*
В общей сложности через час они разместились на берегу реки, в тени деревьев; припаркованная машина Карлы стояла в нескольких метрах от них на обочине дороги, и ее черный блестящий корпус виднелся сквозь изумрудную листву, бликуя всякий раз, как на него падал солнечный свет. Они постелили плед на траве и поставили в изголовье корзинку, которую Карла снарядила им с собой — вода и легкий перекус; Оливер взял с собой блокнот и несколько ручек, и, пока он плавал, Барри бездумно рисовал завитушки в уголке страницы, лежа на животе. Вода открыла ему второе дыхание, освежила и оживила его; и ему даже показалось, что сад был просто недобрым миражом, иллюзией его уставшего разума. Оливер вернулся; Барри заметил его приближение краем глаза и отложил ручку в сторону, переворачиваясь на бок; на пледе, где он лежал, остался мокрый след по очертанию его тела. Стараясь следить за своим лицом, он окинул взглядом тело мужчины, пытаясь вести себя так, будто это не смущает его. Футболка с коротким рукавом облепила его тело, очертив рельеф его груди и торса; с мокрых шорт по накаченным бедрам и икрам стекала вода. Опустившись на плед рядом с ним и предусмотрительно отодвигая блокнот в сторону, чтобы не намочить страницы, Оливер вытянул ноги, чтобы обсохнуть, и повернулся перехватить взгляд Барри. Его глаза сияли: вода оживила и его тоже. — Времени даром не теряешь, — пошутил он, рассматривая завитушки. — Это шифр? — Можешь прочесть? — хитро улыбнулся Барри. Оливер метнул на него один из тех внимательных взглядов, которые должны были раскусить настроение Барри по выражению его лица и дать ему понять, если Барри флиртует. Он закусил губу. Оливер опустил взгляд на это, а потом посмотрел ему в глаза и снова повернулся к блокноту. — «Оливер Куин нравится мне, — прочел он, Барри распахнул глаза. — И я оставляю ему это напоминание, потому что стесняюсь говорить.» — Это неправда! — возмутился Барри, пихая его. Глаза Оливера засверкали сдерживаемой улыбкой. — Сейчас я буду мучить тебя, — сказал он, снимая колпачок с ручки и разглаживая страницу блокнота; Барри вопросительно нахмурился. — Вспомни все, что может понравиться Кейт, все, что она упоминала или ты знал всегда. Барри присвистнул, а потом сел в позу лотоса и потянулся за корзинкой с едой: — Это надолго.*
И действительно, они закончили с планом путешествия, когда солнце уже почти скрылось за горизонтом. Перекусы были съедены, их плед вымок до нитки, а тело Барри, несмотря на его отрицания о том, что он не замерз, покрылось гусиной кожей: он сидел в воде чуть ли не по полчаса, а потом еще полчаса нетерпеливо ерзал на месте рядом с Оливером, у которого, должно быть, усидчивость была вплетена под кожу; рядом с водой ему тяжело было сосредоточиться на чем-либо еще, и он тратил больше времени на уговоры, убеждая мужчину поплавать с ним, чем помогая ему с планом. Когда Оливер, закончив, захлопнул блокнот и подвигал пальцами, разминая их, уже опустились сумерки. Небо было еще светлым и ярким от заходящего солнца, на ветвях деревьев над их головами громко пели птицы, и вокруг, не считая этого, стояла такая тишина, что, казалось, можно было услышать каждый стрекот кузнечика на метры вокруг. Оливер окинул реку взглядом, а потом посмотрел на Барри. Он лежал на пледе, на спине, подложив свою скомканную одежду под голову; уже утомившийся за бурный день и безвылазные часы в воде, и его губы, несмотря на все еще горячий воздух и нагретую солнцем землю, ощущавшуюся теплой даже через плед, были бледны. — Все разошлись, — сказал он, когда Оливер посмотрел на него. Мужчина потянулся за своими часами, лежащими на стопке его сложенной одежды, и его теплый локоть случайно дотронулся до живота Барри. Барри вздрогнул — он замерз, но не замечал до этой секунды, и вслед за случайным касанием его кожа вспыхнула мурашками в том месте, будто откликнувшись на