*
Той ночью Оливер так и не смог заснуть. Когда Барри уснул в его объятиях, он осторожно выбрался из постели, стараясь не разбудить юношу, а потом, поколебавшись немного, вышел из комнаты, как можно бесшумнее ступая по половицам и едва дыша от напряжения и странного беспокойства, охватившего его — предвестник кружащих в его голове слов, которые вот-вот обретут свою осмысленность и форму, вот-вот сложатся в предложения и станут его голосом в какой-то новой истории. Он пересек коридор в несколько шагов, тихонько приоткрыл дверь в свою комнату и прислушался — но в доме было тихо, все спали. И тогда он сел за свой стол и придвинул к себе тетрадь. В верхнем ящичке стола лежали спички; он зажег свечу в подсвечнике на блюдце и поставил ее перед собой, а потом открыл чистую страницу и начал писать.43.
5 сентября 2020 г. в 19:54
Они смогли уединиться только после ужина, когда солнце уже скрылось за горизонтом, и единственным источником света в гостиной был неяркий желтый свет из-под абажура напольного торшера. После обеда и до самого ужина Барри снова пропал, не сказав никому ни слова: он взял книгу, велосипед и пару яблок, и уехал; и без него дом как будто бы опустел — с неразговорчивым Генри и Норой, которая в отсутствие домашних хлопот ушла почитать в сад, тишина казалась Оливеру едва ли не ядовитой.
Но Барри вернулся, едва мать начала накрывать на стол. Оливер незаметно изучал его, пока они ужинали; Барри усиленно игнорировал его взгляд, но по тому, как иногда его рука, лежащая на колене, сжималась в кулак, мужчина догадывался, что безразличие дорого ему обходится. И, когда после ужина все разошлись, он ожидал, что юноша исчезнет снова.
Но он не исчез.
И теперь Оливер стоял на пороге гостиной, во тьме кухни, неслышно прокравшийся в дом через задний ход, ведущий в сад, в котором они провели такую магическую ночь всего пару дней назад и который Оливер теперь использовал как укрытие от чужих глаз, и не знал, что ему делать. Барри казался ему глубоко погруженным в свои мысли: он сидел на диване с ногами, устремив взгляд распахнутых неподвижных глаз в одну точку, и единственным движением было слабое, едва заметное покусывание нижней губы и чуть сдвигавшиеся на переносице брови, как если бы он решал сложную задачку в уме.
Единственный путь на второй этаж, в спальни, пролегал через гостиную; так или иначе, Оливеру бы пришлось пройти мимо него и обострить повисшее между ними молчание; и, как человек, который считал себя рабом тонких смыслов слов, он в равной степени не хотел обременять их натянутые отношения бессмысленной болтовней и не хотел принуждать Барри к разговору, когда тот старательно избегал мужчину, чтобы что-то обдумать. Оливер бы мог, конечно, взять раскладушку и провести в саду такую же ночь, как когда они спали вместе, но он знал, что не выдержит летней духоты, не спадавшей даже ночью, и раскинувшейся тишины, если рядом не будет Барри; и мысль о том, чтобы самолично отправить себя в ссылку, в которой он не сможет сомкнуть глаз, наполнила его таким отчаянием, что практически пригвоздила его к полу.
И там, не зная, как ему поступить, он переступил с ноги на ногу, готовый бесшумно ретироваться и вернуться в сад, чтобы просидеть там до тех пор, пока Барри не уйдет к себе в комнату и погасший свет не оповестит мужчину о том, что путь свободен, когда одна из половиц скрипнула под его весом — совсем тихо, но достаточно, чтобы юноша, казавшийся погруженным глубоко в свои мысли, вскинул голову и повернулся, будто настороженный зверек.
Его взгляд натолкнулся на Оливера почти испуганно, как если бы он ожидал, по меньшей мере, забредшего в дом хищника; затаив дыхание, Оливер сделал маленький шаг вперед, внимательно следя за лицом Барри.
— Не хотел тебя пугать, — хрипло произнес он; его голос прозвучал совсем тихо. Он развернулся вполоборота, готовый уйти. — Я могу оставить тебя одного, если ты хочешь.
— Нет, — выпалил Барри неожиданно резко; Оливер застыл на своем месте. Аллен снова закусил губу, словно мучаясь в сомнениях, и добавил неуверенно, будто боялся отказа. — Не уходи. Посиди... со мной.
