***
Антон захлопывает тетрадь и небрежно запихивает её в сумку. Смотрит на подъехавшую к кофейне газель с печеньем и тортами и мечтает только о том, чтобы весь этот мир утопился… Интересно, когда самоубийств больше, зимой или в летний сезон? Водитель пьяным голосом что-то втирает Шастуну, пока он заполняет отчётность о поставке, глубоко зевая время от времени. А чёртов проспиртованный мужик с тремя с половиной зубами во рту продолжает ему гундеть о своём, мол, какие все пидарасы, и начальство, и правительство, и жена сука, и дети неблагодарные, и всё в таком вот духе. Сплошной поток густой чернухи с запахом дешманской водяры. И пока мужик распинается о своей тяжёлой судьбе, Антон воображает себя в комнате, отрезанной от всего мира, в которую только Антон может зайти и больше никто… и никаких людей там нет, и рекламы, и шума, и новостей, и мнений, и нужд, боли, одиночества… нет ни-че-го. Абсолютная безопасность. Бесконечное спокойствие. И тьма. В такой комнате он может находиться столько времени, сколько ему того захочется, и попасть туда он может в любой момент. Может остаться там на неделю, на месяц, хоть до самой смерти. Будет во тьме делать всё что вздумается: рисовать не глядя, писать свои никому не нужны каракули, танцевать, петь, радоваться и плакать, исповедоваться молчеливому пространству, трогать холодные бетонные стены кончиками пальцев… Жаль, что комната не существует, что в неё нельзя сбежать из «здесь и сейчас», просто чтобы перевести дух, остаться наедине с самим собой, никуда не гонимым делами, нуждами, страхами. Чтобы не сталкиваться с реальностью хотя бы несколько часов, чтобы бухой водила, который обязательно кого-нибудь собьёт своей газелью, не плевался в него вонючими слюнями и не дышал смрадным запахом. Если бы не Маржи, Антон бы сейчас спал. До упора. Проснулся бы, заглянул бы к Фаусту, перекинулся парочкой фраз, подружился бы с другими подростками. Но утром, когда за окном стояла неподвижная зимняя тьма, а по полу от окна до двери тянуло кусачим таким холодочком, позвонила Маржи. Она спросила: «Ты же не забыл про сегодня?». Она звучала виноватой в чём-то, и Антон подсознательно напрягся, и даже успел смириться с предстоящим неизведанным дерьмом. И был прав! Оказывается в сраный час ночи ( хотя было уже ближе к половине второго), у Маржи что-то случилось, — мамонт с неба упал, мужчины забеременели (все и сразу), и выйти на смену она ну никак не сможет, а Антон, толком и не поняв, даже не прочитав на что подписывается, ответил лаконичным «ну ок», и заснул. И вот поплатился, — таскает ящики из газели в кофейню, потому что пятница — день приема главной поставки. Финита ля комедия, братан. — Сука, — вздыхает Шастун, лбом прикладываясь к холодной столешнице бара. Столешница пиздатая, холодная как мрамор. Очень помогает игнорировать пульсирующую головную боль. У ног, на полу, за барной стойкой как трупы чумных лежат коробки, одна на другой, одна на другой, одна на другой… И блять пнуть бы их, снять приевшийся фартук, небрежно бросить его и съебаться в закат, да нельзя! Потому как сил, чтобы найти другую работу у Антона нет. — С-с-ука, — протяжно вздыхает Антон и разгибается в спине, взглядом спотыкаясь об безжизненный глухой двор. — Бл-я-ять. О чём можно мечтать в рабочую пятницу в общепите? В прошлом, в Воронеже, когда Шастун был на подхвате у бармена, только о том, чтобы не было особенно пизданутых мужиков, которые напившись громят всё вокруг и лезут драться. Ещё, когда подрабатывал официантом в ресторане, о том, чтобы не припёрлись какие-нибудь толстокошельные папики со своими сосками. Соски почти всегда оказывались безмозглыми и до крайности придирчивыми к еде: то они это хотят, то уже не хотят, а это блюдо из чего, ой, ну тогда не надо, мы другое закажем… Блять. И вот как будто прокляли Антона, не иначе: к середине дня приваливает небывалый поток клиентов и Шастун молится, чтобы его голова не взорвалась, заляпав мозгами стены кофейни. И одновременно с этим молится именно об этом. Бух, шлёп и всё кончилось… А главное, какие рожи будут у этих треклятых кофехлёбов! Сразу всю будничность с лиц снимет скальпом. А люди всё приходят, приходят, сука, приходят, и так до самого вечера, пока в районе семи не появляется единственное окно, чтобы передохнуть, выйти покурить и подышать свежим воздухом, залипнуть на пастельные тона глухих стен, на вонючий зелёный мусорный контейнер, редкие припаркованные рядом с ним машины… бросить окурок, вернуться за барную стойку, сварить кофе уже себе и запить им таблетку обезбола. И всё, и снова очередной клиент, заказ, оплата, улыбочка, «ваш кофе, хорошего вечера», «всего хорошего, приходите ещё», «берегите себя». Антон чувствует себя трахнутым в задницу, насухо выжатым и безнадёжно больным: хочется лечь на пол и не двигаться, лишь бы поскорее издохнуть. И чтобы без всяких клизм в жопе.***
