***
— Матушка, это вы не позволили отцу заменить меня кем-то другим? — вопрос груб, непочтителен и задан напрямую. Совершенно не в духе клана Ланьлин Цзинь, но достаточно в духе Ма, родного клана госпожи Цзинь, чтобы она оценила. Обращённая к нему улыбка матери превращается из вопросительно-встревоженной в гордую и полную довольства. Впервые за последние полгода. — Ты достаточно хорошо знаешь своего отца, А-Сюань, чтобы представлять границы моего влияния, — наконец спокойно говорит она. Цзинь Цзысюань медленно кивает. Он знает. У госпожи Цзинь репутация тяжёлой на руку и вспыльчивой женщины, она превосходная копейщица, а Цзинь Гуаншань физически её побаивается. Их ссоры из-за любовных связей отца не первый год служат источником для сплетен и грубых анекдотов. Но тот, кто хоть раз пытался вынудить Цзинь Гуаншаня сделать что-либо против его воли, прекрасно знает: его не стоит недооценивать. Попытка надавить закончится потоком невнятных жалоб, судебных тяжб, причитаний, просьб, перемежающихся угрозами, увёрток и лести — а в итоге ничем. — О чём ты думаешь, А-Сюань? — мать садится на стул подле кушетки, спокойно разглаживает складки платья. — О том, что мой брак с девой Цзян был целиком и полностью вашей идеей, но отец ни разу всерьёз не возразил против неё, — сразу же отвечает Цзинь Цзысюань. Это правда: союз с Пристанью Лотоса в те времена, когда помолвка была только заключена, не был невыгоден для Ланьлин Цзинь, но не был и выгоден. Тогда это выглядело как уступка неверного мужа разгневанной жене. Попытка задобрить. Однако стоило Вэй Усяню дать повод к её расторжению, как Цзинь Гуаншань без колебаний воспользовался им. После войны же Пристань Лотоса превратилась в пепелище, из всей родни у Цзян Яньли остались только тётки и дед со стороны матери и младший брат — но Цзинь Гуаншань дал разрешение на брак. Быть может, как раз потому, что у Яньли остался только младший брат. Последние слова Цзинь Цзысюань, забывшись, произносит вслух. — Верно, — мать кивает, не сводя с него глаз. Пристань Лотоса — это не только люди, которых можно набрать заново. Не только дома и лодки, которые можно построить. Это, собственно, пристань. Это торговля. Это тушь Цинмо, сандал и красная яшма из Хуаань, шёлк из Шаньси, это бесценные западные пряности, небрежно, с горкой насыпанные в чашу из фарфора тоньше лотосового лепестка. Цзинь Цзысюань как-то бывал в Пристани ещё в пору её расцвета и видел тамошний рынок. Это не страшно, что нынче Пристань переживает трудные времена. Люди вернутся туда, невзирая на резню, потому что место слишком выгодное и удобное — а не существует лучшего средства от суеверий, чем выгода. Год-два — и орден Юньмэн Цзян оправится. И теперь у него нет ни Цзян Фэнмяня, ни Пурпурной Паучихи. Только глава девятнадцати лет от роду. Из четырёх орденов во время войны Ланьлин Цзинь чаще прочих терпел поражение на поле боя, но пострадал меньше всех. Кто-то должен был поднять власть, оброненную Цишань Вэнь, и теперь Цзинь Гуаншань претендовал на эту роль. И он слишком хороший делец, чтобы не увидеть в союзе Цзинь Цзысюаня с девой Цзян возможность. Кем Цзинь Гуаншань должен воспринимать прочих глав? Все они годятся ему в сыновья. Он единственный из правителей своего поколения, кто пережил Низвержение Солнца; он искренне полагает, что находится в своём праве. — Отец пытается подмять под себя кланы и возглавить мир заклинателей, — тихо говорит Цзинь Цзысюань. — И остальные это поняли. — Да, — мать откидывается на спинку стула, довольно щурит глаза. — Не просто поняли. Они