Её любимое чадо Прогуляло английский Наслушалось рэпа, обнюхалось клеем И сдохло на вписке. Анакондаз — нахуй тебя и твоих друзей ♫
***
Вначале от прихода Антону было хорошо: музыка его завлекала, он смеялся, раскачивался на её волнах, плавно ступая по полу, словно бы уверенно балансировал на сёрфе. Ему нравились комнатные растения, которых в комнате Джеки был чуть ли не миниатюрный парк, и её разноцветные рисунки, приклеенные к стенам на скотч. Джеки заразительно хохотала с каждой Шастунской шутки, заливалась вполне искренне и лучезарно. Они вместе валялись на пыльном полу и курили сигареты, угадывая, какие образы видят в трещинах на потолке. Люстра плавала то туда, то сюда, чуть искажаясь в форме. Да, было хорошо. Но ровно до раннего утра, когда реальность незванно прокрадывалась в окно. Тогда Антон помрачнел и уже не смеялся. Они всё так же лежали, только уже на кровати и голые. Антон затянулся остатками самокрутки, задержал в себе дым и выпустил его вверх. На него накатило что-то вязкое и тяжёлое, что-то, что он давно не чувствовал, может пару лет, а может и больше. С того момента, с последнего, когда всерьёз хотел умереть. — Я тут подумал, — говорит Антон, — что как-то странно выходит. Жизнь, говорят, право каждого человека, да? И каждый человек вправе ею распоряжаться. Так? Значит, и смертью, потому что смерть — это неотвратимая составляющая каждой жизни. Но почему-то когда человек решает, что из жизни пора уходить, слетаются стервятники-моралисты и клюют человеку в уши: ты обязан своим родителям, ты причиняешь боль своим друзьям, ты больной, и нам насрать, что тебе невыносимо жить, нам насрать, потому что мы хотим, чтобы ты жил, и твои желания — ничто. Живи, блядь. Страдай. Потому что, неожиданно, жизнь не право, а твоя обязанность. Вау. — Ммм, — отвечает Джеки. — И вот ещё, я вот думаю, что если мой друг решит покончить с собой, и скажет мне об этом, и если никак нельзя облегчить его страдания, то хорошо, я постараюсь принять это. Он вправе так поступить. Да, мне будет плохо, но я не стану своим, блядь, толстенным эгоизмом ему в рожу тыкать. — Ммм, очень непростая тема для разговора, — ворчит Джеки, потягиваясь, — ты знаешь, что? Если прижало, вот как сейчас, пиши стихи. Иногда это помогает. — Да я как-то не очень в поэзию. — Хуэзию, да не важно! Просто пиши, когда плохо. Можешь вот сейчас попробовать. На, — говорит она, протягивая Шастуну тетрадку и карандаш. Антон вначале зависает, глядит стеклянными глазками на разлинованный в клеточку лист, а потом до него доходит. Это словно бы импульс. Словно бы ему битой по голове заехали. И Антон пишет, торопливо и размашисто, пока слова льются из него, пока он чувствует этот порыв. Пишет: Я не поэт, да и мне до пизды, На могилах стоят кресты, На моей не будет. И пускай, разоряя правду, Упьются отравой И сдохнут. Я не ребёнок, я им не буду, Мои слёзы — подливка к блюду, Из навозных мух. Сколько можно вытерпеть Этих ебаных Мук? А? Джеки приносит в комнату свежезаваренный чай в кружках и ставит на подоконник. Глядит на Антона, потом на исписаный корявым почерком лист. — Ну, для начала неплохо, — говорит Джеки, присаживаясь на край кровати, — если продолжишь, начнёт получаться всё лучше и лучше. Шастун пожимает плечами, вот о чём он никогда бы не подумал, так это о том, что ему может понравиться писать стихи.***
