*
«Весельем» оказались приготовления к завтрашнему пикнику, о котором не знал пока никто, кроме Норы и Карлы — и, слушая радостный щебет матери, Барри гадал, проболталась ли Карла точно так же Кейт и Ронни. В планах было собраться всем вместе и поехать к реке, но не к устью, где дети привыкли купаться, а в прямо противоположную сторону, к истоку, где речка была мелкая: там она была окружена раскидистыми полями и лугами, идеальными для пикника, и мелководье не привлекало туда людей, нацеленных на купание, поэтому место оставалось достаточно тихим и спокойным от суеты. Барри, предпочитавший устье, где можно было прыгать с тарзанки, лазить по деревьям, искать приключения и нырять — потому что река была глубокой, — бывал у истока всего пару раз в год, только на пикниках. Как бы он ни любил семейные рецепты, которые готовили только для пикника, мало что могло удержать его на одном месте так, как это делала вода и возможность купаться; и Нора, зная его вялый энтузиазм, тут же ловко перевела тему на Оливера, который, должно быть, никогда не бывал на таких выездах. Оливер признал, что не бывал, и энтузиазм Барри возрос в разы — пикник был частью их традиций, простеньких и деревенских, но родных сердцу традиций; и мысль о том, что Оливер будет с ними в кругу самых близких, наполняла Барри практически благоговейным восторгом, таким, что у него даже из головы вылетел их предыдущий день, наполненный напряжением и недомолвками; забыл он и про церковь, и про свои обещания, и про то, что они просто будут наслаждаться временем, которое у них осталось вместе — они собирались на пикник, на семейный пикник в окружении самых близких людей Барри; и ничто на свете не могло помешать ему думать о том, что сам Бог велел мужчине поехать с ними; потому что он действительно был одним из близких Барри, даже если никто больше этого не знал. И ему не терпелось показать Оливеру изнанку их спокойных будней — даже если Оливер уже увидел и почувствовал достаточно, пока они готовились к свадьбе, никогда не бывало слишком много спокойствия; особенно в том, что касалось традиций, а пикник был одной из главнейших — и только абсолютным чудом это напрочь вылетело у него из головы за всеми приготовлениями к свадьбе. И он настолько загорелся этой идеей, что бесстыдно прослушал все, что мать говорила, пока он сидел на своем месте за столом, уставившись в счастливое лицо Норы и думая только о том, получится ли у них с Оливером уединиться — ведь поля открыты, будто на ладони, даже без единого деревца, и они не смогут быть собой, думая о том, что им придется держать дистанцию и вести себя сдержанно; и он даже не сможет поцеловать Оливера тайком или взять его за руку, или позволить руке мужчины обвить его талию и прижать его к себе... — «Абракадабра», — вдруг произнесла Нора. Барри моргнул; его фантазии развеялись. — «Абракадабра»? — переспросил Оливер. — Это волшебное слово, которое привлекает внимание кое-кого, кто меня не слушает, — сказала Нора с легким нажимом, метнув на Оливера взгляд, прежде чем снова посмотреть на сына. — О чем ты так задумался? — Ни о чем, — буркнул Барри, надеясь, что мать не увидит румянец на его щеках, и повернул голову к Оливеру. — «Абракадабра» — это коктейль по семейному рецепту, разбавленный молоком ликер с ложкой варенья и мятой. Мы традиционно пьем его только на пикнике. Оливер поднял брови: — И почему я не удивлен твоим экспериментальным навыкам? Барри широко улыбнулся. Нора фыркнула. — В детстве его можно было успокоить только так, — сказала она. — Я добавляла столовую ложку ликера в его молоко, и все, на несколько часов я хотя бы я знала, что он будет на одном месте и мне не придется переживать. Без этого за ним просто невозможно было уследить. Он был маленьким тайфуном; и даже десять лет спустя ничего не изменилось. Щеки Барри порозовели, но он не знал наверняка — из-за рассказа матери или из-за взгляда, который задержал на нем Оливер, пряча улыбку за чуть сжатыми губами. В такие моменты Аллен завидовал тому, насколько невозможно было прочесть истинные мысли мужчины по его лицу — но только в такие, потому что во всем, что не касалось секретности от его родителей, Барри ненавидел то, насколько тяжело ему было разгадывать Оливера и его настроения. — Повторю вкратце, — добавила Нора, намазывая тост маслом и указала кончиком ножа на Барри. — У нас с Карлой книжный клуб сегодня после обеда, поэтому я рассчитываю на то, что ты поможешь мне подготовить хотя бы часть блюд к завтрашнему дню и постараешься не съесть их все сегодня. — Я не могу дать тебе такое глупое обещание, — невинно возразил Барри. — Я прослежу за ним, — вежливо произнес Оливер. — Теперь я спокойна, — вздохнула Нора и перевела взгляд с Куина обратно на сияющее предвкушаемой проказой лицо Барри. — Наверное.44.