тепло. — Время ужина, — пробормотал он, когда Оливер посмотрел на циферблат часов, и добавил: — Я определяю по положению солнца. И еще все уже разошлись по домам есть. Оливер положил часы на место, а потом повернулся к нему. Его кожа обсохла, но волосы все еще были влажными; гель, который он использовал для укладки, смылся, и потемневшие от воды пряди волос налипли на его лоб; Барри молча рассматривал его лицо, борясь с желанием поднести руку и аккуратно, самыми кончиками пальцев, убрать их, откинуть назад, пригладить... Оливер помедлил, глядя на него так пристально, будто пытался прочесть его мысли, а потом подался вперед, нависая над ним; его теплые ладони осторожно легли на ребра Барри — и он вздрогнул, снова; но на этот раз не столько отзываясь на тепло, сколько само ощущение касания перехватило у него дыхание. Руки Оливера опустились ниже по его телу, перемещаясь по мокрой футболке до тех пор, пока ребра ладоней не коснулись его тазобедренных косточек и замерли там, на тонкой полоске его обнаженной, холодной, покрытой мурашками кожи; и Барри почувствовал себя так, будто его легкие сдавило — прямо как из-за жары; прямо как если бы он раскачался на тарзанке и отпустил веревку; секунда свободного падения и ожидание столкновения с поверхностью воды, которая поглотила бы его с головой. Его губы приоткрылись; он попытался сделать маленький вдох, чтобы наполнить горящую грудь воздухом, и не смог вспомнить, как заставить легкие работать; не сводя взгляд с лица Оливера и боясь пошевелиться, он лежал, не зная, что будет дальше; и от сладкой, томной неизвестности тянуло каждую мышцу в теле. Глядя в его глаза, будто пытаясь ухватить момент, когда что-то изменится или что-то не понравится ему и он не сможет сказать, Оливер поддел его футболку большими пальцами, приподнимая ее, и плавно передвинул свои руки вверх, запуская их под ткань, по его обнаженной коже; Барри задохнулся и почувствовал, как его сердце заколотилось — и он знал, что Оливер чувствует это тоже; ему показалось, что все его тело сотрясается от этих ударов. Он закусил было губу, но почти тут же заставил себя разжать зубы; дрожь пробежала по его телу, будто запоздалая реакция на тепло, и заставила его сжать руки в кулаки, чтобы они не тряслись. Оливер наклонился к нему; внимательный взгляд прошелся по лицу Барри так, будто очерчивал его — мягко, медленно; затаив дыхание, Барри лежал — безупречно неподвижный — и лишь ощущал, как бьется его сердце и как пульсируют сжатые в кулаки пальцы от силы, которую он не рассчитал. Он едва заставил себя разжать их и, не зная, куда их деть, с опаской и неловко положил их на плечи Оливера, но помедлил, боясь спугнуть момент. Теперь пришла очередь Оливера замереть. Барри коснулся его плеч, а затем передвинулся ближе к его шее; кончиками пальцев дотронулся до обнаженной кожи под линией волос, опустился вниз до позвонка, и, поколебавшись, обхватил его шею руками в объятиях, которые видел в фильмах — осторожно и слабо, как бы давая понять, что он легко сможет отстраниться, если захочет, но в том, как его собственная холодная кожа контрастировала с горячей кожей Оливера, ощущалось что-то гипнотическое. И Оливер принял это за безмолвный знак. На замедленную секунду, когда мужчина подался к нему, Барри увидел его глаза — теплый голубой цвет, молочный рассвет, растопленный в небесной синеве, обрамленный длинными ресницами; он затаил дыхание и почувствовал, как вернулось знакомое ощущение в животе — как если бы внутри него раскинулся маленький космос без гравитации; это чувство поднялось вверх до его груди, свернулось там в клубочек и обхватило его лапами, будто морская звезда; и, когда губы Оливера коснулись его губ, он почувствовал каждый нерв в своем теле. И тогда он медленно выдохнул и осторожно раскрыл губы, надеясь поймать каждое ощущение, которое молнией пронесется по его телу. Это