мысли — хаотично мечутся в голове, изредка посылая импульсы и рефлексы; как же тупо, счастье — вот оно, просто протяни руку, дотронься, коснись невзначай; счастье.        — Скользко, — слава Богу зима, подумал Итан, найдя, наконец, весомую причину для того, чтобы горячими, пусть и дрожащими, пальцами скользнуть по холодной ладони Флориана; секунда, вторая, третья — прерывистый выдох, немигающий взгляд, свистящий вдох — пальцы крепко сжаты в ладони, до приятной боли в пястных костях, — благодарю.        — Как ты ходишь в этих… стоп, что? Ты в летних конверсах? — Флориан спросил это так обеспокоено-надтреснуто, что воздух в одно мгновение исчез из легких Итана, он надсадно закашлялся под пристально-неодобрительным взглядом и как-то неловко, нескладно, вымученно пожал плечами вместо ответа. — Бог с этими твоими дранными джинсами, Бог с ними с футболкой и курткой, но обувь, Итан…        — Ты красивый, пиздец.        — Что?        — Что?        — Не сбивай с мысли, — быстро проговорил Флориан, во взгляде проявилось туманное недоумение, он отбросил челку со лба и, прикрыв глаза и глубоко вздохнув, медленно выдохнул, на автопилоте поправив спадающую лямку сумки на плече. — Да, точно. Приедем в мотель, приготовлю нутовый суп. Да, нужно в магазин заехать. Может, ускоримся, пока весь снег не переместился к тебе в… что это, кеды?        — Florus, незаконно быть таким заботливым, — сказал Итан, залюбовавшись одинокой снежинкой на пышных, трепещущих ресницах, и шагнул навстречу, останавливая руку в миллиметре от лица Флориана, — нет, пусть сама растает.        — Ты хорошо себя чувствуешь? — неуверенно спросил Флориан, переводя рассеянный взгляд с ладони Итана, едва касавшуюся щеки, на лицо и глаза. — Твое поведение и так никогда не поддавалось логике, правилам…        — Я чувствую себя лучше, чем когда-либо. Правда, — Итан мысленно ударил себя кулаком по лицу, понимая, что даже равнодушно-снисходительный Флориан заметил, что он очень, очень-очень, оценивающе-жадно смотрит на его губы, и лучезарно улыбнулся, разряжая обстановку, — пойдем, пока не поднялся снежный буран, а нас не почуяли голодные волки.        Голодные волки, какой бред, подумал Флориан, по-возможности ускоряя шаг и согревая дрожащие пальцы Итана в ладони, убийцы, которые являются на банкет без приглашения, выглядят со стороны как испугавшиеся друг друга дети.        Лучи полуденного солнца пробивались через объемные темные облака, по трассе проехала одинокая машина, от шума выхлопной трубы с высоких крон стая птиц сорвалась вверх, пронзая небо наконечником стрелы, воздух стал холоднее — кожу лиц и рук болезненно пощипывало колющей изморозью влажного тумана реки, до заброшенного амбара оставалось совсем немного; слепящий снег хрустел под подошвами, падал на голову, застревая в волосах, таял от жара кожи, стекая неприятно-студеной водой за воротники курки и пальто; Итан передернул плечами, вытянул из кармана ключи и снял машину с сигнализации, тут же включая обогрев сидений; салон, он был уверен, такой же, как расщелины в скалистых горах — холодный, промозглый, неспокойно-ветреный.        Девяносто пять миль пути, полтора часа, если повезет, казались нестерпимо-долгими, но приятными в столь непосредственной близости: Флориан устроился на пассажирском сидении, опустил спинку, уперся стопами в коврики и, набросив ремень безопасности на плечо, постучал кончиками пальцев по корпусу перчаточника — почему-то этот звук, превратившийся в мелодию, показался Итану как минимум идеальным, тягучим, расслабленным, невероятно-спокойным; автомобиль легко выбрался из небольшого сугроба, перешел на дорогу, ускоряясь — они ловили короткие взгляды в отражении зеркала дальнего вида, не решаясь нарушить уют тишины — салон пропитался теплым воздухом, зеленым чаем ароматических шариков и тонной невысказанных слов, витающей где-то под крышей и солнцезащитными козырьками.        — Почему Куинс?        — Там нас никто не будет искать, — Флориан вставил телефон в держатель, ввел адрес мотеля, задумался на мгновение, — раздельные номера?        — Если будет удобно бегать с кастрюлей супа из одного номера в другой, — отозвался Итан, вложив в голос весь оставшийся лимит равнодушия, и медленно выдохнул от короткой вспышки жара в груди — бронь на один номер. — Ответишь на вопрос?        — Попробую.        — Зачем вы приехали на самом деле?        — Как скучно, — разочарованно сказал Флориан, разминая пальцами напряженные лопатки и ноющие шейные позвонки, — думал, спросишь название моей любимой книги.        — И какое оно, название?        — Поздно, момент упущен. Говорят, что можно перебить всех ласточек, но нельзя помешать приходу весны — мы приехали потому, Доктор Смерть, что тебе грозила опасность и, возможно, грозит до сих пор. Мы можем сколько угодно думать о том, что охотника зачастую интересует только охота, а не акт убийства, но, будем честны, если Дереку Моргану захотят вырвать сердце, то сделают это через тебя.        — Так ты мой телохранитель?        — Ты приехал ко мне — это во-первых.        — Во-вторых?        — Я не собираюсь умирать в финале под «I Will Always Love You».        — Под «I Will Always Love You» они целовались на аэродроме — в финале никто не умер, — Флориан закатил глаза, коротко усмехнувшись, — что? Что тебя так развеселило?        — Твоя фанатичная любовь к драмам прошлого столетия, — Флориан искренне рассмеялся, когда Итан недовольно нахмурился, сощурив глаза, и в качестве безмолвного извинения протянул руку, — мир?        — Ты невыносимый человек, — рассеянно ответил Итан, пожимая протянутую руку, задерживаясь подушечками пальцев на прохладной ладони, и невзначай скользнул по обнаженному от ремешка часов запястью, — нет хуже — ты англичанин.        — Па-ра-зи-те-ль-но, — с нарочитой ошибкой произнес Флориан, элегантно откидываясь на спинку сидения, по-возможности вытягивая ноги вперед, и скрестил руки на груди, прижимаясь щекой к теплому вороту пальто, — от слова «паразит», разумеется.        Итан рассмеялся от произнесенной вслух реплики, прибавил скорость, стоило светофору мигнуть зеленым, и подумал о том, как просто, всего парой фраз, Флориан может менять мнение о себе — то он невыносимый сноб, то раздражающий брюзга, то герцог-интеллигент прямиком из начала девятнадцатого века, то простой парень, способный рассмешить абсурдом. Состояние пациента стабильное: он мертв — согласны с моим заключением, Доктор Смерть? Да, кажется, там, в Словакии, когда они вчетвером задумчиво осматривали тело сутенера с перерезанным горлом, это прозвучало впервые — Доктор Смерть — Итану понравилось; понравилось настолько, что он перенес прозвище в реальный, живой мир, став доктором, борющимся со смертью; диссонанс не иначе, чистой воды абсурд.        Грунт сменился асфальтобетоном, молчание тихой музыкой, редкие снежинки — снегопадом и сильным ветром; въезд в город встретил пустотой, небольшой аварией на дороге, криками рабочих и пожарных, восстанавливающих выбитый гидрант, Куинс выглядел по-особенному блекло и пусто. Они остановились на парковке супермаркета, вышли из машины, одновременно, разминая затекшие лопатки, и огляделись по сторонам — череда зданий из выцветшего кирпича, редкие одинокие деревья, неубранный снег, сонные люди за окнами неприветливых, неуютных кофеин.        