I fell in love with you watching «Casablanca»

—...«И во всем этом ощущалась угрюмая и хваткая рука бога, словно капризного ребенка, тянущаяся за тем, что ему не принадлежало. Он клялся себе никогда не вопрошать о вещах за гранью его понимания; вера, твердил он себе, может быть чем угодно, но только не оружием; и нет, стало быть, никакого смысла ходить кругами и тыкать ею, будто мечом, в каждую призрачную тень, в ожидании того, что одна из них окажется ответом на все, что его мучило. И как завидовал он тем умам, нашедшим свой покой и доверившим своей вере быть путеводной звездой. Им удалось то, что он всегда яро отрицал и страстно желал в глубине своей души: предопределенность. Он звал себя солдатом революции, пусть даже ненавидел все, что так или иначе было связано с войной. Он бросался на поиски того, чего не знал, ведомый слепым желанием вернуться назад, в места, в которых он никогда не был и которые оплакивал так же горько, как солдат плачет о возвращении домой к своей семье; и разница была лишь в том, что глубоко внутри он знал: его никто нигде не ждал.» Когда голос Оливера затих, Барри открыл глаза. Мужчина отвернулся, чтобы положить черновик к остальным; Барри скользнул взглядом по его шее, вверх к лицу, по линии волос и перепрыгнул на скулу, а потом опустился на щеку. Не удержавшись, Барри протянул руку и погладил костяшками пальцев его кожу. Теплую и колючую из-за щетины. Оливер повернулся в ответ на его касание. На короткое мгновение на его лице промелькнуло легкое, вопросительное удивление, как будто даже спустя все это время он все еще был поражен тому, как нежно Барри относился к нему, но почти тут же оно сменилось на тихую радость. Ночь была ясная, теплая и бесшумная. Над их головами, на небе, до которого, казалось, можно было рукой подать, раскинулись мириады звезд, и луна казалась такой огромной и яркой, что им даже не понадобился фонарь, который они принесли из дома. Жара не спадала даже ночью. Когда Нора и Генри ушли наверх, Барри предложил Оливеру заночевать в саду, под открытым небом. Вместе они вытащили раскладушку из сарая и отнесли ее в сад, поставив так, чтобы ее не было видно из дома, а потом устроились на ней вместе — Барри в его объятиях, обвивающий его рукой и закинувший на него ногу. — В этих черновиках много тебя, — хрипло пробормотал Аллен. Это было первым, что он сказал за эти несколько часов. Оливер читал ему тихо; когда Барри не утекал вслед за своими полусонными мыслями о руке мужчины, которая касалась его спины, он позволял себе дрейфовать посреди фраз из черновиков Оливера, цепляясь за отдельные слова и гадая, почему выбор пал именно на них. На его разум, уставший от всех переживаний и еще не оправившийся после эмоций со свадьбы, голос мужчины действовал как колыбельная, и, в конце концов, устав бороться с томной расслабленностью, он позволил себе закрыть глаза и просто оживить картинку перед глазами. И, когда Оливер замолк, Барри вернулся из своего мысленного путешествия так легко, будто стряхнул с себя легкий сон. — Что заставляет тебя так думать? — спросил его Оливер. — Ты тоже ищешь, — ответил Барри. — Ты много путешествуешь и у тебя были разные отношения. Ты ищешь свое место в других городах и других людях. Оливер закусил губу. Барри рассматривал его лицо с замиранием сердца — не только его топило нежностью, но ему хотелось знать каждую его мысль, каждый уголок его сложного, закрытого разума, выстроившего целый мир в его голове, чтобы только через призму своих книг понять реальный. Он смотрел, как Оливер, избегая смотреть на него, скользил невидящим взглядом по траве и темным силуэтам деревьев, собираясь со словами; и как пытливо его сложный и закрытый разум искал, как можно было бы оспорить эту слабину, делавшую его таким человечным и обнаженным чувствам. Барри чувствовал себя настолько влюбленным в него, что несколько мгновений даже не мог дышать. — Ты слишком мудр для своих лет, — наконец улыбнулся Оливер. — Так ты говоришь, что я хорошо тебя знаю? — Барри поднял бровь. — Ты слишком хорошо меня знаешь, — на выдохе произнес Оливер; из-за этого его голос прозвучал ниже и тише. Он повернулся; Барри отстранился, чтобы позволить ему выбраться из объятий, и, когда он лег обратно на раскладушку, Оливер навис над ним, приподнявшись на локте. Барри почувствовал мурашки в основании своей шеи; они словно бы потекли вниз по его коже, собрались в плечах и заставили его слабо содрогнуться. Оливер дотронулся до его обнаженного плеча ладонью; собираясь спать в саду, они надели только тонкую и легкую одежду, которая бы не ощущалась тяжелой и плотной из-за жары, и Барри, в своей майке на бретельках и коротких шортах, ощущал себя