было его любимое чувство с тех пор, как он впервые позволил Оливеру поцеловать себя; ощущение электричества по телу, энергии, как будто каждая клеточка его тела была наэлектризована; только сегодня к нему примешалось что-то еще — то чувство слабости, раскинувшееся в контрастах между температурой их кожи, холодное против горячего; там, на стыке температур, в нем слабо и чуть игриво царапалось котенком незнакомое чувство, которое вибрацией разбегалось под его кожей. Оно изменило его сердцебиение — сделало его тяжелее; оно затронуло его дыхание — сделало его прерывистым; оно туманило ему разум; и, когда Оливер углубил поцелуй, Барри почувствовал себя так, будто плавится, растекается по горячей земле, просачивается сквозь влажный плед на полусухую, колючую траву. Он передвинул свои руки на шее Оливера, обнимая его крепче, и мужчина откликнулся на это касание безмолвно, будто это был еще один сигнал — его руки передвинулись под футболкой Барри на его лопатки и легли там. В тех местах на ребрах, где его ладони согрели Барри, кожу покалывало холодком, но на его замерзшей и покрытой мурашками спине горячие ладони мужчины ощущались обжигающими; и это чувство уносило его без остатка. И, когда Оливер отстранился, он ощущал себя дрожащим, слабым, потерянным; он обнимал шею мужчины так, словно боялся, что исчезнет, если отпустит его, и странная невесомость, охватившая его тело, мешала ему заземлиться. Оливер не разорвал объятия. Он передвинулся губами по подбородку Барри к шее и оставил там несколько медленных, нежных поцелуев, каждый из которых взорвался на коже Барри новым фейерверком импульсов. Ему казалось, что его руки дрожат так сильно, что он ни за что не сможет разжать их; над ними раскинулось закатное небо, окрашенное в лилово-голубые оттенки, безоблачное и бескрайнее, и Барри всматривался в этот цвет до боли в глазах: ему казалось, будто он вот-вот сорвется и полетит прямо туда. Губы Оливера замерли на его шее. Барри прикрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям, он почувствовал, как Оливер повернул голову и поцеловал его в уголок губ. — Мы опаздываем на ужин, — тихо сказал он с улыбкой в голосе. Барри поморщил нос и услышал его тихий смех; это отозвалось в нем неясной радостью, но все его тело продолжало слабо дрожать, и казалось, что он никогда не сможет заставить себя подняться. — Я не хочу уходить, — пробормотал он. Когда он чуть повернул голову, влажные волосы Оливера коснулись его щеки. — Я тоже, — ответил ему Оливер тихо и поцеловал его скулу, прежде чем мягко и неохотно разорвать объятия. Он вздохнул; его пальцы обхватили запястье Барри и замерли там, будто не давая ему сорваться и улететь в бескрайнюю высоту. Барри закусил губу, а потом открыл глаза и перехватил его взгляд. Глаза Оливера светились; он поднес руку Барри к губам и оставил на его костяшках поцелуй. — Ты сводишь меня с ума, — пробормотал Барри. Оливер усмехнулся. — Стараюсь не отставать от тебя. Барри не ответил. Он все еще ощущал горящие следы на своей коже там, где ладони Оливера коснулись его; вибрирующая слабость, невесомость, разорванный на части космос в его груди — он вдруг сделал глубокий вдох с таким чувством, словно его легкие выгорели, и почувствовал себя так, будто отделился от своего тела. Оливер сжал его руку, а потом отпустил и начал потихоньку собираться. Не сводя с него взгляд, Барри лежал, вытянувшись на пледе, и кусал губу; он поймал себя на мысли, которая заставила кровь кинуться к его лицу, и с опаской, будто маленький мальчик, который делает то, что не должен, он позволил себе совсем чуть-чуть углубиться, последовать за мыслями, которые вспыхнули в его голове. Он рассматривал спину Оливера, его руки, его ноги; медленно скользил взглядом по его телу; и он не знал ни это чувство, ни ощущения, искрящиеся под его кожей, но он знал, что хочет испытать их снова.