I fell in love with you watching «Casablanca»

Утром небо затянули огромные, давящие, темно-серые тучи: дождь пришел на смену невыносимой духоте. Он начал накрапывать еще ранним утром, когда вместо пронзительного солнца горизонт лишь слабо посветлел; первые капли нерешительно ударились о подоконник и все затихло, чтобы через полчаса вернуться с новой симфонией, новым стуком; Барри, который не сомкнул глаз весь предыдущий вечер и всю ночь, плача в подушку, едва услышал этот стук за своим загипнотизированным состоянием истощения. Он плакал до боли в глазах, потом затих и еще несколько часов пролежал, уставившись в одну точку; когда на рассвете дождь застучал по окнам сильнее, а за дверью его комнаты послышались тихие шаги проснувшихся родителей, он замотался в кокон из одеяла и притворился спящим. Нора не стала его будить. В этом своем состоянии сомнамбулы он провел еще несколько часов, время от времени вырываясь из плена случайным шорохом или сквозняком; время от времени он моргал и переворачивался, но, несмотря на истощение, тяжелые мысли не позволяли ему заснуть, и даже когда он услышал шум уезжающей машины родителей за окном, он не смог заставить себя ни подняться с кровати, ни попытаться заснуть. И он не знал, сколько времени прошло с момента их отъезда, когда следующим, что вырвало его из кокона был требовательный стук в дверь. Барри моргнул и перевернулся на бок, чтобы проигнорировать его. Стук повторился. Потом еще. И еще. Потом оркестровую симфонию дождя прорезал крик за стеклами его окон: — Барри! Борясь с усталостью, Барри заставил себя спуститься вниз, но не смог заставить себя открыть дверь. Вместо этого он так и застыл — взявшись за ручку и опершись на дверь, опустив голову, сдерживая слезы; сквозь шум дождя он услышал шаги вниз по крыльцу — Оливер сбежал вниз, чтобы посмотреть на окна дома, — а потом обратно к двери; и вздрогнул, когда очередной требовательный стук пустил вибрацию по двери, к которой он прислонялся. — Уходи, — крикнул он сорвавшимся голосом. Оливер остановился по ту сторону двери; его голос зазвучал ближе, как если бы он наклонился вперед. Мысль о том, что их разделяла одна только дверь, неожиданно пустила по Барри волну боли вниз до живота. — Барри, пожалуйста, мне нужно увидеть тебя, — произнес Оливер; его голос прозвучал глухо. — Дай мне попытаться все тебе объяснить. Барри закусил губу и уставился на свои пальцы, будто спрашивая себя, что сделает его рука дальше, как если бы она не принадлежала ему; и ему хватило всего нескольких секунд колебаний. Его пальцы повернули замок. Раздался щелчок. Оливер дернул дверь на себя; Барри едва успел разжать пальцы, отпуская ручку, но из-за усталости он не успел сориентироваться, и, когда дверь распахнулась, Оливер обхватил его плечи и притянул к себе. На мгновение мир закружился перед его глазами, он затаил дыхание, сморгнул слезы и вдруг оказался в объятиях, прижатый к груди мужчины; и в его темных волосах блестели капельки дождя. С распахнутой дверью в дом ворвался запах петрикора и дождевой свежести; Барри втянул носом воздух, прижимаясь к мокрой рубашке Оливера, и почувствовал, как его глаза снова наполнились слезами. Из-за плотной дождевой завесы и легкого тумана листва деревьев и кустарников в саду казалась почти черной. — Прости меня, — пробормотал Оливер где-то над его ухом. — Пожалуйста, прости меня. Барри положил ладони на его спину и глубоко втянул запах дождя, пытаясь почувствовать этот вдох каждой клеточкой своих легких; Оливер держал его крепко, сильно — это задело его, потому что впервые за сутки, проведенные в кошмаре, он почувствовал себя проснувшимся. — Ты сказал, что это неправильно, — моргнул он и почувствовал, как слезы сорвались с его глаз и потекли по щекам; он плакал так много, что даже моргать было больно. Оливер осторожно, будто боясь, что он вырвется, отстранил его от себя. Он выглядел промокшим, будто не приехал на