12 сентября 2020 г. в 14:59
Несколько минут после пробуждения Барри оставался в кровати, свернувшись в клубочек и обхватив подушку руками, и прислушивался к звукам, доносящимся до него из открытого настежь окна. Солнце уже встало; оно и было причиной, выдернувшей его из неясных, туманных сновидений — он повернулся на другой бок во сне и почувствовал, как лучи солнца, падающие на его лицо, начали греть его кожу, все сильнее и сильнее, как будто пытаясь выжечь все тревоги, холодным зудом сидящие в его костях. Он поморщился, уткнулся носом в подушку и промурлыкал тихий звук недовольства, приглушенный накрахмаленной наволочкой, слабо пахнущей цветами; и несколько минут не двигался.
Из сада до него донесся бодрый голос матери, привычно громкий — после знакомства с Оливером Барри осознал, что деревенские люди говорили громче городских; и было даже время, когда Барри понижал тон своего голоса, думая, что это отталкивает мужчину от него, как и прочие вещи, делавшие его «деревенским простаком». Как же много всего изменилось...
Он приоткрыл один глаз. Его «городские» рубашка и брюки висели на спинке стула, брошенные там небрежно прошлой ночью; Барри уставился на контраст белой и темно-серой тканей и спросил себя: как он должен себя чувствовать сейчас, обнаженный, когда дело не в одежде? Ощущает ли он себя все тем же маленьким деревенским мальчиком или его вчерашние страхи, о которых он думал в церкви, подтвердились — и он повзрослел; неумолимо, быстро и незаметно, как это происходит с людьми, которых меняет первая любовь.
Он не нашел ответа на свой вопрос. Отсутствие одежды и собственная нагота сошлись для него в странном ощущении нечеткости своего тела: он как будто бы расплывался сам для себя в томной духоте своей комнаты, испепеленный солнцем, лежащий на влажных от пота простынях, где по ночам и ранним утром их с Оливером запахи тел смешивались во что-то единое, неразрывное. Несколько недель назад он стеснялся своего тела и желаний, которые ощущал, когда чувствовал всполохи тока под своей кожей там, где Оливер касался его; теперь он знал, что у него есть тело и оно прекрасно, оно создано для любви, для чужих крепких рук, для того, чтобы чувствовать себя задыхающимся от всех накатывающих волной чувств; и в то же время его тело казалось ему нереальным, расплывчатым, нечетким, будто часть сновидения. Оно как будто бы было реальным только тогда, когда Оливер заставлял его чувствовать; в остальное же время, когда они разделялись, это была просто оболочка, на которую Барри надевал одежду. Он не мог соединить в своей голове «одетое-будничное» тело, которое было у него днем, и «раздетое-ночное» тело, которое вмещало в себя столько чувств, что он сам себе казался бездонным. В его понимании это были настолько же разные вещи, насколько он сам был другим человеком рядом с Оливером.
Он приподнялся на локте, хмурясь, пытаясь соединить это в своей голове и чувствуя, как тонкая, нежная, эфемерная связь ускользает: он ведь не писатель, куда ему видеть, замечать и осознавать такие полутона и оттенки. Стараясь заставить себя не отводить взгляд, он перевел его на свое тело, на белую кожу, загоревшую «пятнами»: на его ступнях и щиколотках были белые полоски сандалей и квадратики неровного загара; его голени были темнее снаружи, чем под коленями, где кожа оставалась совсем белой; а над коленями виднелась отчетливая линия загара, отмечавшая его шорты.