Набросив на сгиб локтя ручки железной корзинки, Итан внимательно, насколько мог боковым зрением, рассматривал Флориана, то, как он вчитывался в сроки годности, как придирчиво откладывал в сторону мятые упаковки, как выбирал нужные для супа продукты, будто собирался готовить не для Итана, а как минимум для королевы; на дно корзинки аккуратно легли упаковка нута, банка итальянских томатов в собственном соку, головка чеснока, две крупных луковицы, острый перец, бутылка соевого соуса, овощного бульона, пучок петрушки, несколько картофелин… Флориан задумчиво потер кончик носа костяшкой указательного пальца, склонил голову набок, посмотрел на продукты в корзине, думаешь в мотеле есть оливковое масло? Итан пожал плечами, бутылка масла тоже легла в корзину; на кассе к покупкам добавились порционные пакетики соли и перца, кофе и чая, упаковка аспирина и пачка жвачки; на выходе из супермаркета недовольные реплики — под внимательным, весьма красноречивым, взглядом продавца Итану все-таки удалось вырвать бумажный пакет из руки Флориана и гордо зашагать, вернее перебежать улицу на красный, под ироничное: «не скользко?»        Для двух звезд, обозначенных на сайте, номер мотеля выглядел роскошно: просторный, светлый, односпальный, с ванной комнатой, кухней, длинным коридором, большими окнами и даже — кондиционером; низкая двуспальная кровать изголовьем врастала в выкрашенный белой краской кирпич, упиралась в оконную раму с помутневшим стеклом и видом во двор, разные прикроватные тумбочки были пристанищем маленькой лампы и стационарного телефона, в воздухе витал химический запах земляники; Итан сел на край кровати, закинул ногу на ногу, наблюдая за тем, как Флориан снимал пальто в коридоре, как вешал его на крючок вешалки, как разувался… он казался, вернее: был, настоящим аристократом, невыносимым педантом, удивительным снобом, но фантастическим человеком, все-таки, больше.        Кухня со столовой идеально-напротив спальни, поэтому можно безнаказанно, ничего не стесняясь, смотреть за отточенными движениями Флориана, за невероятно-ровной осанкой, расправленными плечами, даже ловить лицо в три четверти, когда он, думая о чем-то своем, поворачивался к другому окну, демонстрирующему вид на главную дорогу. Продукты были разложены на рабочей поверхности, Флориан залил нут водой, отставил миску в сторону и, вскрыв банку с томатами, рассеянно выдохнул — с твердыми шкурками, придется снимать вручную. Итан перекрестился трижды, смотря на висящий на крючке холодильника фартук, шумно вдохнул, выдохнул, закрыл ладонями глаза.        — Черт возьми, — Итан выглянул из-за стены пальцев, закусил внутреннюю сторону щеки и мысленно возликовал — Флориан в белой рубашке запустил обе руки в миску, полную консервированных томатов, и смотрел на выпачканные в соке пальцы и ладони как минимум ошеломленно. Наконец-то, Бог услышал молитвы. — Поможешь?        — Придется, — нехотя ответил Итан, поднимаясь с кровати, идя быстрым шагом в кухню, по-пути срывая с крючка фартук, и остановился перед повернувшимся Флорианом, как-то неожиданно-резко. — Миленький какой, с рыбками.        — Господи, дай мне сил, — рассеянно сказал Флориан, просовывая голову в пройму завязанных на бант бретелей; ладони Итана, нарочито-разглаживая неприятный хлопок, скользнули по груди, торсу, талии, пальцы обхватили края пояса и он, шагнув ближе, завязал их в узел на пояснице. — Ты почему довольный такой?        — Наполняюсь счастьем от твоей беспомощности, — честно сказал Итан, тепло улыбнувшись, и, аккуратно расстегнув пуговицы на манжетах рубашки, медленно закатал рукава до локтей, водя пальцами по напряженным на предплечьях венам; недоумение, смешанное с форсированным выдохом — музыка для ушей, — и заботы тоже, разумеется.        — Разумеется, — вторил Флориан, пронзая Итана сверлящим взглядом, — картофель почисть.        — Сочту за честь! — он устроился на низкой табуретке, вооружился ножом для чистки овощей и исподлобья наблюдал за тем, как аккуратно Флориан снимал кожицу с томата, выжимал пальцами оставшийся в ней сок, бросал на дно мусорного ведра и принимался за следующий; его движения отточены, ювелирно-выверенные, завораживающие, будто он в перерывах между заказами только и занимается тем, что готовит. — Какое у тебя хобби, дезинсектор? Нет, правда, мне интересно.        — Думаешь, у меня много свободного времени? — вопросом на вопрос ответил Флориан, повернув голову в сторону Итана, и опустил подбородок на плечо. — Нет никакого хобби. Уже нет.        — Уточни.        — Я же англичанин, — с напором произнес он, пристально сощурившись, негласно говоря: «ну, же, думай головой».        — Прости, — Итан перевел взгляд на свернутые на дне мусорного ведра завитки картофельных очисток и медленно выдохнул, — уверен, что в форме жокея ты был особенно-прекрасен, — это было произнесено тихо, чуть надломленно, ломко-простуженно; Итан встряхнул головой, замечая удивленный взгляд Флориана, и, вонзив острие ножа в картофель, положил на край раковины, чуть подтолкнул пальцем, позволяя упасть с тихим перезвоном. — Нужно что-нибудь еще почистить? Может… воду в кастрюлю набрать?        — Не нужно. Спасибо, ты и так сделал достаточно.        — Да ни черта я не сделал, — раздраженно сказал Итан, резко поднимаясь с табуретки, и оттолкнул ее ногой к холодильнику, — нужно было, блядь, настоять на больнице, — он злился на себя, на непреклонность Флориана, на Господа Бога, на стечение обстоятельств, на того сукиного сына, оказавшегося слишком быстрым и метким, на особенно-дрожащие руки в тот момент, на нехватку инструментов и обезболивающих препаратов. — Ты даже представить не можешь, каким дерьмом я себя чувствую каждый, сука, раз, когда мы встречаемся, а ты делаешь вид, будто ничего, сука, не произошло. Ты должен на меня злиться! Ты меня ненавидеть должен!        — За что? — спросил Флориан, поднимая запястьем смеситель, тщательно смывая томатный сок с рук жидким мылом и смотря на пустую стену перед собой. — За то, что двадцатилетний пацан не справился с огнестрелом? Пиздец, Итан, многие в тридцать самостоятельно шнурки завязать не могут, а я должен злиться на тебя? Ты что, все эти годы винишь себя? — Итан молчал, дробя остекленевшим взглядом стенку холодильника с покрытыми пылью и жиром магнитами — начинало подташнивать. — Ты пиздец какой странный конечно, — удивленно прошептал Флориан, повернувшись, и замер, когда Итан, шагнув навстречу, крепко, до боли, обнял его за плечи, комкая пальцами ткань рубашки на лопатках, раз за разом повторяя: «прости меня, прости». — Перестань извиняться, — выдохнул Флориан, обхватывая ладонями края раковины, и посмотрел на Итана, тепло улыбнувшись, — все правда хорошо; клянусь, что ни во сне, ни наяву, я никогда тебя ни в чем не винил, не злился и точно не ненавидел. Все, успокоился?        — Еще нет. У меня стресс, нервы, простуда и далее по списку.        — Я тебе что, плед заменяю?        — И неплохо с этим справляешься, прошу заметить.        — Ведешь себя как ребенок, — коротко рассмеявшись сказал Флориан, прижимаясь ко лбу Итана своим, и медленно выдохнул, — как капризный, избалованный, неуправляемый ребенок, — ладони успокаивающе скользили по плечам, вниз к локтям, предплечьям, запястьям, опять вверх и снова — вниз, — и при всем этом — испуганный и беззащитный. Что тебя тревожит?        — Просто устал, просто ничего не хочу, просто эмоционально выгорел, просто хочу, чтобы ты пообещал мне, что никто из нас не умрет в ближайшие дни как минимум.        — Это жестоко — я планировал попросить тебя позаботиться о том, чтобы у меня был открытый гроб; что, думаешь, этот Богом проклятый мир не заслуживает дополнительное время, чтобы насладиться моим прекрасным образом?        — Этот Богом проклятый мир, Florus, тебя в принципе не заслуживает, но, учти, если ты умрешь, я верну тебя к жизни.        — Я знаю, — доверительно прошептал Флориан перед тем, как медленно отстраниться, — и очень это ценю, а теперь, пожалуйста, включи плиту и поставь кастрюлю на конфорку.        Флориан разливал горячий суп по глубоким тарелкам с помощью по-далматински пятнистого половника, изредка поглядывая на нелепые попытки Итана побороть тугой механизм откидного обеденного стола — кажется, две звезды в рейтинге оправдали себя только сейчас — слышались проклятия, адресованные создателю убогого творения, гордо-именуемого — «мини-книжка», искрилась статикой злость и тихое шипение за каждый прищемленный палец.        — Можем поесть стоя.        — Нет, Florus, я хочу блядское свидание с блядским романтическим ужином за блядским обеденным столом!        — Молчу-молчу, — мелко-нарезанная петрушка, колечки чили перца, несколько капель оливкового масла и соевого соуса украсили суп, Флориан беспомощно натирал ложки салфетками, кажется, наконец-то понимая, почему бармены всегда натирают стойку — от скуки, от беспомощности, от нежелания попасть под горячую руку, — ты возишься уже полчаса, — зря; испепеляющий взгляд Итана дробил пулями лицо Флориана бесконечной очередью, обстановка стремительно накалялась, еще несколько реплик и они точно пошлют друг друга как минимум к чертовой матери, — а суп остывает.        — Его можно разогреть, — раздраженно, сквозь плотно-сжатые зубы процедил Итан и, найдя наконец-то крошечный рычаг на боковой стенке, опустил столешницу, гордо хлопая по ней ладонью, — тадам!        — Восторг, — равнодушно признал Флориан, развязывая узел, снимая фартук и возвращая его на крючок на стенке холодильника, — нет, правда, твое упорство впечатляет, может, и стулья найдешь?        — Что?        — Ничего, — Флориан подхватил тарелку, начищенную до блеска ложку, высокомерно вскинул голову, прошел к единственному сидячему месту, не считая шаткой табуретки — кровати, уселся на край и, склонив голову, сочувственно посмотрел на взбешенного Итана, набирая суп. — Ты, кажется, расстроен чем-то?        — Я с тобой не разговариваю, — серьезно сказал Итан, нарочито тыкая указательным пальцем в сторону Флориана, — не разговариваю, и точка. Нет, подожди, как давно ты заметил, что блядских стульев нет?        — Как вошел в номер, — спокойно ответил Флориан, смотря то на густой суп в ложке, то на скатанный ворс круглого коврика у кровати, куда угодно, только не на Итана, чтобы окончательно не взорваться смехом и не довести его до истерики, — наблюдательность, Доктор Смерть, очень важна в нашей профессии… ну, так Дерек говорил.        — Смешно, да?        — Честно? Очень, — на последних нотках спокойствия выдохнул Флориан и заразительно-беспечно рассмеялся, — ты бы видел свое лицо.        — Поверь, я видел что-то похожее, когда Маркус в качестве подарка на День Рождения швырнул в тебя тортом, — Итан торжественно улыбнулся, видя, как в мгновение, лицо Флориана приобрело выражение воинственности, во взгляде блеснул опасливый огонек, точно такой же, как был в тот августовский день: они ужинали в роскошном ресторане со старинным, богатым интерьером и столовым серебром, вежливые официанты подавали закуски и горячие блюда, не скупясь на комплименты, рассыпаясь в поздравлениях, а потом внесли огромный кремовый торт с двумя десятками свечей — несколько секунд, сосредоточенный взгляд Флориана, непроизнесенное вслух желание и заботливое: «позволь, я уберу свечи» — фатальная ошибка: один взмах, точный бросок и шикарный, дорогой костюм Флориана, как и его лицо, во взбитых сливках, рассеянное: «твою же, блядь, мать», обессиленное закатывание глаз и обреченный вдох; жаль камеры не было под рукой. — Перестань, это было прекрасно.        — Не сомневаюсь, — Флориан беспомощно уставился в полупустую тарелку, бездумно водя острием ложки по супу, и нервно закусил внутреннюю сторону щеки.        — Ты до сих пор злишься? — спросил Итан, сев на пол, перед кроватью, сложив ноги по-турецки и, съев три полных ложки супа подряд, поставил подбородок на колено Флориана.        — Я не злюсь.        — Тогда, почему такой романтично-задумчивый? Осторожнее с этим, Florus, я же и влюбиться могу, — Итан отставил тарелку с супом в сторону, обнял Флориана за голени, ласково проводя подушечками пальцев по ткани брюк на икрах. — Ну, что случилось? Мне ты можешь, что угодно рассказать.        — Просто… это был, как оказалось, наш последний день… мы строили планы, представляли, как встретимся в конце декабря, отметим твой День Рождения, Рождество, Новый год… если бы мы тогда понимали, что этот день — последний, как думаешь, что-нибудь изменилось? Я часто об этом думаю, правда… наверное, я бы часов десять не выпускал Рудса из объятий, сделал миллион фото и видео… Боже, как глупо.        — Совсем не глупо, — искренне ответил Итан, прижимаясь губами к колену Флориана, — я бы поступил точно также… мы бы все так поступили, — я планировал поцеловать тебя под рождественской омелой, произнес внутренний голос, Итан встряхнул головой, да, как в глупом романтичном фильме… и под спуск шара на Таймс-сквер я тебя тоже планировал целовать… а потом еще и еще, до конца жизни. — Florus…        — Что?        — Как ты думаешь, можно составить букет из воспоминаний?        — Думаю, он получится со вкусом полыни — букет из воспоминаний всегда горький… конечно можно разбавить его счастьем: хрупким, как подрагивающие лепестки дикой розы, полным тоски плакучей ивы, обжигающим крапивным листом и колющим расторопшей, но разве горечь можно перебить? — спросил Флориан, убирая на тумбочку тарелку с ложкой, и, поставив локти на бедра, опустил подбородок на сцепленные в замок пальцы, смотря Итану в глаза. — Думаешь, это глупо?        — Думаю, твой голос способен заменить маяк в темноте потому, что только благодаря ему, я могу отыскать дорогу домой.        — Ты под кайфом?        — В некотором роде — слабость от простуды. Ладно, хватит рефлексировать, — Итан поднялся на ноги, провел ладонями по лицу и медленно выдохнул перед тем, как снять куртку и бросить ее на пол, — иди переодевайся, а я повоюю со шторами.        — Справишься?        — Постараюсь не оборвать карниз, — заверил Итан, вставая на кровать, и принялся медленно развязывать узелки, постепенно опуская жалюзи, — видишь, пока справляюсь.        Флориан согласно кивнул, подхватил с тумбочки и пола тарелки и, пройдя в кухню, поставил их в раковину; кастрюлю с супом убрал в холодильник, недолго посмотрел на проезжую часть через окно и, сонно вздохнув, направился в ванную, подхватывая с вешалки дорожную сумку. Его не было десять минут, Итан засекал, но когда дверь наконец-то открылась, коротко улыбнулся — на лице и шее виднелись непросохшие полосы проточной воды, серая футболка с принтом «I hate NY» была мятой и с подвернутыми рукавами, твиловые шорты доходили длиной до колена, до молочно-белого ортеза; Итан задумался о том, видел ли он когда-нибудь Флориана настолько раздетым, без привычных строгих костюмов, и понял, что все мысли, в мгновение, исчезли из головы — счастье, подсвеченное в огне дневного света, пробивающегося через промежутки в жалюзи, сверкающий драгоценный металл, до которого он не мог дотянуться, не обжегшись.        