Барри тихонько прикрыл дверь, ведущую в гостиную, и обернулся к Оливеру с видом ребенка, который пытается не попасться на баловстве.
— Они перешли из сада в гостиную, — объявил он, подходя поближе. — Обычно книжный клуб занимает около трех часов... У нас осталось полтора.
Оливер хмыкнул, помешивая что-то в кастрюльке. Книга Норы с рецептами лежала перед ним на кухонном столе, раскрытая на странице сливочного соуса для запеченных яблок; Барри уставился на кипящую в кастрюльке белую густую массу и принюхался: пахло теплым молоком.
— Осталось немножко, — ответил Оливер на его немой вопрос. — Как только он загустеет достаточно, чтобы его было тяжело помешивать, мы снимем кастрюлю с огня и начнем резать яблоки, — он повернул к Барри голову. — Не увлекайся, не хочу, чтобы Нора думала обо мне плохо.
Барри поднял на него невинный взгляд и слизал капли вина со своей ладони, прежде чем закупорить бутылку. Куин усмехнулся; в удушливом воздухе пахло сладостью — не только яблоками, сливочным соусом и красным вином, но и мальчиком, невинным и юным, чудесным, как и этот вечер. Он мог разделить эти вкусы на своем языке: сочный — яблок, нежный — соуса, терпкий — вина; и мягкая юная кожа, с темным шелком волос, когда он запрокидывал свою голову или клал ее на грудь Оливера — запах весны и юности, отсутствия сожалений и якорей, мимолетность, смешанная с неизменностью.
Вкус, который он бы никогда не смог описать, даже если бы нашел правильные слова.
Барри пригубил немного вина и слабо нахмурился, заметив, как Оливер задумчиво замолк, погруженный в свои размышления.
— Вино поднимает настроение, знаешь ли, — сказал он. — Хочешь?
— Нет, — Оливер слабо улыбнулся. — С моим настроением все в порядке.
Барри поднес стакан к его губам: — Один глоточек.
Вино и вправду ощущалось волшебным, будь то влияние вечера или мальчика рядом с ним; терпкий вкус слабо связал его язык и щеки, но в том, как прохлада, будто амброзия, потекла в его горло, ощущалось такое блаженство, как если бы до этого он умирал от жажды — несколько лет как минимум; и это был первый раз, когда он утолил ее.
Лицо Барри просияло; что бы он ни увидел в лице Оливера, ему это понравилось.
— Я же говорил, оно поднимет тебе настроение, — сказал он и сделал глоток, возвращая себе стакан.
Оливер метнул на него искрящийся взгляд: из-за алкоголя его кровь прилила к лицу, и ему вдруг стало еще жарче. Он кивнул на кастрюлю:
— Нора показывала тебе, как это делать?
— Срезать «шапочку» яблока и вырезать внутренности, а потом залить соус внутрь, накрыть «шапочкой» и запечь, — ответил Барри на выдохе, будто заучил фразу наизусть, и запнулся, заметив, что Оливер не сводит с него взгляд. — Что? Мне удобнее называть это «шапочкой».
— Безусловно, — усмехнулся мужчина и отвернулся; Барри выпрямился, разглядывая его лицо. — Привычка из детства?
— Привычка из детства, — со вздохом согласился Барри. — Я не умею помогать, мне тяжело оставаться на одном месте, поэтому мама вовлекала меня в помощь всеми способами. У нас было много таких игр...
— Это хорошо, — Барри перевел на него взгляд, услышав теплые нотки в его голосе, но Оливер, даже если и заметил его, неотрывно смотрел в кастрюльку. — Я завидую тебе немножко в твоей близости с семьей.
— Ну... мне понравилась Мойра...
Оливер рассмеялся. Барри допил вино, ожидая от него пояснения.
— Как интеллигентная женщина, лояльная, консервативная и аристократичная — возможно, она умеет себя правильно подать. Но, как матери, ей не хватало теплоты и близости с детьми. Не хватало материнского инстинкта. Она предпочитала воспитывать нас с Ронни на вежливом расстоянии, чтобы с детства приучить нас манерам и уважению по отношению ко всем — и особенно к родителям.
— Она думает, что ты разобьешь мне сердце, — вдруг произнес Барри. — Ей хватает материнского инстинкта, чтобы знать, что это так. Ты правда разобьешь мне сердце. Она узнала об этом первая.
Улыбка сошла с лица Оливера.
За одну секунду воздух в кухне как будто бы потяжелел.
— Не первая, — он поднял взгляд на Барри, заранее жалея о словах, которые собирался сказать. — Я знал об этом тоже. Поэтому я не хотел сближаться с тобой. Мы говорили об этом; я предупреждал тебя, что я сделаю тебе больно.
Барри закусил губу и отвернулся; он поставил стакан на стол и потер лицо ладонью, а потом неожиданно резко отнял ее.
— Какая разница? — воскликнул он, ощущая себя вдруг обиженным ребенком, и метнул в сторону дверей опасливый взгляд, надеясь, что ни Нора, ни ее подруги не слышали этого, прежде чем понизил голос. — Ничего уже не изменишь. Просто я думаю, что ты несправедлив к своей матери.
