*
К обеду звоночек велосипеда оповестил Нору о возвращении Барри. Генри был в гараже, работал с их пикапом; сама она кружила по кухне, готовя еду и расспрашивая Оливера обо всем — от книг и писательства в целом до путешествий и чудес, которые он повидал; и, когда звоночек прозвучал в жаркой тишине из-за раскрытых настежь окон и дверей, Оливер удержал на своем лице маску вежливости только ценой огромного самоконтроля. Барри появился в кухне взъерошенный и чуть бледный, и его глаза казались ярче и больше из-за этого; он позволил матери поцеловать его в щеку и неловко улыбнулся, прежде чем его взгляд перескочил на мужчину. Они посмотрели друг на друга; улыбка Барри ослабла. Оливер почувствовал укол в груди. — Я могу помочь? — спросил Барри, снова переводя взгляд на мать. — Мы уже все сделали, осталось только подождать, — нежно ответила Нора. — Ты ездил к Кейт? Оливер сказал, он проснулся, а тебя уже не было... Барри закусил губу. Оливер заметил, что он пытается уйти от ответа, но мужчина не знал, видела ли это Нора. — Нет, я... просто хотел прокатиться, — юноша передернул плечами. — Я давно не брал велосипед из-за машины, хотел вспомнить это ощущение. Развеяться. — Как прокатился? — Отлично, — Барри встрепенулся, будто вспомнив что-то хорошее. — Я пойду... переоденусь, дороги... пыльные. — Не такие пыльные, если на них не сидеть, — крикнула Нора, когда Барри уже исчез за дверью, и улыбнулась, покачав головой. Оливер отвернулся. Нора сняла кипящий чайник с плиты и тут же принялась нарезать хлеб; Оливер смотрел за тем, как она успевает делать все одновременно, и поражался тому, как много любви эта женщина вкладывала во все, что она делала — будь то приготовление обеда, заварка чая, посадка цветов или воспитание сына; чего бы она ни касалась, за что бы ни принималась — она делала это так, как если бы ее переполняла благодарность за возможность заниматься этим; как если бы она ничто больше не любила так, как маленькие вещи, которыми занималась. И она любила их, даже если делала одно и то же в тысячный раз — она всегда любила это, как будто в первый; как если бы годы не шли, и она была все той же молодой девушкой, только что вышедшей замуж и обнаружившей, что она носит под сердцем дитя от человека, которого любит. Должно быть, Барри унаследовал свое огромное любящее сердце именно от нее — и это даже не было чем-то удивительным. — Как я скажу ему об отъезде, — вдруг услышал Оливер свой хриплый голос, словно со стороны, — если это разобьет ему сердце? Нора обернулась к нему, вопросительное выражение на ее лице сменилось сначала на обеспокоенное, а затем — на чуть грустное; так мать осознает, что ее ребенка ожидает боль, которую она не может и не должна предотвращать, чтобы эта боль стала частью его опыта и легла в его зрелость. Но, когда она сняла кухонное полотенце с плеча и вытерла руки, направляясь к столу, чтобы сесть напротив него, Оливер неожиданно осознал, что Барри был не единственным, за кого она переживала — она также понимала, через что Оливер должен будет пройти, чтобы поговорить с ним. — Я бы хотела знать, — начала она и, закинув полотенце на плечо, подняла взгляд на Оливера. Ее зеленые глаза, ее понимающий и задумчивый, но чуть грустный взгляд, напомнили ему Барри так сильно, что защемило сердце. — Я бы хотела сделать это легче для вас обоих, но это не что-то, что родители могут передавать как совет из части жизненного опыта. Если бы это было так, я бы помогла ему со множеством вещей, — она закусила губу, — но тогда бы он повторял мою собственную жизнь. А он должен проживать свою и идти своими дорогами. Оливер ухмыльнулся, не чувствуя своего одеревеневшего лица. Что у Барри, что у Норы, но этот пристальный взгляд ярких, по-весеннему зеленых глаз вызывал в нем такое чувство, будто он открытая книга. И пустая — пожелтевшие пронумерованные страницы без слов; потому что, в самом деле, что в нем в итоге было, если он ничему не учился и позволял вещам ускользать вместо того, чтобы сделать их частью его истории — поэмами в его главах. — Проклятие родителей, — пробормотал он, — смотреть, как дети выбирают свои тернии, а не проторенные дорожки. — Правда, — Нора нежно улыбнулась, — но если он продирается через тернии, значит до него эту дорогу никто не избирал, и то, что он найдет, когда выберется, – это то, что зовет его прочь от проторенных дорог. Оливер скрестил руки на груди: — Звучит как понятие веры. — Возможно, — Нора чуть склонила голову набок, — я никогда не думала об этом. — Я тоже. Барри... объяснил мне. Нора понимающе закивала; ее лицо озарилось материнской любовью. — Не существует способов разбить чье-то сердце мягко, — произнесла она тепло, и в ее голосе скользнула легкая вина, словно она говорила вещи, которые хотела, но не могла изменить. — Единственное, что ты можешь сделать – это быть честным и искренним. Остальное за ним. Оливер уставился в знакомые зеленые глаза; его плечи, когда он передернул ими, ощущались деревянными. — Я боюсь, этого недостаточно. — Этого больше, чем