Настойчивый рингтон вынуждает Шастуна проснуться и отыскать спрятавшийся в складках одеяла телефон. На часах три дня, в шторке оповещений — шквал. Снова звонила Леся, звонила Маржи, обе что-то настрочили в телегу, высветились какие-то обновления в инстаграме Егора, ещё какая-то фигня, и сообщение от МЧС о том, что ожидается резкое похолодание и метель. Вот блядь. Похолодание. И метель. Антон смотрит в окно с некоторой надеждой, но тщетно. Реально метёт, всё белое, скоро ещё и темнеть начнёт, а он без понятия вообще, куда ему идти ночевать. У Джеки дольше задерживаться нельзя, это тупо невежливо. К Шуну не вернуться. Только в кофейню. Если Шастуна ещё не уволили за то, что он без вести пропал никого не предупредив, и проебал смену. И не открыл кофейню. Борясь с нежеланием прочитать, что же ему написала Маржи, он уплетается в ванную, приводит в себя в порядок, подворовывая чужую зубную пасту, и залезает под душ. Всё же после гашиша дикий сушняк остаётся. Счастье, что голова не болит. Антон выбирается на кухню, делает себе чай и садится на большой стул возле окна. Если бы у Шастуна были тёплые зимние вещи, погода казалась бы радостной. Но у Антона единственные кроссовки и единственная толстовка, под которую он старается надеть все две футболки и кофту. Хорошо хоть непутёвый гость где-то с неделю назад оставил в кофейне шапку. Теперь у Антона не мёрзнут уши. Таким же путём он приобрёл шарф и перчатки, правда одна из них чёрная, а другая — голубая. Ну да и пусть. Отвлечённо, ему всё же удалось открыть мессенджер и пробежаться глазами по сообщениям. Маржи писала, что Шастун, конечно, гандон тот ещё, но она его прикрыла и вышла на смену одна, и кафе открыла почти вовремя. Шастун аж выдохнул, прочитав последние предложения. А вот то, что написала Леся, он просто удалил. Потому что как-то так чувствовалось теперь, что она напрямую связана с Шуном, а всё, что ассоциируется с этим шизоидным придурком, Антона раздражало. Да и вообще, вспоминать о месяце, проведённом в условиях отвратительнейшей коммуналки, просто не хотелось. Типа, опыт заебись, но повторять его не хочется. Никогда. Вообще. Антон допивает чай, щупает подсохшие вихрящиеся волосы, взъерошивает их и идёт в комнату, чтобы одеться, собрать все вещи и уйти. Хорошо, если получится при этом не разбудить Джеки. — О-о, ты куда? — спрашивает Джеки, приоткрыв один глаз. — На работу, — тихо отзывается Антон. — Я на кухне оставил номер и ссылку на вк. Напишешь, как проснёшься? — М-м, оке, — бурчит Джеки, глубже зарываясь в одеяло, и вскоре мирно посапывает. Антон уходит бесшумно, чуть слышно щёлкнув дверью.***
— Знаешь, что? — прежде, чем Антон успевает что-то придумать в качестве извинений, говорит Маржи очень недовольным тоном, — Я ебала такое отношение к себе! Вот реально, Шастун! Ты бы хоть что-то написал. Хоть что-то! — Маржи… — Нет, реально! А то чёрт знает куда делся, ни привет, ни пока, ни позвонить. Я думала, ты вздёрнулся там, или тебя убили. — И в канаву сбросили… — Не в канаву, а в реку, предварительно расчленив, Шастун! — настаивает Маржи, — Ну чё ты, реально, как дитя малое, ну? — Маржи… — виновато тянет Антон. — Хуержи, Шастун! — передразнивает Маржи, — Я тебя, скотина, по-человечески прошу — отвечай на звонки, и впредь сообщай, если не можешь выйти на смену. Ты не должен мне ничего объяснять, но предупредить меня обязан. — Я понял. Честно. — Видят боги, я найду и убью тебя, если это повторится. — вздыхает Маржи, садясь на высокий стул. — Иди, купи мне шаверму. В оплату долга. — И побольше лука? — уточняет Антон, разворачиваясь к выходу. Маржи кивает.***