машине, а пришел пешком. И он тоже выглядел уставшим. — Это неправильно, — повторил мужчина и сжал плечи Барри, словно бы убеждая его остаться на месте. — Потому что... ты и я... потому что это неестественно. Барри моргнул. — Потому что ты живешь здесь, в безопасности, в маленьком мире, — продолжил Оливер тише, — и ты не знаешь, как город презирает отношения, как у нас с тобой. Это неправильно. И это плохо. Барри моргнул снова — слова укладывались в его голове тяжело, огромные и грязно-серые, будто дождевые тучи. — Плохо? — переспросил он так, словно Оливер вкладывал свое значение в это слово, и Барри не мог его понять. — Как это может быть плохо? Я чувствую себя хорошо с тобой... Знакомая боль пересекла лицо Оливера, прорезалась складками в уголках его глаз и на лбу, будто глубоко внутри он мучился от чего-то, что не мог выразить словами. Его руки переместились с плеч Барри на его лицо, обхватили его ладонями, погладили большими пальцами скулы и щеки; его ладони ощущались холодными. — Ты не можешь любить кого-то вроде меня, — произнес Оливер тихо, словно пытаясь внушить ему это. — Ты не можешь любить мужчину. Они будут осуждать тебя за это до конца твоих дней. Барри попытался покачать головой; Оливер удержал его. — Это неправда! — воскликнул Аллен задето; собственный голос прозвучал для него незнакомо, будто кто-то крал его слова. — Мои родители никогда бы... они бы поняли! И Кейт тоже, Кейт бы поняла! Я же... — он нахмурился. — Я не... понимаю... В поисках поддержки он снова посмотрел на Оливера, но нашел в его лице лишь все то же отстраненное выражение, смешанное с болью. — Я чувствую себя так хорошо с тобой, — пробормотал он, вглядываясь в его глаза. — Как это может быть неправильным? Голос Оливера прозвучал тихо, мягко и болезненно грустно: — Я не знаю. Барри покачал головой, пытаясь прояснить ее. — Я не хочу отталкивать тебя, — добавил Куин, убирая руки с его плеч. — Я не хочу делать тебе больно и не хочу, чтобы ты винил себя за то... как меня это пугает, — не зная, куда деть руки, он обхватил свои плечи, скрещивая их на груди; Барри смотрел на него во все глаза, затаив дыхание. — Я объездил половину мира, пытаясь найти справедливость, но, может, ее нет. Может, это сделало меня таким черствым; может, это причина, по которой я не подпускаю к себе людей. Ты живешь здесь, в своем уголке, где каждый день встает солнце, все друг друга знают и любят и ничего не происходит. Я не хочу, чтобы ты сталкивался с чужой ненавистью за то, кто ты есть. Тебе так легко говорить о чувствах, раскрывать свое сердце и стремиться к тому, что ты раньше не испытывал, а я столько раз обжигался на этом, что я не знаю, что мне делать, и я не хочу, чтобы ты проходил через то же самое. — Нет, — Барри резко покачал головой и поджал губы, борясь со слезами; когда он поднял взгляд на Оливера, мужчина выглядел так, словно не узнавал его. — Мне все равно. Я хочу проводить с тобой время, я хочу узнавать тебя, я хочу чувствовать; мне все равно, что об этом будут говорить. Никто не может ненавидеть людей за то, что им хорошо с другими людьми. — Барри... — начал Оливер, но Барри перебил его, повышая голос. — Нет! — и, когда он сорвался, Аллен тоже обхватил себя руками, машинально копируя позу Оливера; будто ребенок, считающий себя взрослым, он резким движением вытер слезы с щеки тыльной стороной руки и уперто поджал губы. — Мне все равно. Если ты хочешь уйти, я пойму, — он зажмурился на мгновение; новые слезы прочертили дорожки на его щеках, но в этот раз он не пошевелился и даже не взглянул на Оливера, хотя это потребовало от него заметного усилия. — Но мне все равно на них и их ненависть, и слова, и все остальное. Я хочу тебя. Осторожно, словно он мог сорваться с места и убежать, Оливер протянул руку и взял его за локоть, притягивая к себе; и Барри шагнул к нему так, словно только этого и ожидал. Оливер привлек его в свои объятия; Барри вздрогнул в