I fell in love with you watching «Casablanca»

Дом погрузился в безмолвную, словно бы даже нездоровую тишину. Они позавтракали в постели: Барри в позе лотоса в изголовье и Оливер, легший поперек кровати и приподнявшийся на локте; и поднос между ними. Кофе был едва теплый, тосты крошились, джем оставался липким на пальцах, а яблоко, порезанное на дольки, потемнело; и все же Оливер бы не променял этот завтрак ни на тысячу других в любой точке мира. И только молчание Барри напрягало его. В душной тишине он мог слышать каждый звук — от треска сухой ветки за окном, с которой срывалась в полет птичка, до тиканья часов на стене в коридоре; и на их фоне безмолвие Барри, полностью сосредоточенного на еде, пугало Оливера так, как если бы с ними в доме находился тяжело больной человек, которого нельзя было тревожить лишним шумом. Он пытался заговорить — сказал, что не знал, что Барри может захотеть на завтрак, поэтому набрал разной еды; поинтересовался, зачем Нора и Генри поехали на рынок; спросил, какие у них планы на день. Он избегал упоминать свою книгу, своего брата и любые темы, которые могли подвести к его отъезду; и необходимость танцевать вокруг слов, которым в другое время он позволял самим складываться в то, что его сердце хочет сказать, заставляло его замирать, будто труса: время поджимало, им нужно было поговорить, дни ускользали, а он тратил их на страх. Август пришел, душный и отчаянный; последний горячий танец перед приходом холодов. — Когда ты уезжаешь? — спросил вдруг Барри; и так неожиданно прозвучал его вопрос в тишине между ними, так не давший Оливеру времени подготовиться услышать эти слова, что на секунду-другую, когда мужчина отпил кофе и его бросило в жар, этот глоток показался ему обжигающим. Он поднял глаза. Барри облизывал пальцы от джема; его взгляд скользил по подносу, как если бы он боялся посмотреть на Оливера. — Это еще не решено, — как можно мягче ответил Куин. Барри потянулся за своей чашкой и поднес ее к губам; на мгновение, когда он спрятался за ней, его взгляд очертил лицо Оливера и тут же перескочил за окно, на прямоугольник солнечного света. — Я останусь столько, сколько ты захочешь, — добавил мужчина. — Это неправда, — тут же ответил Барри и встретил его взгляд. Оливер поджал губы. — Нет, — мягко ответил он. — Но ты знаешь, что я не это имел в виду. — Как и ты знаешь, что это не то, что я хочу, — возразил Аллен. — Барри. Оливер выпрямился на кровати. Барри закусил губу, будто коря себя за сказанные слова; он отвернулся, не зная, куда устремить взгляд, чтобы не смотреть на мужчину, а потом поморщил нос, пытаясь справиться с подступающими слезами. Сердце Оливера сжалось. — Ты уедешь, — Барри перевел на него взгляд; он очертил им лицо Оливера так, словно они не были знакомы, и пауза, которую он сделал, будто ожидая, что его слова улягутся между ними плотным облаком, сделала тишину еще холоднее. — И что тогда с нами станет? — Я вернусь, — тут же ответил Оливер. В глазах Барри мелькнула надежда, смешанная с недоверием; его губы приоткрылись, но несколько секунд он не издавал ни звука, будто боясь разрушить хрупкое мгновение веры. — Ты вернешься? — переспросил он наконец, не выдержав. — Конечно. Я буду приезжать сюда и мы... будем проводить время вместе. Так же, как сейчас. Я не планировал уезжать навсегда... Но не успел он даже договорить, как увидел, как недоверчивое выражение на лице Барри сменилось на ужас. Собственные слова показались ему неповоротливыми во рту; озвученные, они застыли в холодной тишине, огромные и неправильные; и он поймал себя на острой мысли, что отдал бы все, чтобы забрать их обратно. — Проводить время вместе? — повторил Барри тихо. — Скрываясь? Отдергивая руки друг от друга и оправдываясь, если мы уединяемся? — А как... — начал Оливер, но Барри перебил его — с неожиданной, пронзительной горечью в голосе. — Ты будешь отсутствовать неделями, а потом возвращаться и