— А почему ты раньше не сказал, что тебя из общаги выставили? — спрашивает Маржи, доедая шаверму. — Нет, Антон, правда, почему? Я бы поспрашивала у знакомых, может кто комнату сдаёт. Много кто зимой из Питера в тёплые края сбегает. Мои родители вот вообще сейчас в Индии путешествуют… Ладно. Давай так поступим. Ты пару дней в кофейне поспишь, всё равно мои смены будут. А потом, когда Нина выходит, ты три дня погостишь у меня. За это время можно найти какое-никакое жильё. И у Нины спрошу. Рука руку, как говорится. — Я просто не подумал как-то, — пожимает плечами Антон. — Мне раньше не помогали. — Ну родители-то помогали? Нет. — Да, — кивает Антон, — но вот с друзьями не сложилось. — Слишком странный? Слишком Шастун? Да нет, просто придурок. — Последнее, — усмехается Антон, сглатывая. — Мне в школе тоже было так себе. Национальность, все дела. — Горячая арабская кровь? — догадался Антон. — Да, — кивает Маржи, — и хотя мои родители не религиозны, скорее наоборот, но всё равно, знаешь, родители других детей были против моего присутствия, а потом под шумок подписали документ о моём переводе из класса, ну, а потом меня и вовсе исключили из школы, добровольно-принудительно. Но мне очень повезло с родителями, они просто отдали меня в частную школу. Мои определили бы меня в колонию, будь у них такая возможность. — Ну-у, — тянет Шастун, не находясь с ответом, — повезло. Входная дверь дзынькнула колокольчиком, и Антон с некоторым облегчением упорхнул за барную стойку, натягивая на уставшее лицо пластиковую улыбку. — Капучино с клубничным сиропом, — просит девочка в кошачьих ушках. — И булочку с яблоком. Лучше две. Антон кивает, вбивая на экране заказ, и разворачивает к девочке терминал. Так же молча разворачивается и уходит в работу. Это очень удобное умение. Сбегать от мыслей и тревог в готовку кофе. Есть только заказ, и всё, на этом мир ограничивается. И дышать становится легче. — Ваш кофе, — улыбается Антон. — Всего хорошего. — Спасибо, — кивает девочка и уходит, помахав ручкой на прощание. Вот как так, Шастун? Почему Егор? Ещё и друг детства. Одноклассник. Лучшего выбора и не придумаешь, да? Ещё и в Воронеже. Хорошо, хоть рёбра целы. — Замолчи, — говорит Шастун тихо, еле двигая губами.***
Вечером, закрыв кафе, Шастун провожает Маржи до метро, а на обратном пути заскакивает в табачку и раздумывает, куда себя деть. Спать как-то не тянет, да и постоянно в одном месте торчать, сутками, фигово скажется на психике. А у Шастуна с головой, увы… Лучше, конечно, чем у Шуна, но всегда может стать хуже.***
Шастун бездумно бродит по проспекту, заворачивая в арки, оказываясь в отстранённых и безлюдных дворах-колодцах, заглядывает в чужие окна, смотрит на чужую жизнь, курит. Вон, в одном окне занавески красивые, с цветочками, а в другом, во-о-н там, сидит на подоконнике кот. А вон то окно книгами завалено. А на другом цветы. Или хлам. Или что-то нарисовано. Или видно кухню, и как человек там сидит, в тепле и уюте, или окно ведёт в комнату, где кто-то смотрит телевизор. Шастун снова выныривает из гробовой тишины на многолюдный проспект, переполненный ресторанами, магазинчиками, машинами и людьми. И это так странно. Потому что только что была совершенно иная реальность. И в ней было… Антон пытается подобрать нужное слово. Наверное, лучше всего подойдёт «по-другому». Шастун заинтересованно сворачивает на параллельную проспекту улицу и набредает на детскую площадку. Садится на лавочку напротив красной горки, наблюдает. Дети бегают, кричат, догоняют друг друга. Прикольные такие, в ярких утеплённых комбезах. А их взрослые стоят кучкой и говорят о своём, серьезные такие, уставшие. Но есть и другие, есть девушка лет сорока, весело догоняющая своего ребёнка, подкидывающая его вверх, смеющаяся. Антон переводит взгляд на свои окоченевшие руки в нелепых перчатках и понимает, что в глазах сыро. В последнее время Шастун плачет по всякой фигне. Вон ребёнка за руку ведёт бабушка, а ребёнок что-то увлечённо рассказывает. Антону хочется с этого зарыдать. Вон парочка обнимается, снова в груди у Шастуна заходится сердце. Или вон, кто-то в своей уютной квартирке с балконом стоит у окна, курит в