Медленно Оливер приблизился к дивану и опустился рядом с ним. Не зная, куда повернет разговор и в каком Барри настроении, он на всякий случай устроился на расстоянии от него, ближе к подлокотнику, но, чтобы это не выглядело подозрительно, он развернулся к Аллену корпусом и оперся локтем на диванные подушки. Когда он осмелился встретить взгляд юноши, Барри уже безмолвно изучал его лицо.
Несколько мгновений они провели в тишине; потом Барри с тихим вздохом подтянул колени к своей груди и прижался к ним головой.
— Знаешь, где я сегодня был? — тихо спросил он, рассматривая Оливера так, будто видел его впервые.
Куин понизил голос: — Расскажи мне.
— Я был в церкви. Там, где мы танцевали. И где репетировали. И где Кейт стала самой счастливой на свете, когда вышла замуж за человека, которого она любит, — Барри закусил губу. Его взгляд на мгновение скользнул в сторону, будто привлеченный чем-то, и чуть затуманился, как если бы Аллен вспоминал что-то.
Оливер молчал, ожидая, что он скажет. В тишине тикали настенные часы; под абажуром о лампочку тихо бился мотылек, отбрасывая танцующие тени на журнальный столик и чашки, стоящие под торшером.
Он ждал.
— Не делай мне больно, — вдруг пробормотал Барри; его взгляд снова метнулся к лицу Оливера.
— У меня никогда не было даже мысли об этом, — хрипло ответил Куин.
Барри моргнул; его глаза как будто бы чуть потемнели. Он закусил губу, мучаясь со словами, которые собирался сказать, и, когда он заговорил, его голос прозвучал с едва слышным надрывом, как будто он заставлял себя против воли.
— Ты уедешь, я знаю, и я отпущу тебя, когда ты сядешь на поезд. Но я не могу отпустить тебя сейчас. Это причиняет мне боль. Я не хочу говорить о твоем отъезде, я не хочу строить планы и мечтать — это ранит. Я хочу «сейчас». И я хочу тебя в своем «сейчас».
Оливер прочистил горло, пытаясь избавиться от кома в нем, а потом опустил глаза. Он чувствовал, что Барри наблюдает за ним, и с каждой секундой, которую отсчитывали настенные часы, ему все отчетливее казалось, что он каким-то неведомым образом упускает юношу своим молчанием, но Аллен застал его врасплох.
Он был готов к войне в любом ее виде, даже к тому холодному безмолвию, которое приходит на смену отношениям, когда вещи рушатся на части; но он никогда в своей жизни не был готов к белому флагу — даже если он выбрасывал его чаще, чем люди вокруг, слепо надеясь, что бесконечные баталии рано или поздно пощадят его.
— Мы были так счастливы, — добавил Барри совсем тихо, снимая с него необходимость собирать свои проклятые слова из песка и ледяных кубиков, рассыпающихся и тающих в его голове раньше, чем он бы успел вспомнить их значение. — До свадьбы у нас не было ничего. Только лето. Только «сегодня». Бесконечные репетиции под солнцем, — он скользнул взглядом по лицу Оливера, и мужчина перехватил его. — И как мне нужно было смотреть на тебя, чтобы не нервничать. И даже то, как я думал, будто ты терпеть меня не можешь — ты ведь городской, они все воротят нос от деревень и простоты. Все было... все было так... легко. Это я, да? — он закусил губу. — Я сделал что-то не так?
Ты все сделал правильно, подумал Оливер. Ты любил всем своим сердцем и ты только хотел, чтобы эту любовь можно было не прятать.
Кто бы этого не хотел?
— Скажи мне, что я могу сделать, чтобы тебе стало легче? — спросил он вместо этого, наивно, должно быть, считая, что ни слова, ни пустые обещания им уже не помогут – только прямые действия; и по тому, как губы Барри дрогнули, прежде чем сжались в тонкую линию, он догадался, что первым импульсом Аллена было попросить его остаться.
Но он промолчал. А потом убрал одну руку, которой обнимал свои колени, и протянул ее, касаясь тыльной стороной ладони дивана, там, где было голое пространство между ними. Его тонкие пальцы раскрылись, и теплый, приглушенный торшером свет осветил его ладонь.
Оливер протянул к нему свою руку — бездумно, естественно; как потребность дышать.
— Останься столько, сколько ты сможешь, — пробормотал Барри, глядя на то, как ладонь Оливера, казавшаяся такой большой на фоне его тонкой кисти, обхватила его руку и переплела их пальцы. — Просто дай мне провести еще немного времени с тобой, прежде чем все закончится. Я не буду больше просить тебя остаться дольше, чем ты можешь, я обещаю, но дай мне эти несколько дней с тобой. Я больше ничего не хочу.