его руках и затаил дыхание, борясь со слезами. Несколько мгновений ничего не происходило. Мужчина поглаживал его кончиками пальцев между лопатками, успокаивая, и прислушивался к тому, как он дышит: на несколько секунд дыхание Барри затихло, потом прозвучал прерывистый выдох — и снова тишина. Не зная, что сказать, Оливер мучительно сцепил зубы; он знал, он слышал и чувствовал, что Барри плачет, и не мог подобрать ни одного слова, чтобы сказать ему; и это мучило его, будто кто-то прижигал его кожу изнутри раскаленным железом. — Это не может быть неправильно, — глухо пробормотал Барри и попытался покачать головой, уткнувшись носом в плечо Оливера; его дыхание сорвалось, когда он попытался сдержать всхлип, и рука мужчины замерла на его спине. — Они... они просто не знают, о чем говорят... Оливер разжал зубы и сделал глубокий вдох, будто перед прыжком в воду. — Я с тобой, — прошептал он на ухо затихшему в его руках Барри. Воспоминания о войне, об историях и черном, отчаянном страхе, который душил его все детство напролет, ожили в нем, когда он подумал о том, что подобрать правильные слова все равно что идти по минному полю, не зная, какой шаг окажется последним и какое слово окажется не тем. — Я здесь, с тобой, хорошо? И я не уйду. Я останусь, пока ты сам меня не прогонишь. Руки Барри сильнее сомкнулись на его талии. — Обещаешь? — Обещаю, — Оливер повернул голову, чтобы коснуться губами его виска, и повторил; слово слетело с его губ неожиданно легко, будто отпущенный в небо воздушный шарик, несмотря на тяжесть, которую он ощущал. — Обещаю остаться с тобой столько, сколько ты захочешь. Барри отстранился; Оливер разжал руки, чтобы отпустить его. На мгновение знакомый черный холод тронул его сердце — так все внутри него замирало, когда он слышал военные сирены, и так все внутри него замерло в ожидании, что Барри прочтет его лицо или увидит даже самый малейший намек на ложь; и пусть он знал, что имел в виду то, что сказал, на долю секунды он испытал такое давление на свои плечи, как если бы он был Атласом, несущим всю тяжесть своего обещания на себе; и он был готов поверить в это слово так отчаянно, как только мог, лишь бы дать Барри надежду, что это правда. Но, что бы Барри ни увидел в его лице, он начал успокаиваться. Оливер переместил руки на его лицо и осторожно вытер слезы большими пальцами, чувствуя себя виноватым за все следы бессонной ночи и боли, которые он видел в его лице. — Тебе нужно отдохнуть, — пробормотал он. — Хочешь, я побуду с тобой? Барри шмыгнул носом. — Хочу. Оливер снова привлек его к себе. Черное отчаяние начало отступать; знакомое чувство проснулось внутри него — оглушающая тишина после того, как замолкали сирены.

*

Что-то мягко, почти нежно разбудило Барри, будто бы вытащило из темноты без сновидений на поверхность, в реальность, и, когда он сонно двинулся, первым, что он ощутил, было движение: чужая рука передвинулась чуть выше по его плечу. — Ты остался, — сонно пробормотал он, не открывая глаз. В голосе Оливера прозвучала улыбка, когда он ответил: — Ты же не думал на самом деле, что я уйду, когда ты уснешь? Из-за того, что голова Барри лежала на его груди, он слышал, как голос Оливера поднимается из его груди; ему захотелось растормошить мужчину только чтобы продолжать слушать это — он не понимал почему, но что-то цепляло его в том, как голос Оливера звучал. — Который час? Рука Оливера, которая обнимала Барри, исчезла; там, где было тепло от этой руки, кожу начало пощипывать холодком. — Половина пятого, — ответил он, возвращая руку на место через мгновение. — Ты лежал со мной все то время, пока я спал? — Если ты пытаешься узнать, было ли мне скучно, то нет, — улыбка в его голосе стала отчетливее; Барри затаил дыхание, прижимаясь ухом к его груди. — Но лежать долго в одной позе тяжело. Барри сонно приоткрыл один глаз и поднял голову, чтобы посмотреть на него. Оливер поднял руку и убрал прядь волос