мальчишкой рядом с Оливером, который уже снял свою футболку и остался только в шортах. — Значит вера не стала твоей путеводной звездой? — спросил он тихо, стараясь игнорировать то, как Оливер переместил руку вверх с его плеча на шею. Мужчина чуть качнул головой: — Завела меня во тьму и погасла. Может, я возлагал слишком много надежд на нее, я не знаю... — он коснулся большим пальцем щеки Барри, поглаживая его кожу, и Аллен выдохнул сквозь приоткрытые губы, стараясь сдерживаться и не показать, насколько ему тяжело вести разговор, когда Оливер так отвлекает его. — Мои отношения с Богом еще сложнее, чем с родителями: им я хотя бы понимаю, чем обязан. — Никто не обязывает тебя верить, — возразил Барри. — Настоящая вера идет из глубины твоего сердца, не из книги и проповедей. Она не бывает неправильной, если она твоя, а не навязана кем-то. Нигде в Библии не написано, что нужно ненавидеть себя, поверь, я читал ее. Оливер улыбнулся, но в его улыбке мелькнуло что-то грустное. — Мне не хватает твоей простоты, — ответил он. — Я бы хотел, чтобы мой мир был таким же, как твой. Я говорю, что ненавижу войну, и я приношу ее с собой везде, куда прихожу. Я говорю, что религия предала меня, а потом пишу дифирамбы Богу. Я говорю, что любви не существует, а потом... Он замолк. Его взгляд очертил лицо Барри; Барри подумал, что Оливер сейчас поцелует его — он научился понимать этого человека так быстро и так невообразимо, что ему кажется, словно он ощущает это желание на кончиках пальцев мужчины, дотрагивающихся до щеки и шеи Барри; и тем глубже он ощущает свою вовлеченность в момент, чем сильнее и отчаяннее он хочет знать, о чем Оливер думает, что не продолжает. И тогда он договорил. — А потом я лежу ночью на раскладушке в саду, в сотнях километров от цивилизации и всего привычного, что было моей амбразурой всю мою жизнь, и я думаю, что не мог быть счастливее, чем сейчас, когда я понимаю, как много всего ты изменил. Его слова растекаются в основании шеи Барри теплым молоком; ночь ясная, бесшумная и жаркая, и на самом деле это Млечный Путь растекается среди ярких звезд и капает на кожу Барри с небес — головокружительный, щемящий красотой и нежностью момент; живое доказательство того, что вселенная бесконечна, и его личный космос раскидывается так далеко, что он чувствует себя потерянным в одном маленьком месте, где на раскладушке едва помещаются они вдвоем — и все же, это целый мир посреди тишины. Барри подавил вздох: — И почему ты такой? — Какой? — уголки губ Оливера опустились. Барри силился подобрать слово; рука мужчины на его шее ощущалась теплой, сильной, комфортной; ему казалось, — как тогда на реке, — что земля и небо могли бы поменяться местами, и если бы прямо сейчас все перевернулось, он бы не сорвался и не полетел в раскинувшееся над головой небо только благодаря этой руке. — Я никогда не думал, что я могу чувствовать так много вещей, которые я не смогу описать, — он закусил губу; Оливер ждал, что он продолжит. — Можешь представить вести тихую и обычную жизнь, а потом бам! — он чуть передернул плечами и понизил голос, — и все изменилось. — Хочешь сказать, — Оливер чуть склонил голову набок, — что Барри Аллен, самый лучший Флэш, не успевает за переменами, которые я приношу? Барри засмеялся; искренне и тепло, но он почувствовал, как вопрос Оливера все в нем перевернул, потому что это правда — он не успевает; он испытывает так много вещей, которым не может дать названия, и еще столько вещей, которые они оба договорились не называть никак. Над его головой — бесконечное полотно звезд; по каждой на отражение одного чувства у него внутри. Он сглатывает неподходящие слова и непрошеные слезы; Оливер слабо гладит его шею ладонью. — Я люблю тебя, — выдохнул Барри. — Ужасно. Глубоко, сильно, неправильно, но всем сердцем. Я люблю то, что ты есть, и чувства, которые ты вызываешь. Я люблю тебя всего, с черновиками и рукописями, с приключениями, с поисками веры и отвергнутыми богами. Я люблю тебя так сильно, что это практически больно. Несколько мгновений Оливер молча смотрел в его глаза. Его рука переместилась под подбородок Барри; он обхватил его пальцами, и Аллен затаил дыхание в предвкушении поцелуя. Он испытал странное ощущение, будто гравитации не существует, в своем животе и практически захлебнулся этой легкостью; и на несколько секунд его настолько отчетливо ничто не держало, что он даже не мог сделать вдох — он не чувствовал свою грудную клетку. Зато чувствовал обручальное кольцо на своем пальце; они сняли их с цепочек, не боясь, что до утра их увидят, и теперь Барри трогал его подушечкой большого пальца, пытаясь вживиться в эти чувства и раствориться в них целиком. Это его