Дождь из медных лепестков

      Небольшой сквер напротив вокзала усыпан гравием. Мокрый гравий приятно шумит под ногами и поблескивает в тёплом свете уличного фонаря. Антон по-турецки сидит на лавочке напротив памятника, задумчиво перебирает пальцами пачку сигарет.       В сквере Шастун один, редкий человек в такое время додумается выйти на прогулку, а тем более в такую мерзкую погоду. Антон сам давно уже промёрз, а носки в кроссовках насквозь промокли. Зонт Антон как-то не успел прихватить, когда вышел прочь из квартиры.       Да, Шаст снова сбежал. И снова без понятия, куда. Но Антон внутри усмехается и хочет назвать это «незапланированным и преждевременным переездом». На улицу. Ага. Молодец, Антон. Очень обдуманное и взрослое решение.       Конечно, Леся ему звонила. Раз шесть, наверное. Антон не уверен, потому что каждый раз выключал звук и просто ждал, пока звонок прекратится. Он не хотел говорить с ней, да если честно, вообще ни с кем не хотел. А вот желание набить рожу, вот оно да, было и есть. Потому что сам сдержался и не набил её Шуну. А стоил ли он того? Если задуматься. Стоил?       Нет, Шун конечно невыносимый. Реально. И пока он нёс чушь свою шизотерическую, Антону было похуй, но вот этим вечером Шун решил, видно, доебаться до Шастуна в полную силу. А Антон после рабочей смены был, до кучи, злой, заёбанный и крайне мизантропичный. Хотелось тишины, хотелось уединиться, хотелось, блядь, просто послушать музыку или ванную принять, и чтобы никто, сука, не постучался в дверь, потому что поссать или посрать приспичило. У Антона в этот вечер просто кончились силы всё это выносить. Реально, это был край. Вообще, хорошо, что этого придурка чудаковатого он не то, что не покалечил, а даже не убил.       А что такого этот хер, косящий под будду, сказал? Что так задело? Мало, что ли, в жизни Шастуна было всяких клинических дебилов? Да в одном только классе — четыре штуки, а в школе и пальцев не хватит сосчитать. Это без учительского состава. А если ещё и с учителями, то совсем пиздос: там, без сомнения, все крышкой двинутые. Взять ту же Ольгу Сергеевну, русичку: тварь тварью, постоянно городила всякий бред, помоями поливала любую западную литературу, обзывала Антона «маргинальным элементом», убеждала каждого, что в Совке было лучше. И несло от нее так, будто кошки обоссали.       Тьфу ты, нахуй. Даже вспоминать мерзко.       И вот в сравнении с ней… Какой-то тридцатилетний… Но он, сука, задел. И так задел, что Антона вынесло по щелчку. А ведь всё, вроде, как обычно было. Антон пришёл, Шун позвал пить чай. Шастун даже думал, что вот чай попьёт, о своём подумает и завалится спать. Потому что сил никаких, реально, очень устал. И тут Шун выдаёт ему, мол: «Знаешь, я думаю, если у человека в жизни нет цели, то он не лучше собаки». Антон это пропустил мимо. Но Шун продолжил. Говорит: «Во ты, например. На работу ходишь, и ради чего? Каждый день, с утра до вечера, деградируешь. Не развиваешься как личность, тратишь себя на других людей. А ведь ты манифестор, ты должен направлять людей, а не прислуживать им».       Антон скривился. Не каждый такую ересь скажет с таким серьёзным выраженем лица, даже вспоминать тошно. Просто блядь, просто б-л-я-д-ь.       Так вот, Антон спросил, с хуя ли собака хуже человека и с хуя ли у жизни должна быть цель, да и с хуя ли вообще Шун решил, что, блядь, познал смысл всеобщего бытия. Нет, серьёзно? Откуда такое самомнение?       — Ты ведь сам нихуя, нихуяшеньки не делаешь, только языком чешешь и всё! Если бы я не платил за комнату, у тебя не было бы денег оплачивать коммуналку! Чем ты лучше собаки? Какое право у тебя вообще есть судить людей, а? — взорвался Антон и поставил чашечку на пол с такой силой, что она треснула и раскололась надвое.       — Я, в отличие от вас всех, знаю свой путь. — неумолимо выдал Шун, и в его голосе звучало раздражение, типа: нихуя ты не понимаешь, человечишка.       — Нда? — усмехнулся Антон, зло смотря собеседнику в глаза, — И какой же твой путь?       — Однажды, — тут же ответил Шун, — на улице меня заметит известный фотограф и будет умолять меня стать моделью.       Антон замолчал на секунду. Даже злость куда-то делась. Потому что, нет, реально? Не шутит? Верит в подобную херь? Даже как-то жалко его стало. Но очень скоро злость вернулась. И появилось острое желание глазки, так сказать, раскрыть.       — Это тебе твои гадальные камни предсказали? — иронично рассмеялся Антон, уже не в силах держать всё то, что хотелось сказать. — Бля, знаешь, они у тебя палёные, отвечаю. Я думаю, херню они тебе сказали, камни твои. Всё, что тебя ждёт, это нищета и одиночество, и маразм. Глядишь, со стенами пиздеть начнёшь, а они тебе даже отвечать будут. Ты ведь никто, ничто, пустое, бля, место. А я… Я хоть что-то делаю, ясно? Я стараюсь выжить! Каждый ебучий день! А ты сидишь на жопе ровно, в пригретом годами гадюшнике, и истины свои трындишь. Найди зеркало и посмотрись в него.       — Всё сказал? — осведомился Шун, чуть сотрясаемый от услышанного.       — Всё? О, нет, не всё! Я не всё сказал, я только начал! — разошёлся Антон, откровенно злорадствуя, — Я слушал твой бред месяц! И всё, что ты нёс, это самооправдания. Что тебе, блядь, судьбой предопределено, оказывается, говорить людям о том, кто они такие и что им делать. Типа, рот открывать и издавать звуки, и тебя за это боготворить ещё нужно, вот какой ты ахуенный. Но оглянись, оглянись, блядь! Никто не хочет с тобой говорить, Леся считает тебя избалованным ребёнком, я считаю тебя слабаком с неоправданно высоким ЧСВ. И всё твоё поведение говорит только об одном: тебе настолько страшно поднять жопу и измениться, что ты заперся здесь, в вонючей комнате, и сходишь с ума, и тебе настолько одиноко, что даже насрать, слушают тебя или нет. И ахуенно, видать, нести истины, поедая МОЮ еду, на которую Я заработал своими силами, да? Или ходить в гости к Лесе и поджирать там? Хорошо устроился. Да я бы удавился нахуй от стыда за себя, живи я, как ты! Вот. Вот теперь я всё сказал.       Антон встал, в гробовой тишине собрал все свои вещи в рюкзак, оделся и ушёл, громко хлопнув дверью, прямо как в Воронеже. А потом ещё долго гулял по городу, со странными едкими чувствами, пожирающими изнутри. Теперь Питер не казался Антону красивым: он стал тяжёлым, хмурым, ему не было дела до какого-то там Антона Шастуна, как и всем людям вокруг.       Да и вообще, что толку от этой красоты? Что там, за фасадами, скрыто? Антон был уверен: нищета и бедность, коммуналки на пять, а то и двадцать комнат, холод и сырость. А та, другая жизнь, существующая параллельно, где есть дорогие вещи, деньги и красота, жизнь, в которой не нужно ебашить за проссаный уголок под крышей, она никогда не будет Антону доступна. Ему бы просто не сдохнуть. Просто найти своё место. Просто, хотя бы ненадолго, побыть там, где хорошо, уютно и тихо. Где его кто-то любит вот такого: вымокшего, уставшего, потерянного, глупого и слабого человека.       И Антону стало от этой мысли так невыносимо, что он беззвучно заплакал, пониже опустив голову и спрятав её под капюшоном. Тут уже никакие мантры не помогут, никакие самоубеждения. Да и всё, чего ему хотелось, — как-нибудь быстро и безболезненно сдохнуть. Или вернуться и набить рожу Шуну. Чего Антон так и не сделал.       