*
Но утро наступило — безжалостное, солнечное и яркое, наполненное тихим, грустным спокойствием приближения осени, пусть даже до нее было еще несколько недель. Оно наступило плавно, но неумолимо, сменяя бархатную звездную ночь — рассвет поднялся от земли, озаряя горизонт нежными пастельными красками, разгоревшимися, когда солнце встало; и Оливер, лежа в постели и слушая дыхание Барри, смотрел, как утренние сумерки выцветают, и ненавидел каждую минуту этого утра, как если бы вместе с ним пришло что-то новое, незнакомое и опасное; что-то, что стало бы таким заметным под светом солнца, каким не было предыдущим вечером — он боялся увидеть наступившие перемены. Они уже были здесь; уже ощущались в том, каким притихшим был Барри и как быстро он провалился в сон, обнимая Оливера поперек груди; они не сказали больше друг другу ни слова, и эта тишина травила Оливера едва ли не сильнее, чем весь предыдущий день, потому что быть рядом с Барри и видеть его таким угасшим и тихим было сродни его ожившему ночному кошмару. И теперь наступал новый, жестокий, теплый день. Яркий, солнечный и отравляющий. — Ты тревожишься, — вдруг пробормотал Барри. Оливер вздрогнул, застигнутый врасплох. Он был так погружен в свои мысли, что даже не заметил, как юноша проснулся; и не только проснулся, но и поймал его на тяжелых раздумьях, наверняка оставивших след тени на его лице. — Плохо спал, — ответил он. Барри поднял руку и коснулся его лица. Его теплая ладонь легла на щеку Оливера, мягкая на колючей щетине, и слабо погладила ее, будто успокаивая. Его глаза — зеленые, словно наступление весны, — сегодня не искрились знакомыми озорными огоньками, но казались серьезными и задумчивыми, как если бы его взгляд на самом деле был обращен внутрь себя, в глубину его мыслей — должно быть, таких же тяжелых, как у Оливера; и любопытство жалило язык мужчины слабенько, подталкивая спросить его, о чем он думал, но суеверный холодящий страх перемен нашептывал ему, что на самом деле он не готов услышать ответ и лучше оставить себя в томном неведении еще ненадолго. И он послушался. — Хочешь позавтракаем вместе? — спросил Куин вместо этого, перехватывая руку Барри и перемещая ее к своим губам, чтобы поцеловать его ладонь. — Я слышал, как твои родители уехали на рынок. И оставил недосказанным: мы можем не прятаться. И почувствовал крадущиеся нотки вины в своем голосе: не только он слепо тыкался в незнакомые слова, будто котенок, но и в том, как он уводил внимание Барри от вчерашнего дня, будто надеясь поскорее заставить его забыть, ему чудилось что-то предательское, низкое, грязное. Но Барри, должно быть, не ушел так глубоко в свои мысли, чтобы задуматься об этом; и он не вкладывал в слова тот смысл, который видел Оливер, привыкший работать с ними и постоянно испытывать их, переписывать, облекать в новые значения; Барри любил простоту. Усложнять все — это настолько «по-городскому». Сколько еще он будет себе об этом напоминать? — Да, — ответил юноша, и его голос прозвенел. — Хочу. Но я не хочу вставать. Он все еще выглядел задумчивым, но в том, как он повернул голову и уткнулся лицом в грудь Оливера, целуя его обнаженную кожу, скользнула знакомая доверчивость. Прядь его взъерошенных волос упала на его открытый, чуть загорелый лоб; машинально Оливер откинул ее назад, и светло-зеленые глаза обратились на него так, словно увидели его впервые за утро. Он улыбнулся — нежно, слабо и сонно, а потом положил голову, прижимаясь ухом к груди мужчины и затих. Его ладонь накрыла кольцо на шее Оливера; он нащупал его кончиками пальцев и очертил подушечкой указательного; и с дрогнувшим сердцем Куин вдруг увидел, что свое кольцо Барри так и оставил на пальце, и Оливер был единственным, кто вернул его на цепочку на шее. Он попытался оправдаться для себя — весь день он был на виду у Норы и не хотел лишних вопросов и подозрений, но его мысли сталкивались в голове и рассыпались на слова, будто сонные мошки, даже раньше, чем он успевал сформулировать их; потому что он знал, что могла быть целая сотня причин, по которым он снял его, но Барри, нащупав это кольцо на его шее, мог подумать только об одной. И она вставала поперек горла Оливера, будто старая кость. — Может, мы позавтракаем здесь? — спросил Барри глухо, не поднимая головы; и его ухо лежало прямо напротив слабо трепещущего сердца Оливера. — Мне лень вставать с кровати. Оливер сглотнул ком в горле и откашлялся, прочищая его. — Все, что захочешь, — ответил он. И добавил про себя: до тех пор, пока ты прощаешь мою трусость.40.
