Дождь из медных лепестков

      Все последующие дни Антону так и хотелось до каждого пришедшего в кофейню нет-нет, а доебаться: «А вы читали Достоевского? А читали "Преступление и наказание"? Ахуеть, да? Вот Мармеладов выродок, да? Пиздец, да? Не, ну читали же, читали?». У Антона прямо зубы чесались, пока он делал очередной капучино, пока варил американо, пока выпекал круассаны в духовке. Хотелось. Поделиться. Хоть с кем-то.       Доебался, итогом, до Маржи.       Маржи сменяла Антона по вечерам понедельников, сред и пятниц, когда он «учится». Маржи — ассирийка из хорошей семьи, с достатком у неё всё налажено, и работает она в кофейне, потому что нужно заземляться. И ещё потому что она хорошая. Это Антон сразу понял. Она не юлит, не ходит околопутными путями, всегда говорит прямо и без обидняков. Она умная, у нее прекрасный английский. И она точно читала Достоевского.       — Читала ещё когда в начальной школе училась, — пожимает она плечами, флегматично глядя в горящие глаза напротив, — тогда зашло плохо, а вот в прошлом году перечитала и да, словно под воду… И что ты думаешь?       — Офигеть просто! — вскидывает руки Антон, дождавшийся своей очереди в разговоре, и набирает полную грудь воздуха, — Это же надо было уродиться таким ублюдком, чтобы пропить колготки собственной жены! Это ж какое свинство! Сука! И всё это — такая дикая несправедливость, просто воротит. Потому что что бы там не думали, а Раскольников — нормальный. Его просто прижало, ну, как крысу подошвой армейского сапога! И типа, я вот думал, как бы я поступил, что бы я делал? Я бы вздёрнулся нахуй. Убил старуху и вздёрнулся. Потому что заебало так жить, и мир заебал, и люди в этом мире тоже заебали. И родственники эти ебучие со своей чернухой! И ведь никто Раскольникову не помог, н и к т о. — выцедил по слогам Шастун, сверкая злыми глазами на Маржи, — Ну ладно, Разумихин ещё хоть как-то… Но всё равно, уже не помочь. Потому что его разум начинал искривляться, потому что…       — Всё, всё, Антон, стой! — вскидывает руки Маржи в жесте, умоляющем о передышке. — Я даже и не думала, что ты можешь так много разговаривать. Жесть какая.       — Кхм, — раздалось снаружи барной стойки и Маржи с Антоном, как по сигналу, повернули головы. Антон был красный как рак, запыхавшийся, и вспотевший так, что волосы ко лбу прилипли, а Маржи чуть побледнела. — Я бы хотел американо средний и круассан с имбирным сиропом.       — О, да, прошу прощения! — - спохватилась Маржи и ткнула Шастуна локтем в бедро, — Шастун, не тормози, тебе ещё на учёбу успеть.       Антону дважды повторять не надо, он доходчивый, тут же собрался и встал у кофемашины, творя свою, уже почти привычную, кофейную магию.       И хотя никакой учёбы не существовало, Антону было совестно. Так что, уходя из кофейни, он обычно шёл в ближайшую библиотеку на Литейном, занимал уже полюбившееся место у окна и принимался читать. Часть зарплаты ушла на оплату комнаты, в которой он почти что не появлялся, и осталось три с небольшим на жизнь. Так ему до переезда ещё… Как до Китая. Хуёво, короче. Хотя ещё, если посчитать чаевые, которые ему оставляли благодарные гости, может и четыре. Так или иначе… Это всё к тому, что хотя Шаст и спизданул, что якобы учится, учиться действительно пришлось, чтобы совесть не сожрала его с потрохами.       — Шастун, ты там уснул или где? — шикнула на него Маржи, разогревшая круассан.       — Задумался, — признаётся Антон и ставит стаканчик с кофе не стойку, ловя взглядом взгляд чужой и незнакомый. — Прошу прощения за задержку, ваш кофе.       — Да я понимаю, сам читал, — улыбчиво помиловал гость Антона, делая первый глоток, смакуя, чуть поджав губы, — хороший кофе. Очень хороший. Так что, «Преступление и наказание»?       — Да, ага, — тараторит Шастун, заглядываясь на мужчину. Глаза у него такие… хрустальные, острые, чистые, смотрят в тебя и на тебя, так что не оторваться. Шастун такого взгляда ещё никогда ни у кого не видел. Такого живого. — Вот, прочитал на днях.       — И что, Раскольников — жертва обстоятельств и несправедливости? — закидывает удочку человек, с интересом разглядывая Шастуна. А Маржи опёрлась на барную стойку, скрестила руки и заинтересованно замолчала. Антон ещё не знает, откуда бы ему, но Петербург буквально усыпан театрами, творческими студиями, зданиями художественных и музыкальных вузов, и как понаехавший, Шастун ещё не умеет улавливать призвание человека, пришедшего выпить кофе. Для Шастуна человек в смокинге - человек в смокинге, человек с кривой рожей - человек с кривой рожей, он просто не утруждает себя вопросами по типу: что это за человек? Чем он занимается? Если человек пришел выпить кофе и у него есть деньги, то будь он трижды обоссаным бомжом, на Антоне это никак не отразится. Другие дело Маржи, умеющая зрить в корень.       — Да, я думаю, из-за того, как складывались обстоятельства, он был почти что вынужден поступить так, как поступил. Нищета довела его, — отвечает Антон. Вызов принят.       — Значит, никак иначе Раскольников поступить не мог, — усмешливо-задумчиво говорит ему собеседник, — не мог попросить у друга помощи ещё в самом начале? Не мог найти занятие? Не мог переехать к кому-нибудь гостем?       — Он не мог так поступить, во-первых, из-за своей гордости, во-вторых, из-за того, что не желал быть обузой. А занятий тогда было немного, Петербург был бедным. Я думаю…       — А не мог ли он, — прерывает Шастуна собеседник, — податься в помощники в университет, не мог ли он поселиться там, в маленькой каморке, иметь скудное жалование, но вместе с тем — крышу над головой, окружение, надежды на будующее? Но ведь ничего он не искал,       — Потому что у него уже не было сил, вы же читали! — повышает голос Шастун, — Рассказ начинается с того, что Раскольников уже обессиленный, уже на грани, уже опустошён. Разве человек в таком состоянии способен принять то верное решение, о котором вы говорите? Нет, — отвечает сам себе Шастун, — не может. Ему нужна помощь. Точнее…       — Я понимаю, о чём ты говоришь, — соглашается мужчина и смотрит на Шастуна уже как-то иначе, без той ироничной нотки, с которой они начали эту дуэль, — но тогда, когда у него были силы, почему он не поступил правильно? Могла ли тьма, которая раскрылась в нём, быть и тогда? И солипсизм, жертвенность, безделье. Может ему хотелось, чтобы всё было легче и проще, может он жалел себя, хотел, чтобы мир был повёрнут к нему лицом и с раскрытыми объятиями?       Антон молчит. Долго молчит, и тишина в кофейне повисает такой плотности, что хоть ножом её режь. У Маржи замирает дыхание.       — Тьма могла быть в нём, — наконец признаёт Антон и вздыхает, его плечи расслабляются — он мог быть изначально человеком «серой морали», потому что… Извратился так сильно, что у него не осталось никаких принципов. Может, он был ослаблен и извратился быстрее, а был бы сильнее, превращался бы в чудовище дольше. А может он насильно впускал в себя тьму, желая самооправдаться внутри… Но ведь тогда мы, типа, упрёмся в вопрос: человек плохой по своей натуре или же по обстоятельствам?       — Кто знает, — разводит руками собеседник и улыбается, признавая пат. — Но теперь я доволен, потому что персона Раскольникова перестала быть такой уж однобокой, какой была в самом начале нашего разговора. Я Арсений, — представляется гость, протягивая приветственно руку.       — Антон, — здоровается Шастун и чувствует, какая сильная у этого человека ладонь. Не сильнее, конечно, чем лапища у Фёдора, но они могли бы и посоревноваться.       — За разговор, Антон, спасибо, — открыто улыбается Арсений и у Антона в груди всё сжимается от света, исходящего от этого человека, — но мне пора. Ты здесь каждый день?       — Нет, — как заколдованный мотает головой Шастун, — три через три… Завтра буду.       — Ну вот и чудесно, — отвечает ему Арсений, — приятного тебе вечера, Антон. И тебе тоже, — говорит он, обращаясь к Маржи.       А Маржи, похоже, и вовсе растеклась по барной стойке.       — Он так горяч, что с него текут даже вещи, — говорит она, потягивая вэйп. Антон гортанно ржёт.