Он очертил свое тело взглядом, ощущая, как горячий румянец разливается по его щекам: это было его тело, любимое солнцем и кем-то еще, «пятнистое», отмеченное родинками, веснушками и где-то даже бледными шрамами от его детских приключений. Это было его тело, узнавшее любовь на вкус; он не должен был стыдиться того, что ощущалось хорошо и выглядело хорошо, и принадлежало ему всецело.
Он протянул руку и провел пальцами по своему телу от колена до груди; едва ощутимо, не останавливаясь. Он прочертил тонкую линию, прислушиваясь к тому, как его тело отзывалось на это прикосновение, и гадая, как много секретов хранилось в нем самом, если даже самый легкое и мимолетное движение Оливера, будь то вежливый жест за обедом или случайное касание в любое другое время, когда они были не одни, заставляло его ощущать канонаду импульсов под кожей — такую, что трудно было дышать.
Громкий смех матери за окном отвлек Барри от своих мыслей; он отвел взгляд и отдернул руку, а потом поднялся с постели. Даже несмотря на открытое окно в комнате было душно; хмурясь от солнца, Барри оперся на подоконник и высунулся в окно.
Нора и Оливер занимались цветами: у деревянного стола, накрытого деревянной крышей наподобие беседки, земля была вскопана; Нора стояла рядом, с луковицами цветов в руках, и командовала, что делать дальше, пока Оливер сидел прямо на траве в своих длинных брюках, с закатанными рукавами рубашки и в шляпе Генри; и до того он выглядел нелепо, собранный из городского стиля, но с налетом деревенской простоты, что Барри улыбнулся против воли: шляпа отца была потерта, рубашка Оливера промокла от пота и воды, которой они с Норой поливали головы и шею на перерыве, а на брюках даже отсюда Барри видел пятна грязи.
И все же, несмотря на всю нелепость, он выглядел настолько подходящим к этой атмосфере и этому времени, что щемило сердце; это как если бы он был потерянным кусочком пазла, который наконец закончил картинку.
— Не копай слишком глубоко, эти цветы привередливые, им надо ощущать тепло солнца, — сказала Нора, следя за тем, как Оливер копает ямку под новую луковицу.
— И скажи, пусть он вымоет их, прежде чем сажать, — крикнул Барри из окна.
Нора и Оливер повернулись к нему: мать с радостной улыбкой, Оливер с гримасой недоумения.
— Доброе утро! — крикнула Нора.
— Хочешь спуститься и помочь? — спросил Оливер следом.
Барри покачал головой с дразнящей улыбкой: — Я и отсюда могу покомандовать.
— Ну уж нет, я командую, — ответила Нора, бросая на Оливера шутливый взгляд, прежде чем повернуться назад к сыну. — А тебе, если не терпится поработать, я могу найти другое занятие.
— Тогда, — Барри демонстративно зевнул, закрывая рот ладонью, — я вернусь в постель еще на пару часиков.
И перехватил взгляд Оливера, едва сдерживающего улыбку.
Если даже мужчина и понял намек, он никак не отреагировал.
Да и вряд ли, наверное, у него бы получилось ускользнуть от Норы, как бы сильно Барри ни хотелось вернуть назад их тихие утра, когда они валялись в кровати после пробуждения, целуясь и мысленно готовясь к предстоящим на день делам.
Суматоха осталась позади, а сильно спокойнее так и не стало.
— И проспишь все веселье, — крикнула мать, едва Барри отстранился от окна.
И поймала его в ловушку — прямо как будто он так и не повзрослел; так и остался маленьким мальчиком, отзывающимся на слово «веселье» будто маленький чертенок.
— Какое веселье? — спросил Барри, высовываясь назад в окно.
Нора повернулась к Оливеру с победным видом, довольно скрещивая руки на груди: — Не могу поверить, что он все еще ведется на это.