Под стойкой в ящике лежит грустная, давным давно остывшая шаверма. Вкус у неё должен быть такой же, какой бывает у макдаковских бургеров, — слизеподобные резиновые сопли. Фу. Так что Шастун её тупо выбрасывает, потому что его итак подташнивает, а от вида на растёкшуюся шаверму точно вырвет. Антон уходит в подсобку, чтобы чуть посидеть в темноте. Чтобы закрыть глаза и расслабиться. Чтобы сказать себе: — Всё в порядке, Антон, завтра будет лучше, чем сегодня, а сегодня лучше, чем вчера. Все собаки попадают в рай, все потерявшиеся животные возвращаются домой, войны не будет, крабовые палочки делаются из… Шастун отвлекается на входящий вызов и вздыхает. Никуда ему, блядь, не спрятаться. — Антон, слушай! Ты свободен? — В лоб спрашивает Арсений Сергеевич, ни привет, ни как дела, вот такая вот питерская интеллигенция. — Я страшно тороплюсь, ситуация форс-мажорная, я могу попросить тебя посидеть с Булкой недолго? Минут тридцать? Судя по голосу, Арсений куда-то очень быстро бежит и крайне взволнован. — Ну… ладно? — отвечает Антон, пожимает плечами и бездумно пялится на себя в зеркало. Ещё один эспрессо ему не помешает. — Посижу. Стоит Антону поднять задницу и заставить себя выйти из кладовки, как в кофейню, вот прямо как в прошлый раз, взлохмаченный и взвинченный залетает Арсений Сергеевич, только в этот раз уже с собакой. — Спасибо, Антон! — успевает крикнуть Арсений, уже развернувшийся бежать в обратную сторону, да так шустро, что только подтянутая задница в лосинах одиноко сверкает Антону на прощание. Шастун меланхолично глядит ему вслед, вынимает холдер* из паза, кладёт в мойку, молчит… А потом как складывается, прямо-таки на пол сползает и дико хохочет с такой силой, что плачет от боли, и теперь вместе с головой поднывают кариесноватые зубы. Потому что это какой-то ёбаный абсурд. Булка весело бегает по кофейне то туда, то сюда, и иногда прыгает вокруг Антона, который всё никак не может остановить свой смех. Воистину, блаженны дураки и собаки.***
К двенадцатому часу было уже не весело. Арсений не отвечал ни на сообщения, ни на звонки. И Булка заметно нервничала, она жалась к Антону, вилась вокруг ног и грустно поглядывала снизу вверх, приподняв бровки. Поскуливала. — Да всё с ним хорошо, господи-боже-блять, — устало говорит Антон и гладит собаку по голове, — ты ведь овчарка, ты людей за задницы кусать должна, а не вот это вот всё… В самом деле. Булка, ну не плакай. Ну пожалуйста. Но Булка завела свою горькую собачью шарманку и останавливаться не собиралась. — Ну спасибо, — шипит Шастун, затыкая уши. Мутит Шастуна со страшной силой, лишний раз подниматься со стула он не рискует. И голова, блядская голова всё никак не оставляет его в покое. Пульсирует и пульсирует, сначала слева, потом вот справа, и подбирается ко лбу, почти блядь стерео, и всё это подозрительно похоже на удачные испытания ядерной боеголовки внутри его черепушки. Так хуёво, что глаза нет-нет и вытекут из глазниц. Шастун осторожно доходит до диванчика, ложится на него и уговаривает себя подремать. Всё равно Арсений Сергеевич явно не торопится возвращаться.***
Когда от Арсения приходит лаконичное «скоро буду», то Шастуну очень хочется, аж до зубного скрежета Арсению Сергеевичу хорошенько вломить за «тридцать минут», растянувшиеся на три с половиной часа. Но всем же похуй на то, что Антону нужно спать, верно? Всем похуй на то, что Антону пиздец как плохо. Да никто и не знает, что ему плохо. Се ля ви, мон ами, блядь. — Тшшш, Шастун, — говорит он сам себе, расслабляя накрепко сжатые до тошноты челюсти, — всё будет хорошо. Завтра будет лучше, чем сегодня, сегодня было лучше, чем вчера, все собаки попадают в рай, все потерявшиеся животные возвращаются домой, войны не будет, крабовые палочки сделаны из крабового мяса. Антон успокаивает и отвлекает себя от боли всё то время, пока красная иномарка не паркуется напротив кофейни и из неё не выходит Арсений Сергеевич.***