— Дело не в моей матери или моем отношении к ней, — процедил Оливер и сделал глубокий вдох, пытаясь заставить себя успокоиться. — И ты знаешь об этом.
Барри промолчал. Оливер снял кастрюльку с плиты и положил деревянную ложку, которой он помешивал соус, в мойку.
За закрытыми дверями, ведущими в гостиную, раздался женский смех — если даже дамы и слышали их голоса, то не придали им значения.
Вино било ему в голову — теперь он ощущал это отчетливее, чем раньше.
— Что еще моя мать сказала тебе? — не выдержав, спросил Оливер, и его голос прозвучал так сухо, что заставил Барри задержать на нем взгляд: он еще никогда не слышал, чтобы мужчина говорил с ним так.
— Теперь это моя вина? — вырвалось у него. — Что я не послушал тебя, когда ты меня предупреждал?
— Ты прекрасно знаешь, что я бы не стал винить тебя в этом, — Оливер перевел на него пристальный взгляд, холодный, как и его тон. — Но ты точно так же ставишь мне в вину мой отъезд.
— Это неправда! Я просто не хочу, чтобы ты уезжал, это нормально. Потому что если бы для тебя хоть что-то значило то, что между нами, ты бы остался. Где твое кольцо? — он вытянул кольцо, висящее на цепочке на его шее. — Я ношу его на пальце, когда никто не видит. А ты? Ты снимаешь его с шеи?
— Даже не начинай это. Барри, ты знаешь, что это нечестно.
— Нет, нечестно — это то, что ты даже не думаешь о том, чтобы остаться.
— Барри!
Барри вздрогнул и замолк, напуганный тем, как внезапно Оливер повысил голос; и все, что он хотел сказать, вдруг вылетело из его головы.
Мужчина уставился на него, не мигая.
— Ты обещал мне, что ты не будешь просить меня остаться. Ты хотел просто наслаждаться временем, которое у нас осталось.
Барри фыркнул, собственные слова срикошетили внутри него острым уколом.
— Видимо, кто-то научил меня давать ничего не значащие обещания.
Оливер сжал зубы.
Дверь в кухню приоткрылась, и Нора заглянула внутрь, переводя вопросительно-недоуменный взгляд с Оливера на Барри и обратно.
— У вас все нормально? — спросила она.
Барри отвернулся и опустил голову, чтобы мать не увидела его лицо; Оливер скользнул по нему взглядом с затаенным внутри недобрым предчувствием, но если даже Барри и был на грани слез, он держал лицо до последнего.
— Нормально, — ответил Куин Норе.
— Да, — саркастично согласился Барри, не взглянув на него. — Лучше не бывает.
— Барри! — воскликнула Нора и распахнула дверь шире, чтобы войти, но сын проигнорировал ее: он обошел мужчину и стол и вышел в распахнутую настежь дверь, ведущую в сад, залитый лучами закатного солнца.
Оливер выдохнул и разжал руки, которые машинально сжал в кулаки.
— В чем дело? — спросила его Нора.
И ответ, как ни странно, не потребовал у него никаких усилий, потому что ему даже не пришлось лгать:
— Он не хочет, чтобы я уезжал.
*
Он не вернулся в дом и не ночевал в своей комнате. Его постель осталась в точно таком же состоянии, в каком он оставил ее утром, спускаясь к матери и мужчине, которого он любил, чтобы провести с ними еще одно прекрасное утро. Скомканное в изножье одеяло свисало с кровати, почти касаясь пола; дверца его шкафа была приоткрыта; льняные штаны второпях брошены на стул.
Оливер постоял минуту в комнате, просто дыша, пытаясь почувствовать тишину и уединение, пугающее молчание вокруг него; пытаясь представить, что все изменилось и больше никогда не будет прежним; пытаясь представить, что Барри нет.
Он ненавидел мысль об этом. Лето ускользало сквозь пальцы; он сжимал руки в кулаки и неумолимо терял оставшиеся у них дни, часы, минуты; и не мог ничего с этим сделать; и эта мысль отравляла его. Это была его комната, мальчика, который изменил его жизнь; и она ощущалась так, как если бы Оливер отплатил ему тем, что забрал его собственную жизнь.
Он постоял минуту, а потом прошелся по комнате. Закрыл дверцу шкафа. Сложил и повесил штаны аккуратно на спинку стула. Поднял свисающий край одеяла и положил его аккуратно на кровать, а потом остановился у открытого окна.
Ночь опустилась на город, ясная, тихая и звездная; и в саду, на который выходили окна спальни, Оливер рассмотрел темный силуэт раскладушки; и пусть он не мог видеть отсюда, он знал, хорошо знал, как Барри спит — свернувшись в клубочек, будто котенок.
Мысль об этом щемила ему сердце, но он знал, что мало расстояния между домом и садом — если бы дело было только в этом, он бы просто спустился вниз, пересек кухню, вышел в сад и разбудил Барри; или не разбудил, а лег рядом, так, чтобы он, сонный, мог уткнуться в его грудь и крепко спать до самого рассвета; если бы дело было только в этом.