Из холодного плена мини-бара Флориан вытянул две бутылки воды, вопросительно приподнял бровь, замечая внимательный взгляд Итана, но никакого ответа не дождался; сначала стало неуютно, некомфортно, ладони покрылись привычной дрожью, но понимая, что на него не смотрят с жалостью, как на калеку, отрешенно встряхнул головой — Итан смотрел на него, на все сразу и ни на что конкретно, и именно это вызывало обеспокоенную стеснительность глубоко под кожей и дымку серовато-розового румянца на щеках.        — Ложись спать, — Флориан подошел к кровати, прислонил к кирпичной стене трость, поставил бутылки на тумбочку и, сократив до минимума промежутки в жалюзи, включил настольную лампу, — недосып делает тебя странным, — он поднял тяжелое одеяло в плотном серо-оливковом пододеяльнике и, опустившись на край кровати, положил на колени подушку, надеясь хорошенько взбить плотно-набитый пух пальцами.        — Давай уедем… — пальцы на подушке замерли в складках, Флориан, чуть опустив голову, поверженным взглядом смотрел на сцепленные на плечах руки Итана, коротко вздрагивая от каждого удара сердечного ритма в лопатки — … в любую точку планеты, уедем туда, куда захочешь, уедем навсегда.        — Я понимаю, что тебе страшно…        — Рядом с тобой я всегда чувствую себя в безопасности, — прошептал Итан, опаляя затрудненным дыханием шейные позвонки, и, скользнув ладонями по предплечьям, крепко обхватил пальцами его запястья; люди влюбляются так же, как засыпают: сначала медленно, потом — мгновенно; священное правило: «лучше отталкивать людей, чем терять» — мигало в голове сигнально-красным, — черт возьми, я люблю тебя, до безумия, до аритмии, чувствую это каждой молекулой, не сомневаюсь в себе и не сомневаюсь в тебе, не задаюсь вопросом, настоящие ли это чувства или плод фантазии — я просто чувствую нас.        — Итан…        — Не нужно. Просто посидим так еще немного… потом я выйду покурить на балкон, а ты сотрешь из памяти все, что сейчас услышал, — дрожащие пальцы коснулись прохладных ладоней, губы — плеча, номер мотеля погрузился в абсолютную тишину. Итан закрыл глаза, наслаждаясь этим ощущением, запирая в памяти каждую секунду их без подтекста близости, вдыхая объемом легких тонкие ноты цейлонского сандала парфюма, опьяняюще-сладкий аромат шампуня и дурманящий запах кожи. Безответная любовь — это первый круг ада. — Ложись спать, я сейчас приду.        Итан медленно отстранился, встал с кровати и, подхватив с пола куртку, быстрым шагом прошел в коридор, открыл входную дверь номера и, опустив локти на перила лестницы парадного коридора, щелкнул зажигалкой, крепко затягиваясь, задерживая дым в легких, резко выдыхая и думая о том, что он сам по себе — какой-то особенно-клинический мудак. За первой сигаретой пошла вторая, и третья, густой, плотный дым въедался в глаза, вцеплялся в ресницы, окутывал удавкой саднящее горло — произнесенные слова разрушили стену молчания между ними, оставляя ее в синяках и кровоподтеках; как же выматывают попытки притворяться, что все хорошо.        Вернувшись в номер, Итан, кажется, только сейчас понял, насколько в нем холодно и темно; он прошел до спальни, сел на край кровати, сосредоточил взгляд на скатанном ворсе ковра и медленно выдохнул перед тем, как беспомощно упасть спиной на жесткий матрас. Потолок показался неприлично-высоким, ветер бил по оконной раме, вдалеке гудели полицейские сирены.        