стыдиться меня? — Ты знаешь, что это не так! — задето повысил голос Оливер; глаза Барри распахнулись от резкой смены его тона. — Не заставляй меня повторять это снова! И эти слова тоже утонули в тишине. — Но ты стыдишься, — повторил Барри тихо. — Я не хочу сломать тебе жизнь так же, как... — Потому что это я, — юноша вдруг всхлипнул. — Я недостаточно хорош для твоих родителей, они бы предпочли мне любую девушку рядом с тобой. Наверное, я не могу винить тебя в этом, я бы тоже не хотел, чтобы кто-то узнал. Ты говорил, что у тебя были другие отношения, но не все же они были тайной? Неужели у тебя не было кого-то, с кем ты мог пройти по улице открыто, рука об руку, и не думать о последствиях? Почему ты не можешь сделать этого со мной? — он вытер слезы резким движением руки. — Что делает меня хуже? — Барри! — резко перебил его Оливер. — То, что ты говоришь, это абсурд! Барри зажмурился; слезы потекли по его лицу, и на этот раз он даже не пошевелился, чтобы вытереть их. Оливер отвернулся и сдавил виски большим и средним пальцами, зажмуриваясь; капля пота стекла по его шее, и неожиданно он почувствовал себя задыхающимся — в маленькой комнате, в спертом, удушливом воздухе, в неподвижности и тишине деревенской жизни, в отсутствии шума. Он втянул воздух сквозь сжатые зубы и оборвал себя на середине звука, боясь, что Барри примет это за злость. А потом он понял — вдруг — что он и в самом деле злится. Он злился на себя, что словно бы разрывается между двумя мирами и не может ничего сделать, чтобы исправить это ощущение, злился на окружающий мир, что кому-то на самом деле было дело до чужой жизни где-то там, где она никого не касалась; злился на невидимые преграды, существовавшие словно бы только в его голове. И он даже разозлился на Барри в это мгновение: на долю секунды его оттолкнула наивность юноши и то, насколько он отказывался понимать всю проблему их ситуации, виня себя в том, что он был «недостаточно хорош»; он испытал острый, жаркий, глубокий укол этой злости, прежде чем смог подавить ее — и следом за ней пришла вина, топящая и тягучая, накрывающая с головой, будто волна: как он мог злиться на Барри? На Барри, с его верой в людей и огромным любящим сердцем; он не заслужил сдерживать всю ту любовь, которая могла струиться по его венам, если бы ему не приходилось прятаться. Оливер подавил вздох и повернул голову. Барри не сводил с него взгляд; весенне-зеленые глаза были наполнены слезами, и он дышал через приоткрытый рот, чтобы не издать ни звука. Недоверчивая настороженность не сходила с его лица, как если бы он ожидал, что Оливер сорвется снова. — Прости меня, — тихо произнес Куин, будто заевшую пластинку. Барри моргнул — две слезы скатились по его щекам и замерли на подбородке; неловким детским жестом он стер их тыльной стороной руки и опустил глаза, и меж его бровей прорезалась маленькая морщинка беспокойства. — Это не твоя вина, — произнес Оливер. — И никогда ею не была. Прости меня. Не взглянув на него, Барри спустил ноги с кровати, повернувшись спиной, и начал одеваться. — Куда ты? — тихо спросил Куин, зная, что он не ответит, и повернул голову, наблюдая за ним краем глаза. Барри надел свою тонкую рубашку, но не застегнул пуговиц; поднявшись с кровати, он обернулся, его лицо блестело от беззвучных слез, которые он пытался скрыть. Он прошелся по комнате невидящим взглядом; Оливер поднялся и обернулся к нему, и только после этого Барри осмелился перехватить его взгляд. Он как будто бы на секунду испугался, что Куин не даст ему выйти из комнаты. — Не уходи, — пробормотал Оливер. — Пожалуйста, Барри. Если даже Барри и заколебался, то лишь на мгновение. Он опустил глаза и обхватил свои плечи руками; и, когда он прошел мимо Оливера к двери, это ощущалось так, будто он забрал с собой само ощущение жизни и лета. И в тишине его отсутствие стало таким острым, что Оливеру показалось, будто он не может даже сделать вдох.