Но он не мог.
И вот то, почему он не мог этого сделать, — оно было хуже любого физического расстояния; и оно делало тишину в комнате Барри намного тяжелее.
*
Завтрак проходил в холодной, неуютной тишине; даже Генри как будто бы старался переворачивать страницы газеты как можно тише, не поднимая взгляд и ничего не говоря. Он не спросил, где Барри; должно быть, Нора рассказала ему вечером об их с Оливером ссоре; и пусть Куин знал, что Генри последний человек, который стал бы раздавать непрошенные советы, он чувствовал себя неуютно с родителями Барри наедине, как будто бы виноватый в том, как их сын себя чувствует.
И одернул себя — он и был виноват, конечно же. Он был виноват, он с готовностью брал на себя всю вину, только не мог объяснить себе или кому-то еще, почему он виноват; он принимал это за факт, как в самом начале их отношений, когда он знал, что разобьет Барри сердце: это будет его вина.
Всегда будет его вина.
Нора же, в отличие от Генри, то и дело поглядывала на Оливера, как будто бы спрашивая себя, стоит ли завести разговор. Они ели в тишине, не считая утренних приветствий; Куин одновременно был благодарен ей за тактичную попытку не делать вид, будто все нормально, и раздосадован тем, что у нее не было той ребячливой несдержанности Барри, который бы уже болтал наперебой обо всем подряд, лишь бы только не замолкать и не погружать кухню в тишину.
Барри не присоединился к ним за завтраком. Утром Оливер вошел в его комнату, чтобы только найти его постель в точно таком же состоянии, в каком он оставил ее; его раскладушка все так же стояла у окна, но теперь, с поднявшимся солнцем, Куин смог отчетливо рассмотреть свернувшегося на ней Барри.
Его сердце все так же щемило.
— Во сколько мы едем на пикник? — спросил Оливер наконец, собираясь с силами, чтобы поддержать хоть какую-то видимость участливого разговора.
Нора, видимо, не ожидавшая, что он проронит хоть слово за столом, замерла на своем месте с отчетливым удивлением на лице.
— В полдень, — ответила она после короткой паузы и улыбнулась, допивая кофе. — Я как раз завершу приготовление блюд.
— Нужна помощь?
Нора замялась: — Да, но я могу попросить Барри, если ты...
— Все нормально, — перебил ее Оливер, на которого упоминание Барри действовало как холодная вода, резко выплеснутая в лицо. — Я буду только рад помочь.
— Тогда отлично, — Нора просияла. — Закончим и поедем. Карла с детьми встретит нас уже на реке.
— Мне нравится, как ты причисляешь Тома к детям, — подал голос Генри, не поднимая головы от газеты.
Нора закатила глаза: — Карла говорит так же про нас с тобой: «Нора и дети», — и она перевела взгляд на Оливера.
— Я не против быть причисленным к детям, — усмехнулся Куин и добавил, скрепя сердце и держа улыбку на лице. — Барри бы понравилось это.
— Мне бы понравилось что? — вдруг раздался голос Барри от двери.
Нора и Оливер повернулись; мать тут же засуетилась.
— Ты голоден? — спросила она, поспешно вскакивая со своего стула. — Кофе еще не остыл, если хочешь, и я могу сделать...
— Не голоден, — перебил ее Барри, качнув головой.
Оливер остановил взгляд на его лице: побледневший и с темными кругами под глазами, он выглядел похожим на привидение; и отсутствие живых красок в его лице создавало пугающий контраст, будто он был чудовищно болен. Когда он перевел взгляд на Оливера, в его лице застыло что-то настороженное, неспокойное; Куин отвернулся, едва ли выдержав даже пару секунд: это резало ему глаза; и он не знал, продолжал ли Барри смотреть на него или отвел взгляд.
— Вернешься в сад? — нарочито весело спросила Нора, возвращаясь на свое место за столом.
— Если тебе не нужна помощь, — неуверенно ответил Барри.
— Нет, все нормально, отдохни, если хочешь. Оливер... вызвался помочь.
— Оливер, — тихо повторил Барри, будто эхо; Куин не повернулся, но это стоило ему титанического усилия: они как будто бы вернулись назад в первые дни знакомства, с напряжением и избеганием друг друга. — Хорошо. Скажи, если понадобится что-то, я... буду в саду.
И он исчез. Не сказав ничего больше; когда Оливер поднял голову и словно бы невзначай повернулся, в дверях уже никого не было.
Он словно и в самом деле стал привидением.
Нора перехватила его взгляд поверх стола; проницательные, яркие, весенние глаза, те же, что у ее сына — Куин не сомневался, что она знает, что творится у него в голове.
— Все будет хорошо, — сказала она.
И Оливер был бы рад считать ее слова ответом на его мысли, но он знал, что даже если бы он обратил на них внимание, а не просто позволил им кружить в своей голове неясным гулом размытых эмоций, он бы не нашел у себя ни одной мысли, которую бы успокоил ее ответ.