9 июля 2020 г. в 17:50
До позднего вечера Барри оставался в своей комнате, не выходя; в полдень Нора проверила его и сказала, что он уснул, и Оливер, не имея других забот по дому, кроме легкой работы, которую Нора поручила ему, после обеда ушел в сад со своими черновиками, туманно упомянув чете Аллен, что собирается поработать над книгой.
И там, в саду, в тени сливового дерева с пышной кроной, он обнаружил себя не только беспомощным и неспособным выдавить из себя ни слова, но еще и напуганным. Барри был прав: эти черновики были полны его черт, смутных надежд и революционных порывов, которые присущи только настоящим трусам, боящимся ступить даже на один шаг за пределы своего мира. Снова и снова он перечитывал обрывки рассказов и начатые главы, перебирал шуршащие страницы, зачеркивал слова, а потом, чувствуя, как тяжело они складываются в предложения и как мучительно он вытягивает их из себя, Оливер поднимал глаза и окидывал взглядом пустой, притихший, освещенный ярким солнцем сад; и все вокруг него дышало взвинченной, будто натянутая скрипичная струна, тоской: без Барри даже его яркий и теплый мир казался удушающим.
Так и не продвинувшись в написании книги, Оливер одолжил машину Генри и поехал до ужина на почту, чтобы отправить телеграмму своему редактору в город и не ждать до завтрашнего дня. Каждая минута, проведенная в доме или рядом с ним, давила на него, немо укоряла его, и привычная тишина, в которой он находил столько успокоения и вдохновения, теперь казалась ему тяжелой и душной; и невозможность поговорить с Барри толкала его прочь, как можно дальше от дома.
И как ни тянул он момент возвращения, непривычно медленно ведя машину по проселочной дороге, и как ни сидел в молчании и тишине, заглушив мотор, у почты, уставившись в лобовое стекло невидящим взглядом, это не продвинуло его к разговору ни на йоту. Что он мог сказать Барри? Что должен был сделать? Он корил себя за то, как время просто утратило свои границы и как несколько недель не существовало ничего другого, кроме счастливого события — свадьбы — и Барри. Барри, яркий, нежный, никогда не стоящий на месте; Барри, который занял все его мысли так, что он даже не заметил, как лето промелькнуло мимо. Как он, такой осторожный и неторопливый, мог так оступиться и потерять голову? Как мир, в котором он прожил всю свою жизнь, просто отступил на задний план и стал не более, чем старым плохим сном? Как он обманул себя, поверив в то, что лето и в самом деле будет бесконечным и это никогда не изменится?
Но самое главное — как он обманул Барри?
Как он ни пытался найти хоть один ответ на любой из миллионов вопросов, вспыхивающих в его голове с такой частотой, что к моменту возвращения в дом Алленов он мучился от головной боли, — он не преуспел. И из-за того, что он предупредил Нору и Генри не ждать его и ужинать без него, к моменту его возвращения дом был погружен во тьму. В кухне еще стоял аппетитный запах еды и на столе лежала записка, белеющая в сумерках: Нора оставила им с Барри указания на ужин, смотря кто первый обнаружит листок бумаги.