муж. Они вместе. Никто не может разделить их; никому это даже в голову не придет. — Ты удивительный, — Оливер оглядел его лицо; Барри дышал через чуть приоткрытые губы. — Это как будто ты не существуешь, и я читаю очень хорошую книгу, которая заставляет меня проживать это все, особенно тебя. — Может, это твоя книга, — ответил Барри едва слышно, моргая. — Может, я твой персонаж. Может, ты меня выдумал и написал; и я живу на страницах твоего романа. Морщинки прорезались в уголках глаз Оливера. — Мне бы не хватило ни фантазии, ни надежды, ни света, чтобы наполнить этим всем тебя, — он погладил большим пальцем подбородок Барри, скользя теплым взглядом по его губам и поднимаясь к глазам. — Это ощущается так, словно ты и есть любовь. Барри чувствовал себя дрожащим; а еще — растекающимся, слабым и наполненным нежностью так сильно, что от нее сводит даже пальцы на ногах. Он поджал их, затем расслабил; и следом — потянулся всем телом, прижимаясь ближе к Оливеру, и мужчина как будто бы понял его с полудвижения: он наклонился, чуть поднимая подбородок Барри пальцами, и поцеловал его в губы. Барри помедлил пару секунд; он ощутил слабый, легкий поцелуй и знал, что ему хватит одного мгновения, чтобы сорваться; одного мгновения, чтобы от него не осталось ничего; одного мгновения, чтобы Оливер наклонился еще чуть ближе, и Барри, растопленный нежностью, впитается в его тело, будто солнечное тепло жарким днем. Он помедлил и досчитал до десяти в своей голове, сбиваясь и теряясь, и даже его мысли дрожали; а потом он раскрыл губы. Оливер целовал его медленно, нежно и глубоко; его рука переместилась с подбородка Барри назад на его шею и легла там; и Барри почувствовал собственное сердцебиение под его ладонью. Он утекал. Осторожно, словно боясь разрушить волшебство момента неосторожным жестом, Барри коснулся обнаженного плеча Оливера пальцами; самыми кончиками, а потом, как если бы подушечки его пальцев горели, он дотронулся ими — отпечатался невидимыми чернилами на коже мужчины, в его истории, — и переместил их по его спине, по лопатке к позвоночнику, рисуя волнистые линии, будто в своем собственном море. Он задрожал; Оливер, не разрывая поцелуй, прижал его ближе к себе, несмотря на жару, которая не спадала даже ночью. Барри почувствовал капельку пота, стекающую по его спине, и как рука Оливера проскальзывает под его поясницу; он умирал. Он задыхался; и он чувствовал себя тонущим, переполненным, слабым. А потом Оливер отстранился и поднял его голову; и Барри откинул ее назад. Он слышал, как Оливер бормочет что-то, целуя его шею, и поначалу он не мог разобрать ни слова; а потом вдруг оно ударило его в солнечное сплетение и выбило воздух из его легких: он узнал французский. Текучий, легкий, воздушный язык, звучащий как музыка из уст Оливера; он обволакивал тело Барри волной мурашек и тепла в низу живота, растекаясь по его коже нежно, будто молоко и тягуче, будто шоколад; Оливер шептал что-то, целуя его шею, и у слов было свое касание — и оно было похоже на шелк. Барри хотел спросить его, о чем он говорит, но прикусил язык раньше, чем слова сорвались с его губ: если бы Оливер хотел, чтобы он знал, он бы говорил на английском. Возможно, он не находил слов. Возможно, английский казался ему слишком грубым для этого момента. Барри не знал и не спрашивал его. Вместо этого он обвил Оливера руками и уткнулся носом в его плечо, касаясь губами его ключицы; звезды расплывались в его глазах из-за подступающих слез. Оливер прижал его к себе и поцеловал в висок. — Это мое любимое стихотворение, — произнес он тихо. — Оно было написано французским поэтом, когда он потерял рассудок; в этих строках он пытался описать мгновение настолько глубокое, пронзительное, прекрасное и чистое в своих чувствах, что оно стоит целой жизни, проведенной в аду. Он чуть прижался губами к коже Барри; его дыхание ощущалось обжигающе горячим. Барри держался за него так, будто боялся упасть в высоту. — Если бы он встретил тебя, — продолжил Оливер едва слышно, переходя на шепот, словно боясь, что его голос дрогнет и сорвется, — он бы посвятил тебе это стихотворение. Ты слишком невероятный, чтобы быть реальным. Барри повернул голову и поцеловал его в шею, надеясь в равной степени скрыть свои слезы и выразить свои чувства. На несколько мгновений они замерли так. Небо было бесконечно. Прямо как звезды, лето и любовь. — Не отпускай меня, — попросил Барри, едва двигая губами и даже не зная, что имеет в виду — высоту или то тревожное чувство, которое подкралось к нему, когда он ощутил грусть в словах Оливера. Но Оливер, должно быть, понял его даже лучше, чем он сам, когда обнял его крепче, перемещая руки по его спине: — Никогда.