попытались кое-что предпринять. Немного вразнобой и каждый в своём духе, но... — Они правители, выращенные войной. А отец этого не замечает, потому что в нашем ордене власть не сменилась. Ему кажется, что всё по-прежнему. Он видит в них мальчишек, которые росли у него на глазах. Не Минцзюэ не мог оставить действия Цзинь Гуаншаня без внимания и, преодолев нездоровье, приехал на ночную охоту сам. Приехал затем, чтобы одним своим присутствием напомнить Цзинь Гуаншаню: как бы ни пыжился пион, растопыривая лепестки, он не станет походить на солнце. Цинхэ Не нынче на подъёме; в отличие от Ланьлин Цзинь, у него много военных заслуг, и притом честных. И Не Минцзюэ, какие бы слухи ни ходили, всё ещё жив и здоров — Цзинь Гуаншаню придётся умерить аппетит. Лань Сичэнь явился без дяди, как глава ордена в своём праве, зато не пустил на соревнования Лань Ванцзи, хотя этого явно ждали. Некоторым образом он сравнял шансы: участвуй сегодня один из Нефритов, победа среди стрелков осталось бы за Гусу Лань. А Гусу Лань никогда не рвался во власть, предпочитая быть залогом равновесия. Цзинь Гуаншань претендует на титул Верховного заклинателя? Что ж, отойдём в сторону и поглядим, что миру заклинателей может предложить Ланьлин Цзинь. Как он распорядится уступленной властью и победой — пусть бы и в такой малости, как состязания адептов. А уж там посмотрим, дать ли ему желаемое. Цзян Ваньинь... Цзян Чэн пришёл к нему, Цзинь Цзысюаню, и заставил его выйти на люди. В качестве наследника ордена — о чём начали забывать с тех пор, как Гуанъяо вошёл в силу. — Цзян Чэн действительно сын госпожи Юй, — говорит Цзинь Цзысюань. — О да, — подтверждает мать с такой гордостью, будто причастна к этому сама. — И ещё того скользкого парня из Пристани. — Теперь она забавляется, словно вспоминая о чём-то давнем и оставленном позади. О старой шутке на двоих или на троих, которая теперь осталась понятна только ей. Цзинь Цзысюань не сразу понимает, что она имеет в виду Цзян Фэнмяня; наверное, мать единственная женщина на свете, которой пришло бы в голову использовать на его счёт такие слова. — Цзян Чэн жив потому, что я искалечен, — говорит Цзинь Цзысюань, осторожно выстраивая фразу. — А я всё ещё наследник Ланьлин Цзинь из-за Цзян Яньли. — Сложись всё по-другому, я бы предприняла меры, чтобы защитить А-Чэна, — просто говорит его мать. — Даже если бы ты был здоров, у меня всё равно оставался бы запас времени. Не меньше года, я думаю. Твой отец любит действовать наверняка. — Мне нужен наставник, владеющий техникой парящего клинка, — отвечает Цзысюань. Госпожа Цзинь кивает, поднимается с места и осторожно берёт в руки исчёрканный лист с его стола. Пару мгновений смотрит на имя и слово рядом с ним — «Вэй Усянь» и «западня», — и подносит к свече.***
Расчёты и подготовка занимают некоторое время, и Цзинь Цзысюань проводит его вне своих покоев. Во-первых, ему нужно напомнить адептам и старейшинам ордена о своём существовании. Во-вторых, музицирование, которому в последние недели предаётся кто-то из старших учеников, воистину утомительно, не спасают даже успокаивающие благовония и плотно затворённые двери. В-третьих, по меньшей мере визит к оружейных дел мастеру действительно необходим, а Цзинь Цзысюань не собирается доверять Суйхуа чужим рукам даже на четверть стражи, нет уж, спасибо большое. Мастер ощупывает меч пальцами чутко, как мать, осматривающая младенца. Молочно-белые ножны лежат рядом. Цзинь Цзысюань наблюдает за этим с внутренней дрожью. Нет, пожалуй, мать тут он, а оружейник — целитель над больным