Придвинувшись к изголовью, Итан устроился на подушке и, повернувшись на бок, вытянул руку чуть вперед, вздрагивая от удивления, когда кончики пальцев коснулись края рукава футболки Флориана и скользнули ниже, по покрытой мурашками коже.        — Не холодно? Может, форточку закрыть?        — Не нужно, — в пальцах оказался край уже теплого одеяла, — давай немного поспим — впереди долгая ночь.        Уснуть Итану не удалось — он слушал размеренное дыхание, вглядывался в кромешной темноте в расслабленное лицо, изредка, практически-невесомо, проводил кончиками пальцев по плечу, по щеке, по руке Флориана, боясь разбудить; за окном продолжали греметь сирены, ездить машины, громко разговаривать люди — но здесь, в номере, казалось время замерло; ощущалось спокойствие, уединение и уютная близость, длившиеся на протяжении трех с небольшим часов.        Телефон громко завибрировал на прикроватной тумбочке коротким сообщением: «пора», Итан коротко кивнул вместо ответа, нежно поцеловал Флориана в висок и, сказав: «выезжаем через час», отправился готовить завтрак.        В холодильнике нашлись куриные яйца, галеты и банка маринованных огурцов — лучше, чем ничего; первые отправились вариться в ковшике, вторые и третьи составили самую бедно-нелепую брускетту на свете.        Флориан вышел из ванной через пятнадцать минут, внимательно посмотрел на приготовленный завтрак и, усмехнувшись собственным мыслям, поднял с обеденного столика чашку остывшего чая, делая глоток и коротко морщась.        — Что за противный привкус? Горчит.        Итан заглянул в мусорное ведро, внимательно вчитываясь в смятую упаковку пакетика.        — Имбирь и манго — ты его сам выбрал.        — Гадость редкостная, — Флориан сделал еще один глоток, еще и еще, но, передернув плечами, вылил остатки в раковину, — в Америке просто отвратительный чай, это даже не чай, а трава, — он набрал в кружку проточную воду, прополоскал рот и сплюнул в раковину, — нужно подать в суд на производителя, — горький вкус не пропадал, в ход пошла жевательная резинка, во рту начало неприятно вязать, в глазах — скапливаться непрошеные слезы, в голове раздалось неприятное эхо, трезвость разума, в мгновение, испарилась. — Я сейчас, — остекленевший взгляд скользнул по пустому пространству между кухней и спальней, пальцы до побелевших костяшек обхватили рабочую поверхность, выдох послышался особенно-раздраженным, — что было в чашке?        — Донормил, — Итан перехватил руку Флориана, потянул за собой в спальную зону, аккуратно усадил его на кровать и сам сел рядом, не обращая внимание на отрывистое: «вот же ты сука», — продержит часов пятнадцать, — продолжил тише, крепко сжимая его руку пальцами и ласково оглаживая костяшки, — все-все, не нужно сопротивляться — обещаю, сны будут красочными, сказочными и фантастическими… и ты обязательно меня убьешь, если захочешь, я это даже приму и не стану сопротивляться, но сейчас, сегодня, ты будешь в безопасности. Тише-тише, — прошептал Итан, обнимая Флориана за плечи, лишая возможности себя ударить, и нежно перебрал пальцами пряди его волос на затылке, — мысли из головы исчезают, сердцебиение замедляется, веки тяжелеют, ты хочешь спать, а я клялся тебя защищать — видишь, как все идеально совпало. Я бы остался с тобой, не выпустил твою руку из своей, что бы ни случилось, никогда бы тебя не отпустил, но единственный способ добиться правосудия — вершить его самому. Вот, так гораздо лучше, — прошептал Итан, погладив Флориана по щеке костяшками пальцев, когда удары по плечам и груди стали слабее, медленнее, безболезненнее, — я вернусь раньше, чем ты проснешься, обещаю.