с его лба; мимолетное и, должно быть, машинальное движение заставило Барри закусить губу, чтобы не улыбнуться, и он отвернулся, а потом приподнялся. — Освобожу тебя, — пробормотал он, зевая и распрямляя затекшие колени; Оливер приподнялся, спустил ноги на пол и потянулся, разминая руки и плечи. — Не знаю, как ты, а я голоден. Мы и так пропустили обед... — Разве твои родители не должны были вернуться? — спросил мужчина. Барри снова зевнул и покачал головой, а потом поднялся с дивана. — Они поехали на рынок, в такие дни они всегда задерживаются. Могут вернуться только к ужину. Кстати, — он повернулся к Оливеру, и в его лице неожиданно не осталось ни следа сонливости, только встревоженность. — Я же не оторвал тебя ни от чего важного? Что скажут Ронни, Карла и Кейт? Лицо Оливера снова приобрело свое нечитаемо-спокойное выражение, сопровождавшее все неудобные вопросы. Барри догадался, что, возможно, брат не станет задавать вопросы, а вот подругу и ее мать долгое отсутствие мужчины может заинтересовать. — Они не собирались заниматься ничем из того, где могла понадобиться моя помощь, — отстраненно ответил Оливер. — Погода подпортила планы, и я сказал Карле, что поеду к тебе, чтобы подумать о подарке и поработать над тем, чем должны заниматься свидетели. Дождь продолжал слабо барабанить по стеклам; под теплым желтым светом лампы Барри начал открывать шкафчики и кастрюльки, пытаясь придумать, что перекусить в отсутствие родителей; проигнорировав стул, Оливер остановился рядом с ним, опершись поясницей на столешницу так, чтобы видеть лицо Барри, пока они разговаривают. — Мы так и не выбрали ничего для Кейт и Ронни, — вздохнул Барри, доставая нож, чтобы порезать хлеб. — Она любит буквально все. Что любит твой брат? Оливер неопределенно пожал плечами. — Хотел бы я знать. Мы не так близки, как может показаться. Барри отщипнул корочку от хлеба и обмакнул ее в банку джема, а потом поднес к губам Оливера. Мужчина помедлил, но после секундных колебаний открыл рот. — Я думал, ты знаешь его. Ты же наблюдательный, — Барри облизал свои пальцы. Оливер коротко усмехнулся. Наблюдая за его лицом, Барри нарезал хлеб на маленькие кусочки и перелил немного джема в маленькую мисочку. — У нас дома действует негласная политика о том, чтобы каждый следил только за собой и своей жизнью, и если человек не хочет о чем-либо рассказывать, он не расскажет. Барри обмакнул кусочек хлеба в джем и отправил его в рот: — Звучит похоже на тебя. Оливер окинул его лицо взглядом. — Я установил эту политику, — сказал он и чуть склонил голову набок; Барри продолжал рассматривать его лицо. Ему показалось, что на нем мелькнуло сожаление, когда мужчина опустил глаза. — Не совсем умышленно. В некотором роде, мне просто было проще в одиночестве и когда никто не мог войти в мой мир. Я рос во времена войны и, — он чуть пожал плечами, будто защищаясь, — может, я просто привык приносить войну с собой везде. Барри перестал жевать. Он был совсем маленьким, когда война шла, и у него не осталось воспоминаний об этом; Нора и Генри оградили его так, как только смогли, и по их рассказам он знал, что в их маленьком городке было не так страшно и шумно, но мысль о том, что кто-то может помнить ее — и этот кто-то не один из тех людей, которых он встречал в церкви, на почте и реке, но кто-то, на ком война оставила отпечаток, вдруг ужаснула его. Маленький городок постарался забыть о войне как можно скорее; здесь всегда было так спокойно, как будто бы ничто и никогда не нарушало эту гармонию, но где-то в нескольких часах езды от них жили люди, которые засыпали с мыслью о том, что могут не проснуться. — Мне жаль, — пробормотал он; Оливер качнул головой, не взглянув на него. — Прости, что спросил об этом. Я... — он скривил губы, — я постоянно забываю об этом. Легко забыть о войне, если ты не сталкивался с ней. — Все нормально, — все так же избегая смотреть ему в глаза, Оливер забрал у него