Оливер прочел ее и вернул на место, не чувствуя голода. Он постоял посреди кухни, не двигаясь и дыша через приоткрытый рот, пока прислушивался к тишине вокруг и внутри себя, но не смог заставить себя выпить даже стакан воды: при одной мысли об этом его замутило, несмотря на жару. Вместо этого он тихо развернулся на каблуках и, стараясь ступать как можно тише, двинулся к лестнице. Его поразило вдруг, как хорошо он выучил этот дом за такое короткое время: он даже помнил, в каких местах скрипели ступеньки, и он поднялся как можно тише, стараясь не наступать на них, чтобы не разбудить родителей Барри, если они уже уснули.
И на втором этаже, когда он поднялся и повернул по коридору, он вдруг остановился, увидев Барри в другом его конце, безмолвно прислонившегося спиной к двери своей комнаты и смотревшего на Оливера в разлившейся тишине, когда последняя ступенька, с которой мужчина поднял ногу, тихонько скрипнула и все погрузилось в молчание.
Ощущая себя резко состарившимся на пару десятков лет, Оливер неспешно приблизился к нему. Рубашка Барри белела в темноте; неожиданно Оливер испытал странное облегчение, подумав о том, что они все еще были в своих поменявшихся ролях горожанина и деревенского парня, но его облегчение тут же испарилось, будто смытое водой: скорее всего, Барри не заметил этого и просто надел те же вещи, которые снял вчера; и Оливер почувствовал себя как никогда прежде неуютно в своей льняной рубашке и хлопковых потертых штанах.
— Как давно ты не спишь? — шепотом спросил он, останавливаясь напротив Барри.
Не зная, как близко может подойти, он застыл в двух шагах от юноши, держа почти ту же дистанцию, какая была между ними в начале знакомства. Барри не сводил взгляд с его лица и вряд ли заметил это; его лицо было бледным и чуть опухшим от слез, волосы взъерошены, а рука, когда он убрал ее из-за спины, чтобы откинуть прядь волос со своего лба, слабо дрожала от голода, усталости и нервов.
— Родители легли полчаса назад, — ответил Барри тоже шепотом и очертил взглядом лицо мужчины.
Оливер хотел предложить ему поговорить в комнате, но проглотил слова, еще даже не собравшиеся в предложение, когда подумал о том, что, возможно, ему нельзя в эту комнату, и коридор был точкой рандеву между двумя комнатами, как раньше они встречались между двумя мирами, пока границы не размылись.
Он откашлялся, прочищая горло, и попытался сглотнуть сухой ком.
— Ты отправил телеграмму, да? — спросил Барри, всматриваясь в его лицо. — Я слышал шум машины. Ты ездил на почту?
Оливер молча кивнул.
— Прости меня, — с трудом вымолвил он после паузы, словно бы ощущая, что Барри ждет от него хотя бы слова.
И замолк. За что еще он мог извиниться? Что потерял счет времени? Что растворил границы? Что влюбился?
Что был по-настоящему, впервые, наверное, за всю свою жизнь, счастлив?
Барри оглядел его лицо внимательно — как ни старался Оливер понять его, он до сих пор гадал, что пряталось за его внимательной и какой-то чересчур взрослой серьезностью, когда он замолкал вот так и было что-то в его взгляде, в том, как он смотрит; что-то более глубокое, чем, должно быть, даже сам Барри осознавал. Его взгляд медленно прошелся по лицу Оливера и вернулся к глазам; и, что бы Барри ни увидел в них — мучительное желание все исправить или вину, которую он даже не мог облечь в слова, — но юноша вдруг слабо оттолкнулся от своей двери, сократил расстояние между ними и обхватил Оливера руками, пряча лицо, будто ребенок, в основании его шеи.
Оливер с трудом поднял одеревеневшие руки и обнял его в ответ. Тепло, которое он ощутил после этого жеста, разлилось в нем, облитое почти тут же ледяным, почти суеверным страхом, что что-то изменилось и больше никогда нельзя будет это исправить, но затем страх вытеснила новая волна тепла: Барри повернул голову, и его горящий лоб коснулся едва теплого подбородка Оливера.
Оливер прижал его ближе к себе и крепче сомкнул руки на его спине.
Если бы он мог, он бы никогда больше не сдвинулся с этой точки; остался бы стоять в темном коридоре и молиться, чтобы утро не наступало.