ребёнком. Одной из причин укоренившейся неприязни к Вэй Усяню, среди множества прочих раздражающих мелочей, было легкомысленное до святотатственности отношение к собственному духовному оружию. Начиная от именования и до небрежности, с которой Вэй Усянь его использовал... или не использовал, стоило мечу, по его мнению, исчерпать свою полезность. Тёмная флейта даёт больше возможностей — значит, долой меч. Ну, и ещё у Вэй Усяня была наглая походка, наглая осанка, никакого понятия о должном поведении и отлично поставленный удар правой. А также талант, который невозможно было отрицать или не уважать. Мысли о Вэй Усяне... неприятны. Но избегать их теперь не выходит. Словно в голове пала некая плотина, и всё, что колыхалось мутной тёмной волной за ней, хлынуло в сознание и сны. Первый кошмар ожидаем и даже, в общем-то, естественен: к Цзинь Цзысюаню возвращаются события той злополучной стычки на Цюнци, закончившейся для него увечьем. Каждый раз обвинения и насмешки, которыми они с Вэй Усянем осыпают друг друга, меняются вплоть до самых нелепых, как бывает только во сне, но итог неизменен: боль, пронзающая всё тело, кровь во рту, вкуса которой Цзинь Цзысюань не чувствует, но которая пятнает его ханьфу спереди, и падение, окончательно лишающее его достоинства. Он всегда придавал большое значение своему внешнему облику, и даже во сне чувство общего ошеломления не позволяет ему в полной мере осознать произошедшее, оставляя лишь ужасное чувство испачканной, измятой одежды и унижения. Как ни странно, в этом первом сне никогда не бывает Цзинь Цзысюня, хотя двоюродный брат погиб тогда на Цюнци — да и началось всё, если хорошо подумать, именно с него и его проклятия. Второй сон более причудлив и имеет меньше связи с реальностью. Они с Вэй Усянем оказываются в некоем пустынном месте — иногда это задворки Гусу Лань, дальний уголок сада с пересекающимися, извивающимися, путающими глаз гравийными дорожками меж кустов жимолости. Одна часть разума Цзинь Цзысюаня даже во сне помнит, что на деле сад в Облачных Глубинах был куда менее укромен, заблудиться там было невозможно, не говоря уж о том, что из учебных классов, расположенных на возвышенности, он был виден как на ладони, — однако другая его часть воспринимает происходящее как данность. В любом случае, во сне тут всегда безлюдно. Порой они заперты вдвоём в пещере Черепахи-Губительницы, и Цзинь Цзысюань кожей ощущает, сколь тревожна дрёма гигантского существа, но ни это, ни тишина садов в Облачных Глубинах не удерживают его от того, что он делает. Цзинь Цзысюань раз за разом пробивает кулаком грудь Вэй Усяня. Сделать это невероятно легко, будто грудная клетка у того сделана из бумаги, шёлка и склеенных между собой палочек — хрупкая конструкция, немногим прочнее, чем воздушный змей. Почему-то Вэй Усянь в сознании и никогда не сопротивляется, только молчит и медленно моргает время от времени, пока Цзинь Цзысюань, тяжело и надсадно дыша, расширяет чудовищную рану, лупя кулаком раз за разом, вытаскивая и снова его всаживая. В конце остаются только влажные звуки и кровь, покрывающая руки до локтей. Изредка вслед за кошмарами приходят смутные грёзы об их с Цзян Яньли весенних радостях в первые недели после свадьбы — в каком-то смысле это ещё хуже, потому что к утру видения спутываются в голове в общий клубок, вызывая тошнотворное отвращение к самому себе. В такие утра Цзинь Цзысюаню тяжело смотреть жене в лицо. Не говоря уж о том, что в грёзах он всё ещё мужчина и «наслаждения ивовых беседок» с любимой женщиной ему доступны — а пробуждение превращается в пытку. Однажды во сне он действительно делает из Вэй Усяня воздушного змея: выскобленную, полую клетку рёбер с намертво приклеившимся к ней изнутри сердцем. Змей с лёгкостью взлетает, привязанный к золотой ленте в руках Цзинь Цзысюаня, и парит в ярко-синем небе над Гусу Лань.***