достаточно, — ответила Нора. Она накрыла руку Оливера на столе своей ладонью и похлопала; ее глаза потеплели. Куин вежливо улыбнулся, не чувствуя движения своих губ. — Ты уже знаешь точную дату? — спросила она, поднимаясь со стула, чтобы снова начать кружить по кухне; пусть она оставалась сосредоточенной на разговоре, ее руки уверенно порхали над посудой, смешивая, перча, соля и подслащивая. — Двадцать седьмого, — тихо ответил Оливер и откашлялся, стараясь сделать свой голос громче, но не выдать в нем эмоций. — Я написал редактору, но еще не получил ответ. Неделю мы пробудем в городе, а потом Кейт с Ронни уедут в медовый месяц, а я... Он передернул плечами и замолк. А в самом деле — что он? Что он будет делать в душном, шумном, живом городе, отвыкший от говорящей шепотом тишины и часов безмятежного сонного спокойствия? Нора обернулась. Оливер сидел, отвернувшись к окну, уставившись в него так, словно разом забыл все слова. Она потянулась было — по-матерински подойти, ощущая, что где-то здесь ребенок, пусть и уже давно повзрослевший и чужой, натолкнулся на преграду, которую не знал как обойти; и по привычке, как она всегда раскидывала утешающие объятия для Барри, она шагнула вперед, но так и остановилась: топот ног в гостиной отвлек ее, и ее собственный ребенок появился спустя несколько секунд на пороге кухни, переодевшийся и словно бы сияющий. И вид его радостного лица позволил ее сердцу успокоиться. Оливер, когда она скользнула по нему взглядом, прежде чем отвернуться назад к плите, ожил с появлением Барри и спрятался за своей маской. Он выпрямился на своем месте; они с юношей переглянулись и задержали друг на друге взгляды; и момент, когда Оливер был открыт и не пытался перебороть свои чувства, так и остался между ним и ее немым взглядом; и тишиной, разлившейся по кухне. Редкое мгновение, когда он не пытался казаться сильнее, чем он был на самом деле — и оно ускользнуло. На секунду-другую ей захотелось, чтобы Барри увидел его таким. Она отмахнулась от этой мысли и отвернулась. — Солнышко, скаже папе, что обед почти готов, — проговорила она мягко вместо этого. И, когда шаги Барри затихли за дверью, ведущей на задний двор, к гаражу, Нора уже не думала ни о чем.42.
23 июля 2020 г. в 16:59
В церкви, когда Барри приехал, было лишь три человека, кроме него, и, когда он вошел и занял свое место поближе к дверям, в самом последнем ряду, будто готовый чуть что сорваться и бежать, никто не обратил на него внимание. Он подался вперед и положил руки на спинку переднего ряда, а потом положил на них подбородок; его взгляд скользнул вверх по деревянным сводам и витражному стеклу, и наконец он почувствовал себя успокаивающимся.
Утро, когда Оливер забрал его после завтрака и они приехали сюда, флиртуя по дороге, чтобы выбрать песни на свадьбу.
То, как его руки лежали на спине и талии Барри, обжигающе горячие даже через тонкую рубашку.
Танец пылинок в воздухе.
Нестерпимая жара и то, как на их переплетенные ладони падал солнечный свет через мозаику окна.
Эхо музыки, струящееся между пустыми рядами и клубящееся под высоким потолком.
Барри моргнул и неожиданно снова ощутил слезы на своих ресницах.
Как что-то настолько прекрасное могло ускользать от него, как бы он ни пытался удержать это? Сделал он что-то, чтобы оттолкнуть такое чувство? Он не заслуживал его, в конечном счете?
Волна шепотков по рядам.
Его рука, продетая под руку Оливера.
Тугие атласные перчатки.
Их музыка доносится до него словно издалека, потому что Оливер сказал ему, что никого, кроме них, в церкви нет, чтобы Барри не беспокоился и не нервничал.
Как один день мог так все изменить?
Кейтлин, идущая в своем платье, будто спустившаяся с небес греческая богиня; ее сияющие счастьем глаза и подвеска в ямке под шеей, которую Барри подарил ей.
Его подруга ускользает.
Как и человек, которого он любит.
И жизнь, к которой он привык.
И чувство, будто он повзрослел, когда он больше всего на свете хотел оставаться ребенком, пожирает его, будто голодное чудовище.
Оливер просил его никогда не взрослеть; оттолкнул ли он этим мужчину? Тем, что начал меняться?
Был ли способ это предотвратить?
Никогда не взрослеть?
Было бы тогда все хорошо?
Было бы лето действительно бесконечным?
Кто-то положил руку ему на плечо. Барри моргнул и почувствовал новые слезы — сколько времени он просидел здесь, уставившись в одну точку и тихо плача? На секунду ему захотелось, чтобы это была рука Оливера, и тогда они бы могли начать сначала прямо здесь и сейчас, в том же самом месте, где все изменилось, но, когда он повернул голову, отец Джонатан безмолвно смотрел на него с отеческой любовью в голубых глазах; он ничего не сказал и не спросил, просто дал Барри понять, что он здесь и понимает — и неожиданно это было все, чего Барри хотел.
Он опустил голову и позволил себе заплакать — просто отпустил все это, просто дал себе почувствовать свою боль и выплакать ее, и отец Джонатан опустился рядом с ним на скамью.
И в тишине Барри даже не слышал собственных рыданий, как если бы его выключили.