*

К моменту, когда Барри доехал до дома Кейт, он уже едва видел от слез. Он взял велосипед; с непривычки после четырех колес его подбрасывало на кочках сильнее, и, когда он смаргивал слезы, они стекали по его лицу и капали на руки; и под палящим солнцем ему казалось, будто его лицо плавится, как если бы он был сделан из воска. На холме, после которого плотный ряд деревьев начинал редеть и белый фасад дома Кейт можно было разглядеть сквозь зеленую листву, Барри остановился и слез с велосипеда. Он так рвался увидеть подругу, что совсем забыл о том, что она больше не одна; не столько ему не хотелось видеть Ронни, как лишнее напоминание о ненавистном городе, сколько ему казалось нечестным вытаскивать их с Оливером проблемы на поверхность, на глаза других людей. И это не говоря уже о том, что сейчас, когда свадебных хлопот больше нет, Карла проводит все время дома, и если она увидит Барри в слезах, ее волнение дойдет до Норы, а тогда придется объясняться еще и с родителями. Барри отступил от велосипеда; от нервов и слез его колотило и колени дрожали. Пока его мозг, будто моторчик, работал, думая о том, что делать дальше, он опустился на сухую, пыльную землю и прислонился спиной к стволу дерева, подтягивая колени к груди. Высоко над его головой, на верхушках деревьев, пели птицы. Солнце слепило его уставшие от слез и тяжелых ночей глаза. Из-за слабости и нервов его сердце гулко колотилось в груди. И все же, во всем этом было что-то успокаивающее, облегчающее его боль. Прислушиваясь к пению птиц и тишине, он начал затаивать дыхание, и его сердце замедлило ритм; перестав задыхаться, он успокоился и перестал плакать, а потом вытер лицо и растер слезы между ладонями. И только после этого он смог спросить себя, что делать дальше. Ему хотелось увидеть Кейт, хотелось поговорить с кем-то, кто знал и понимал его, и мог успокоить, но ему не хотелось видеть ни Ронни, ни Карлу. Он не мог вернуться домой и снова пройти через тот же разговор с Оливером. Он как будто бы застрял меж двух миров, чувствуя себя одинаково чужим в обоих; и то, как его сердце наполнялось тоской, скучая по чувству, когда все было на своих местах, предельно просто и легко, заставляло слезы наворачиваться на его глаза. Свадьба, казавшаяся ему теперь такой далекой, была словно бы единственным, что удерживало все это воедино, все несовместимые части; иначе как так получилось, что после нее все начало рассыпаться? До свадьбы Оливер был здесь всецело и уезжать не собирался; до свадьбы Кейт была сначала его подругой, а уже потом чьей-то невестой; до свадьбы лето было бесконечным, и он был всеобщим любимцем, купающимся во внимании и заботе, а теперь ему даже поехать в минуту отчаяния было некуда. Он вытер слезы дрожащими руками и потер лицо; оно горело из-за солнца. Нужно было взять с собой шляпу, чтобы не сжечь кожу, но он так спешил убежать из дома, что не подумал ни о чем. Он даже не подумал о том, куда хотел убежать — только бы выбраться из старых стен, из затхлого запаха, из духоты; только бы дать себе передышку. Барри заставил себя подняться, придерживаясь за ствол дерева ладонью, и огляделся по сторонам. К Кейт он точно не мог поехать, даже успокоившись — его покрасневшее лицо сразу же вызовет подозрения, и он сомневался, что сможет долго удержаться без слез. Домой он не мог поехать, пока не вернутся родители, чтобы кто-то мог отвлечь его от Оливера и помешать им поговорить, пока эмоции не улягутся. На реке в такую жару наверняка полно людей, а ему хотелось уединения... И вдруг озарение сошло на него; так неожиданно он понял, куда может поехать, что на секунду-другую его сердце даже затрепетало; он словно бы смог вдохнуть глубоко, и этот выдох он ощутил, как если бы его грудная клетка наконец смогла двигаться снова, не сдавленная обручем эмоций и недосказанностей. Когда он перекинул ногу через велосипед и взялся за руль, он уже даже не чувствовал себя таким слабым; и ему нравилось, как его идея притягивала его.