Мастер-оружейник берётся переделать Суйхуа, но предупреждает, что это займёт время. На следующий день Яньли входит в комнату с таким нетерпеливым, сияющим лицом, что Цзинь Цзысюань угадывает, в чём дело, ещё до того как она начинает говорить. — А-Сянь здесь, — она так светится изнутри этой едва прикрытой радостью, что он чувствует желчь на языке. Яньли легонько касается руки Цзысюаня, привлекая внимание. — Матушка сказала мне, — говорит она, имея в виду госпожу Цзинь, — что теперь у него будет возможность объясниться. Вэй Усяню так и не были предъявлены обвинения в происшествии на тропе Цюнци согласно правилам: слишком трудно было выдать три сотни вооружённых бойцов за свиту Цзянь Цзысюня, который всего лишь любезно отправился встречать почётного гостя. Цзян Яньли перед собранием всех глав подтвердила, что действительно посылала Вэй Усяню приглашение на празднование первого месяца с дня рождения её сына. При желании орден Ланьлин Цзинь можно было бы обвинить в вероломстве относительно человека, которому он обещал безопасность. Покойный же Цзинь Цзысюнь не спешил делиться с родственниками и приближёнными подробностями своего отвратительного недуга, так что для большинства заклинателей история с проклятием Сотни Дыр и Тысячи Язв так и осталась смутным слухом; со стороны всё выглядело так, будто он безо всякой причины набросился на Вэй Усяня, напав первым и руководствуясь лишь личной неприязнью. ...Иными словами, не желая разбираться в деле, ордена попросту пустили его на самотёк. Всё могло бы обернуться иначе, сумей Цзинь Гуаншань как следует разогреть их сразу же после происшествия, однако Цзысюань своим вмешательством разрушил эту возможность. Положение Вэй Усяня в мире заклинателей, таким образом, оставалось неопределённым. Он был героем войны, имеющим репутацию и заслуги, могущественным совершенствующимся, связанным с орденом Юньмэн Цзян, а также последователем Тёмного пути и провозглашённым Старейшиной Илина. Хватило бы одного движения, чтобы шаткое равновесие нарушилось, и госпожа Цзинь его сделала. Однако Цзинь Цзысюань даже представить себе не мог, чем она должна была угрожать отцу и чем поступиться, чтобы Вэй Усянь смог беспрепятственно ступить на землю Ланьлин Цзинь. — Ты ждала его. Лицо Яньли гаснет. Цзинь Цзысюаню хочется выругаться, или попросить прощения, или взорваться гневом на жену. — Я всегда его жду, — тихо говорит Яньли. — Мы почти одного возраста, выросли вместе, и я знаю его лучше всех, даже лучше, чем А-Чэн. — Вот как. — Я знаю его, — вновь с напором повторяет она. — А-Сянь не причинил бы вреда мне и моей семье по собственной воле. Он бы закрыл меня собой от стрел и мечей, если бы понадобилось, и я бы сделала то же самое ради него. То, что произошло на Цюнци, должно быть, какой-то ужасный несчастный случай. И ты тоже не думаешь, что он виноват, — проницательно говорит Яньли. — Ведь это ты позвал его сюда — иначе матушка никогда бы не позволила А-Сяню к тебе приблизиться. Это правда; однако привязанность жены к этому человеку всё равно ранит его. — Я не считаю Вэй Усяня белой овечкой, — наконец с усилием произносит Цзысюань. — Но он нужен мне. — Из-за того, что делает уважаемый свёкор, — голос Яньли тих, взгляд устремлён на сложенные на коленях