Заместо этого он гулял по незнакомым улицам и дворам, пока не заболели ноги, и вот, набрёл на этот скверик напротив вокзала. И ему бы согреться, хотя бы в падик какой заскочить, но… Толку от этого? Ну заскочит он на ночь, куда потом деваться? Тайком жить в кофейне? Трусы в раковине стирать? И из раковины же мыться? Никто ведь без документов Антона жить не пустит. А до совершеннолетия ещё почти полгода.       Что. Теперь. Делать?       Антон достаёт четвертую сигарету, прикуривает. Выдыхает дым из лёгких. Жизнь кажется безвыходным тупиком. И его это так заебало, не описать просто. Вот почему у одних всё нормально, а другие — Антон Шастун? Ну вот с каких хуёв так? Почему? Вот, блядь, приходят же к нему в кофейню каждый день люди. Многие — ровесники. Девочки, пацаны. У них всё изи: школка, карманные деньги, дома — родители, жрачка в холодильнике, своя комната. В игры компьютерные рубятся. Самое страшное — не сдать ЕГЭ. Ебать, трагедия. Вау. Антон тоже так хочет, чтобы такая мелочь казалась трагедией. Антон тоже хочет просто ходить в школу. Можно ему, пожалуйста, жизнь здорового человека?       Антон вздыхает и вздрагивает от холода. Сигарета в пальцах тлеет. Она — единственный источник тепла. Всё остальное в мире — недружелюбный безразличный мрак.       — Йоу, можно сижку?       Шастун поднимает голову. Какая-то странно приветливая девочка в дурацкой шапке. Улыбается ему. Дышит на свои замёрзшие пальчики.       Антон нехотя протягивает ей пачку.       — Спасибки, — говорит она, шаря по карманам куртки. — Блин, я огниво забыла. Можно у тебя попросить?       Антон протягивает ей зажигалку. Девочка прикуривает и затягивается так, будто не сигарету курит, а лопает какой-то очень вкусный и желанный торт. И выражение на лице такое довольное-довольное, почти детское. Антону от этого странно. Он никогда такого лица ни у кого не видел.       — А ты чего тут сидишь? — спрашивает она.       Антон хочет нагрубить. Хочет выплюнуть что-то типа: «А тебе чё?». Но сдерживается. Она ведь не виновата в том, что ему хуёво. Антон закрывает глаза и старается унять в себе это желание всем и каждому показать клыки. Он же не ребёнок, реально. Никто не станет терпеть его истерики. Да и вообще, Шастун, уймись уже.       — Хочешь ко мне в гости?       Что?       — Что? — вторит себе Антон и поражённо глядит на девочку. Она стала чуть серьёзнее, чем раньше. О чём-то думает. Даже взрослее кажется, чем есть.       — В гости. Ко мне. — пожимает она плечами. — Ты же тут часа два сидишь. А я вон там живу, — указывает она на дом напротив, — мне тебя из окна видно. И я подумала, что раз всё равно в магаз пойду, можно и с тобой познакомиться. Вот. Тебя как зовут?       — Антон. — отвечает Шаст и неуверенно добавляет, — А тебя не смущает, что я левый чувак и может вообще псих? Вдруг я убью тебя и…       — Обворую квартиру? — заканчивает за ним девчёнка и давится со смеху дымом. — Не-е-т, вообще не боюсь. Да и знаешь, я скорее сама тебя убью.       И она с бесовской улыбочкой демонстрирует Шастуну выкидной ножичек так же неожиданно, как эксгибиционист — член.       — Вау, — одобрительно кивает Антон. — И что, думаешь, реально можешь пырнуть?       — А что тут думать? Я уже пользовалась им, когда меня хотели изнасиловать. Воткнула прямо в глаз! — признаётся она и показательно взмахивает ножичком, точно шпагой, даже руку карикатурно вверх поднимает и ноги держит в полуприсяде. — Так что за себя постоять могу, ты уж не беспокойся. Кстати, меня Джеки зовут. А то ты сам всё никак не спрашиваешь. Меня можно и Джеком называть, я по настроению то мальчик, то девочка.       — О-о, а это как? — спрашивает Антон, надевая рюкзак.       — Ну вот так сложилось, — пожимает Джеки плечами. — Кстати, ты документалки любишь? Я хочу вот одну посмотреть, «Планета Океан» называется. Говорят, очень трогает.       — Люблю, наверное, — кивает Шастун. — В детстве мне они нравились.       — Да? Круто. А я в детстве всякую фигню смотрела, знаешь, Винкс там, всякое такое. Даже грустно сейчас… — вздыхает она.       — Почему грустно? — не то, чтобы Антону было интересно узнать, что ответит Джеки. Но говорить с ней ему легко.       — Ну, знаешь, потому что я выросла и мне больше не заходит, — говорит Джеки, глядит себе под ноги и улыбается. — И мышление изменилось. Каждая мелочь больше не кажется мне удивительным чудом: скамейка — пиратским фрегатом, газон — непроходимыми джунглями… Такие дела. А у тебя как с этим?       — С чем "с этим"?       — Со взрослением. Антон задумывается. Глядит на мигающий красным светофор, на дома, на реку, возвращается взглядом к Джеки. — Мне очень страшно, — признаётся Антон и себе, и ей. Впервые признаётся. И договаривает: — потому что я боюсь… Оказаться никем. Не найти себя. Стать, как мои родители. Он не говорит этого. Не может. Ему кажется, что стоит ему попробовать это произнести, как его разорвёт на части. — У меня так же, — поддерживает его Джеки и уверенно берёт за руку. — Мне тоже очень страшно, знаешь, когда всерьёз задумываюсь об этом. И я ненавижу это, ненавижу бояться. Страх обездвиживает, страх пожирает всё… И иногда я не могу справиться с этим. Вот как сегодня. — Ты не показалась мне… Испуганной. Или грустной. — говорит Антон, крепче сжимая руку новой подруги и человека, которого ни за что на свете никогда не оставит одного. Потому что сейчас Шастун чувствует какую-то необъяснимую связь с этой девочкой, и связь эта будет крепкой и прочной, такой, как иногда бывает у людей, понимающих друг друга с полувздоха. — Я знаю, какой кажусь — невесело усмехается она, — я не умею при людях… Точнее, при очень близких — умею быть честной. Знаешь, у меня может быть истерика, я могу плакать-плакать-плакать, но стоит рядом появиться человеку и, — хоп! — я тут же успокаиваюсь и с лёгкостью улыбаюсь. Мне иногда так страшно из-за этого. — Как думаешь, так со всеми подростками? Вот все эти чувства… Я иногда думаю об этом. — Я думаю, со всеми. У нас в душах самая настоящая буря. А мы в этой буре — маленькая деревянная лодочка. Дай боже, чтобы не перевернуло и не потопило. А потопить пытаются все, реально все. Тупорылые взрослые, мнящие себя пупами земли. Общество, давным давно сдавшееся течению. Дурацкие негласные правила поведения, сексизм, гомофобия, эйджизм, и эти постоянные: вырастешь — поймёшь. Да пошли нахуй, блядь! Какие все умные, я просто хуею! Меня это та-а-а-к заебало, боже! Антон невольно смеётся и поддерживает Джеки громким криком на всю пустынную проезжую часть: — Нахуй взрослых! — НАХУЙ! — весело кричит Джеки. — Нахуй общество! — НАХУЙ! — И школу тоже нахуй! — НАХУЙ! Вот точно, нахуй её! — WE DON'T NEED NO EDUCATION! — орёт во всю глотку Шастун. — WE DON'T NEED NO THOUGHT CONTROL! — поддерживает его Джеки. И когда они доходят до круглосуточного магазина, никто из них не чувствует себя одиноко, и Шастуну больше не кажется, что он в безвыходом положении. Он почему-то твёрдо уверен в том, что найдёт в себе силы справиться с тем, что ждёт его впереди.