форточку. Снова хочется взвыть. И главное, от чего так? Антон прижимает руку к груди и заставляет себя успокоиться. Там, в Воронеже, он втихую покупал нормотимики без рецепта, а иногда и нифиговые такие антидепрессанты. И ему помогало. Ему становилось ровно на всё, только если совсем уж не доебутся. Но на школьные издевательства было насрать. На постоянные драки было насрать. На вечно несчастных родителей было тоже похуй. На нищету поебать. На то, что Егор его предал, боже, спасибо, тоже было… Да нет, Шастун, не было тебе похуй. Тебе хотелось, чтобы было. Но не лги хотя бы себе, это никогда не работает. Тебе было плохо. Невыносимо. И все эти люди, душные, словно в час-пик летом в маршрутке, и все эти отсталые понятия, и собственная грязная тайна, всплывшая, точно дерьмо в прорубе, и разболтавшаяся по всему городу не без помощи бескостных одноклассниц. Ты хотел, чтобы тебе было не больно, и одновременно же ты хотел, чтобы было так невозможно больно, чтобы ничего, кроме этой боли, больше не чувствовать. Антон сжимает левое бедро. Да. Закидываться колёсами и лить на ногу кипяток. Разрезать циркулем огромные волдыри. Резать её, выводя слова. Бинтовать трясущимися руками, думая, что совсем уже пизданутый. Такое вот дерьмо. Да. Антон выныривает из мыслей, когда площадка уже опустела. Все взрослые увели детей. Качели чуть покачиваются на ветру и покрываются снежной насыпью. Снег невероятно красиво падает в свете фонарей. А вчера, только вчера, был дождь. И всё заледенело за одну ночь. Там наверное МЧС и про гололёд писал, Антон поленился прочитать. Да… Сигарет ровно половина в пачке. В горле уже дерёт от выкуренного. Джеки не позвонила.***
За мгновение до того, как Шастун находит ключ, оставленный в кирпичных прорехах, чтобы открыть дверь, за спиной он слышит грозный собачий лай. Он только и успевает, что развернуться, когда огромная чёрная сука оказывается перед ним, скалится, рычит и рявкает, прыгая то влево, то вправо. И непонятно, играет она или хочет разодрать Антона на куски. Антон разжимает руку и старается не сводить с шальной псины взгляда. Так учил дед. Не подавать виду, что боишься, не совершать резких движений или выпадов, а если нападёт, не пытаться вырвать руку или ногу, а наоборот продавить дальше собаке в пасть. А потом пнуть под рёбра. Обо всём этом Шастун успевает достаточно серьёзно подумать и даже мысленно подготовиться к атаке, но псина неожиданно ложится на живот и шаловливо машет хвостом по снегу, лапами прикрывая нос. — Ты нормальная вообще, а? — только и говорит Антон, выдыхая с нереальным облегчением. Вот пиздец. Шаст замечает на суке коричневый ошейник и железный карабин с остатками шлейки на нём. Псина чья-то, значит вырвалась, дура. Может за кем побежала, заигралась, и вот, потерялась. И, ясное дело, должна была перепугаться. Антон когда руку вверх поднимает, псина скалится немного, но видно, что трусит. Идея тупая, совсем прям, но не оставлять же её на морозе ночью? Она не выживет. Но если кто узнает о том, что Шастун припёр в кофейню псину, и если псина там что-нибудь сломает, погрызёт или разобьёт, Шастун окажется не в лучшем положении. Но вдвоём они хотя бы смогут согреть друг друга. Собаки же тёплые. Потеряшка начинает жалобно скулить и подползает к антоновым кроссовкам, заглядывая к мальчишке прямо в душу, и так грустно, что понятно, что не оставит он скотину на морозе. Просто не сможет. Он уже оставил однажды котёнка, потому что отец не разрешил. И до сих пор помнит. И до сих пор за себя и мерзко, и стыдно, блядь. А тут это вот. Хвостом помахивает. — Блядь, — говорит он хмурясь, а псина чует, что Антон почти сдался, и завывает ещё отчаяннее, — просто блядь. Ну пошли, чё делать.***