руки, однако Цзинь Цзысюань всё равно вздрагивает. — Ты тоже полагаешь, что Старейшина Илина может временно уравновесить ситуацию между орденами, — медленно говорит он. — Поэтому ты устроила Цзян Ваньиню встречу со мной и подговорила его напомнить мне о навыках Вэй Усяня. — Чтимый свёкор был занят подготовкой к ночной охоте, — мягко отвечает Яньли. — У него не было времени заниматься такими мелочами, как визиты между родственниками. То есть Цзинь Гуаншань не знал, что глава Юньмэн Цзян говорил с наследником Ланьлин Цзинь. То-то исполняющий долг вежливости родственник рванул из его покоев прочь при первом же сигнале, поданном Яньли снаружи. — Позови его, — перебрав несколько ответов, наконец произносит Цзинь Цзысюань. — Ведь Вэй Усянь ждёт за дверью, верно? Яньли поднимается, по-прежнему опустив глаза и расправляя складки на платье. Цзинь Цзысюань окликает её, когда она уже стоит на пороге. — Я люблю тебя, дева Цзян, — тихо говорит он. — И чувствую к тебе обиду, которую пока не могу отпустить. — А ты болишь у меня, Цзинь Цзысюань, — сдавленно отвечает Яньли, не оборачиваясь. — Как моя рука, нога, голова и сердце. И выходит, бесшумно прикрыв за собой дверь.***
С виду Вэй Усянь совсем не изменился за полгода. Лёгкая походка — вот как выглядит «идёт как танцует», — чёрное ханьфу, новая подвеска на поясе, узкая лента в волосах. Сами волосы, впрочем, не подвязаны, и лента мелькает алым проблеском в угольной-чёрной чаще — наверняка в ней вязнут и ломаются гребни. — Здравствуй, павлин. — И легко кланяется, сцепляя руки в приветствии. У Цзинь Цзысюаня перехватывает дух. Не раздумывая ни мгновения, он хватает со стола тяжёлую, украшенную перламутром тушечницу в виде черепахи и запускает гостю в лицо. И понимает, что ошибся и Вэй Усянь всё-таки изменился, когда тот не уворачивается. К счастью, тушечница задевает его только краем (с жалких-то пяти шагов). Вэй Усянь тут же выпрямляется, коротко мотнув головой от удара. По его лбу сбегает тонкая струйка крови. — Прошу простить мою грубость и незнание правил. Умоляю хозяина дома о снисхождении к этому ничтожному гостю. — Если бы ты назвал меня наследником или молодым господином Цзинь, я бы убил тебя на месте, — сипло и честно вырывается у Цзинь Цзысюаня. Пальцы у него начинают мелко дрожать, надёжно укрытые под благословенно длинными рукавами: до тела, вслед за разумом, постепенно доходит, что он только что сделал. И с кем. Возможно, на Цюнци всё закончилось бы по-другому, если бы Цзинь Цзысюань боялся Старейшины Илина, как остальные. Но он никогда его не боялся, вот в чём дело: ни когда Вэй Усянь был раздражающе заносчивым выскочкой среди приглашённых учеников в Гусу Лань, ни когда начал день и ночь дудеть в дурацкую вызывающе-чёрную флейту. Ещё бы лицо под демона раскрашивал и рога к причёске крепил, идиот. — Всегда знал, что «высокомерный ублюдок» твоему сердцу ближе, — как ни в чём ни бывало говорит Вэй Усянь и вытирает текущую по лицу кровь. Его взгляд перебегает с укрытых покрывалом ног Цзинь Цзысюаня на лицо и обратно. Он не делает вид, будто ничего не изменилось, не избегает смотреть вниз, как остальные, и Цзысюаню почему-то становится легче дышать. Разве что раньше Вэй Усянь никогда не позволил бы ему ударить себя безнаказанно. Цзинь Цзысюань наконец овладевает собой. — Моя матушка должна была предупредить тебя о том, почему ты здесь. — Госпожа с копьём, — почтительно замечает Вэй Усянь. Его лицо серьёзнеет. — Это почти как госпожа с кнутом, только с копьём. Да, Цзинь Цзысюань, она меня предупредила. Цзинь