кусочек хлеба и обмакнул его в джем. — Я хочу узнавать тебя, — Барри закусил губу; Оливер запил хлеб холодным чаем и перевел на него взгляд. — Все, что ты можешь рассказать мне, будет хорошо. Я не хочу отталкивать тебя, я знаю, что ты не любишь говорить о себе, — он окинул взглядом лицо мужчины, — но если ты захочешь впустить меня в свой мир хотя бы ненадолго, я обещаю, что точно не принесу с собой войну. Оливер задержал на нем нечитаемый взгляд. Барри говорил вещи, которые он чувствовал, так, как он их чувствовал, и в такие моменты, когда Куин закрывался от него за своей маской, он все еще пугался того, что может оступиться или сказать лишнего; что были вещи — и чувства, — для которых было рано или не хватало слов. Но Оливер «оттаял» через несколько мгновений и кивнул; его лицо смягчилось. О чем бы он ни подумал после слов Барри, оно его не оттолкнуло. — И я имел в виду то, что я сказал тебе утром, — добавил Аллен, скрепя сердце, наблюдая за его лицом. — Я... не понимаю, — он нахмурился и выдержал короткую паузу, — но я не хочу тебя отпускать. И я умею хранить секреты. — Не умеешь, — не моргнув глазом ответил Оливер. — Не умею, — виновато согласился Барри и улыбнулся против воли, ощущая, как глаза защипало подступающими слезами. Он опустил взгляд, рассматривая мысы своих кроссовок и надеясь подавить желание плакать раньше, чем Оливер предпримет что-то — он бы точно не выдержал объятий. — Но я могу научиться. Я хочу проводить с тобой время, узнавать тебя, я хочу тебя рядом, даже если... даже если нам придется держать это в секрете. Когда он поднял глаза, во взгляде Оливера снова была та необъяснимая грусть, которую он уже видел; теперь, оглядываясь назад, он догадывался, что эта грусть была частью вещей, которые Оливер не смог бы объяснить ему, даже если бы хотел; и хотя в другое время он бы почувствовал себя уязвленным, зная, что ему не рассказывают все, сейчас он отчетливо ощущал только разницу между ними двумя — между мальчиком, выросшим в окружении любви и в безопасности от безразличного мира, и мужчиной, который видел его самые жестокие и озлобленные лица. Он ощутил эту разницу ясно как день, она пролегла между ними так, будто их разделяло не несколько лет, а, по меньшей мере, век. Оливер не ответил. Барри следил за его лицом в ожидании, что на нем мелькнет хоть малейшая подсказка о его мыслях или чувствах, но оно оставалось отстраненным еще, может, полминуты; пока, что бы ни мелькнуло в его голове, не заставило вдруг мужчину выпрямиться и развернуться к нему всем телом. Не зная, что происходит, Барри машинально повторил его позу и развернулся к нему; без слов Оливер забрал у него мисочку с джемом и поставил ее на стол, а потом положил руки на его плечи. Когда Куин поднял взгляд, его глаза сияли, несмотря на грусть. — Я тоже не хочу, чтобы ты меня отпускал, — произнес он; Барри слабо улыбнулся, распознав его излюбленную манеру говорить — заворачивать свои мысли в тонкий слой легкого юмора, чтобы скрыть то, насколько из глубины они исходят. — Хорошо, — тихо ответил он. — Еще одна вещь, в которой мы сошлись во мнении. Оливер нахмурился: — Еще одна? Барри открыл рот, чтобы ответить, но за окнами прозвучал шум мотора машины, и они оба застыли, прислушиваясь. — Родители вернулись, — сказал Барри; Оливер отнял руки от его плеч. — Жаль, я уже хотел... И прежде, чем он закончил, Оливер, будто вспомнив о чем-то, что он собирался сделать, снова повернулся к нему. Его пальцы обхватили подбородок Барри, приподнимая его; он подался вперед и оставил на его губах быстрый, легкий поцелуй, а потом так же быстро отстранился. Барри моргнул. Брови Оливера сошлись на переносице в притворном недоумении: — Ты не об этом говорил? Потому что иногда это написано у тебя на лице. Входная дверь распахнулась. Барри стукнул его по плечу и направился встречать родителей; Оливер бесшумно усмехнулся, убрал руки в карманы брюк и двинулся за ним.