Оливер сжал губы в тонкую линию, помолчал, а потом издал тихий вздох, стараясь не встречать взгляд Барри. Разговоры о чувствах и так давались ему нелегко, а уж то, как тихо и до странности ровно юноша говорил о вещах, которые еще утром разрывали его — их обоих — на части, казалось Куину, по меньшей мере, пыткой: он не только боялся, что скажет что-то не то или не так, он еще и чувствовал себя слепым в темноте, пытающимся пройти по тонкому мостику над пропастью.
Большому и любящему сердцу Барри угрожало намного больше вещей, чем могло расколоть его собственный кусок камня в груди — и тем не менее, из них двоих Барри охотнее бросался во все, что могло закончиться плохо; как если бы он предпочитал один головокружительный полет под солнцем и стремительное падение вниз с растаявшим на крыльях воском, чем всю жизнь бродить по сухой земле, грезя об облаках.
Возможно, он верил, что кто-то оберегает его.
— Значит, Бог все-таки говорит с тобой, — тихо произнес Оливер после молчания; при упоминании бога взгляд Барри метнулся к его лицу, как будто он ожидал насмешки. — Твоя вера не дала тебе потеряться, раз ты нашел... успокоение в церкви. Я бы никогда не подумал там искать.
— Не в церкви, — устало ответил Барри; когда он прикрыл глаза, его ресницы из-за приглушенного света казались еще длиннее. — В тебе. В воспоминаниях о том, как было хорошо, когда... все было другим. Я... так не могу. Не могу и не хочу терять время, которого у нас и так почти не осталось, на глупые разговоры. Они ничего не изменят. И я тоже больше не буду пытаться что-то изменить.
Легкий холодок, неожиданный в удушливой жаре, пробежался по шее Оливера сзади до затылка; он неосознанно чуть крепче сжал ладонь Барри в своей руке, и Аллен перевел на нее взгляд. Было что-то пугающее и тревожное в том отчаянном спокойствии и принятии, которое сквозило в его словах и том, как он сидел, сжавшись, будто ребенок, но говоря о вещах, которые понимали даже не все старики; это как если бы его душа в одночасье состарилась.
И Оливеру вдруг до боли сильно захотелось все изменить, чтобы только вернуть назад безрассудного и эмоционального мальчишку, который спешил, чтобы почувствовать, и никогда не останавливался на одном месте.
Он никогда не хотел видеть, как чужие души сдаются.
Куин погладил ладонь Барри подушечкой большого пальца. Они оба уставились на свои руки так, словно чужое тепло было чем-то диковинным; и, возможно, просто сидеть и держаться за руки было так особенно в череде хаоса из человеческих отношений, что простота этого жеста делала его практически магическим.
— Я люблю тебя, — сказал Оливер с беспомощным и отвратительным чувством, словно он обкрадывал чужое сердце; давать ему пустые слова, когда оно заслуживало так много всего — и в первую очередь действий; и каким же бедным он ощущал себя.
Он знал, что вкладывает в эти слова чувства, которые могли разорвать его на части без особого труда; но каким же нищим он казался самим себе, словно этого было так мало.
— Я тоже люблю тебя, — отозвался Барри так, как будто не мог себе объяснить, но смутно ощущал, что за словами Оливера словно бы крылось что-то тревожное, предвещающее надвигающуюся беду, неминуемую катастрофу.
Он спустил ноги с дивана и подсел поближе к мужчине; их бедра и колени соприкоснулись; Барри прижался к нему и положил голову на его плечо, и Оливер отпустил его руку, чтобы обхватить его плечи. На несколько бесконечных секунд повисла тишина, в которой лишь тикали настенные часы; и, несмотря на магию, которая ощущалась в каждом их невинном жесте, было что-то отчаянное во всем этом, словно у них остались не дни, а считанные часы; и не до отъезда, а до расстрела.
Он задавил эту мысль.
— Подари мне немного своей мудрости и умения находить слова, — пробормотал Куин едва слышно, поворачивая голову, чтобы поцеловать Барри в макушку.
— Все, что у меня есть, твое, — ответил Аллен тихо, закрывая глаза. Он забрался на диван с ногами и устроился удобнее, и Оливер обнял его крепче.
И в тишине, после нескольких мгновений, к тиканью часов добавился еще один звук — мотылек снова начал кружить вокруг лампочки, ударяясь о тонкое стекло.