Цзысюань морщится, услышав старую шутку о двух неразлучных подругах, но лучше уж эта, чем другая, начавшая гулять по орденам после того, как после особо скандального загула матушка гонялась за отцом по всей резиденции с оружием в руках. «У кого копьё больше: у Цзинь Гуаншаня или у его жены?» — Тогда — где? И когда? — Не здесь, — Вэй Усянь окидывает взглядом просторные, но всё же непригодные для тренировок покои. — Твой меч ещё у оружейника? Шицзе сказала. — Да. — В общем, Цзинь Цзысюань согласен, однако выбраться за пределы резиденции, да ещё и в компании Вэй Усяня будет затруднительно. Но остаться?.. В самом сердце ордена, под неусыпным надзором отца и лекарей, в окружении любопытных слуг и музицирующих адептов? Это место не слишком подходит даже для медитаций. Цзинь Цзысюань вздыхает, потирает висок, рассеянно разглядывая подвеску Вэй Усяня — коробочку из сандалового дерева в оплётке из золотых нитей: — Завтра на рассвете я буду ждать тебя возле старой тренировочной площадки для младших учеников. — Он коротко рассказывает, как добраться до нужного места. Яньли могла бы проводить Вэй Усяня... но Цзинь Цзысюань этого не хочет. Вэй Усянь внимательно слушает, склонив голову к плечу. Вытирает уже подсохшую кровь краем своей алой ленты, перевязывает её заново и коротко поясняет, перехватив взгляд: — Шицзе расстроится. — А вот усмешка у него кривая, болезненная. Новая. Не похожая на прежний весёлый оскал. Верно, не следует Яньли видеть, что между ними снова пролилась кровь. Ну что за несносный наглец! Стоило Цзинь Цзысюаню подумать о жене, как он тут как тут: тоже о ней думает. Нет, Цзинь Цзысюань не зол, что Яньли управляла его действиями и подталкивала к решению, — её ум и таланты не подлежат сомнению и вызывают в нём смесь умиления и смехотворной гордости, — но почему в пользу этого человека?! Цзинь Цзысюань не хочет новых напоминаний о жене и потому спрашивает в лоб, не дожидаясь, пока Вэй Усянь окажется на пороге и повернётся к нему спиной: — Вэй Усянь! Ты не отдавал Вэнь Нину приказа нападать. — Нет. — Вэй Усянь подбирается, разжимает руку, позволяя волосам вновь упасть свободно. — Но я виноват. — Я не спрашивал, твоя ли это вина. Только отдавал ли ты приказ, — устало отвечает Цзысюань. Вэй Усянь вздрагивает, а затем кланяется ему так глубоко и почтительно, согласно всем правилам, что длинные пряди свешиваются до пола, и Цзинь Цзысюань вдруг с неприятным чувством вспоминает, какой ещё заклинатель носил волосы вот так.***
Шёлк — тоньше вздоха, что оседает на драгоценном стекле с Запада, прозрачнее паутинки. Слои и слои ткани нежной, как поцелуй: молочно-белой, персиковой, рассветно-розовой. Цзинь Цзысюань смеётся, целуя каждый из них и тело под ними — тонкое, гибкое. Каждое из одеяний как обёртка, прячущая драгоценность. Вот — хрупкие пальцы в перстнях, вот — запястья, душистые от благовоний, вот — голубая нить пульса под его губами; только лица не видно. Женщина смеётся тоже, заливается серебряным колокольчиком, и это не тот смех, что покупают в «ивовых беседках», не тот, которым смеются женщины отца, когда он приводит их в Башню Кои, этот — настоящий. Так смеются от радости, переполняющей тело и дух. — Яньли... А-Ли! — Цзинь Цзысюань стонет, не сдерживаясь, путается пальцами в чёрной гриве её волос, тяжёлых, густых и одуряюще пахнущих дорогими маслами, целует в шею. Женщина наконец выпутывается из вуалей и оборачивается к нему лицом. Цзинь Цзысюань шарахается прочь, падая с постели на пыльную каменистую твердь тропы Цюнци, глядя в смеющееся лицо Ван Линцзяо.