«Да, Антон, въеби ему как следует!» — кричит один голос, — «Нет, Антон, уеби себе!» — кричит второй и Шастун хочет послушать оба. Втащить Арсению Сергеевичу за то, что пропал на столько часов без обратной связи, что оставил на него трусливую псину, переволновавшуюся за хозяина... Втащить себе, потому что лучшее лекарство от боли это молоток. ...Оно и понятно: по каким делам и куда уехал Арсений, — хуй знает, что там с ним могло случиться, — хуй знает, может он вообще по дороге попал в дтп, а у Антона и связи нет никакой с кем-либо из арсениевых друзей, чтобы передать им собаку, если всё было бы действительно… плохо. Блядь, как же ему плохо. Антон заставляет себя сесть так, чтобы голова была ровно, и составить план. План прост: Арсений заходит, забирает собаку, садится с ней в машину, они уезжают, а Шастун позволяет себе сдохнуть пока никто не видит. Это ведь не считается самоубийством? — Антон? — присаживается на корточки Попов, с тревогой всматриваясь в пергаментное лицо Шастуна, — Как ты себя чувствуешь? Арсений ещё там, на улице увидел, как Антон медленно перемещал себя в сидячее положение и какая гримаса боли скосила его лицо. — Нормально, — негромко, чтобы слова не звенели в башке, отвечает Шастун. Глаза не открывает, знает, что свет от ламп с размаху ударит гвоздём в лобешник. — Очень… верю… — вздыхает Арсений, поглядывая на довольную жизнью Булку. Выгуляна, долюблена, накормлена. — Тебе скорую вызвать, Антон? — Нет, — уверенно отвечает Шастун, приоткрыв один глаз, — это просто мигрень. Я уже выпил таблетку. За мной заедут. — Тогда я подожду здесь, пока тебя не заберут, — говорит Арсений, присаживаясь рядом. Антон поворачивает голову и смотрит на яркие, словно из хрусталя сделанные арсениевы радужки и чуть кривится от боли, особенно остро стрельнувшей куда-то в затылок. Если раньше Арсений Сергеевич казался ему чуть ли не божественно красивым, то сейчас его лицо вызывает у Антона только раздражение и злость. — А давайте вы просто уедете? — грубо цедит Антон из последних сил, потому что плакать при посторонних смерти подобно. — Уже поздно. Я устал. Вы устали. Уезжайте. — Антон. — Гандон, — вырывается у Шастуна и всё-таки его выворачивает недавним кофе на только-вот-недавно-отпидорашеный-до-блеска пол, — блядь. Арсений… Сергеевич, съебитесь бога ради, — скрипит Антон, зло глядя на хореографа. Но тот и не собирается уходить. — Я вызываю скорую. — Твёрдо отвечает Арсений, набирая код в телефоне. — Да блядь, не надо скорую, — рычит Шастун, схватив Попова за руку, — я просто устал, понимаете? Ещё и вы со своей собакой. Просто уйдите уже, пожалуйста, оставьте меня в покое. В гробу я видел такую заботу, ясно? Антон выплевывает последние слова сквозь накатившие слёзы и как может, давит вставший поперёк горла ком. — Тогда поехали ко мне, мой сосед врач, — спокойно говорит Арсений, сжимая телефон в руке со страшной силой, аж по экрану рябь пробегается, — или скорая. Выбирай. В таком состоянии я ни тебя, ни кого бы то ни было не оставлю. И сюсюкаться с тобой, как с ребёнком, и уговаривать я… Антон? У Антона закатываются глаза и тонкой струйкой покапывает кровь из носа. — Да твою-то мать! — от души выругивается Арсений, поднимая Шастуна под подмышки с дивана и, закинув его руку себе через плечи, крепко схватив поперек туловища, выносит из кофейни. Хорошо что машину не заблокировал, усадить Антона на соседнее с водительским оказывается просто, потому что Шастун никак не сопротивляется. Он физически не может. Арсений даже, пока выезжает на дорогу, звонко хлещет Шастуна по щекам, но тот никак не реагирует ни на боль, ни на своё имя, ни на облизывания Булки. — Добровольский, слышишь меня? Пакуй свой саквояж и спускайся ко мне, — командным тоном доносит Арсений в телефон, ловким движением прицепив его на держатель. Машину опасно петляет на повороте, задние колёса дрифтят по снегольду. Арсению бы их не угандошить, дороги-то скользкие, а нервишки-то не железные! И на Литейном опять какие-то строительные работы. — Второй час ночи, ты оборзел совсем, Попов! — хрипит с того конца заспанный голос Павла, — У тебя собака рожает? — У меня подросток без сознания, собирайся! — бросает Арсений, резво, со свистом летних покрышек паркуясь напротив парадной. Вроде бы никого не задел бампером, но это не точно. А если и задел, то хуй бы с ними. Добровольский оказывается быстрее и намного более взволнованным, чем хочет казаться. Он бежит к машине, помогая Арсению вытащить из неё бессознательное тело, и улепётывает обратно к двери, чтобы попридержать её. Когда Арсений заносит пацана в парадную, Добровольский шустро, через одну, бежит вверх на третий, и открывает дверь квартиры Попова нараспашку. Сбегает вниз и помогает Арсению донести Антона, разуть его и уложить на диван в прихожей. Оба мужчины тяжело дышат, взъерошены и ошалело переглядываются. — Ну ты пиздец, Арсений, — констатирует Добровольский. — Это я-то пиздец?! Да у него глаза закатились, вот это пиздец! — Почти кричит Арсений, рукой указывая на подыхающего Шастуна. Это он ещё не говорит, что чуть не поскользнулся на шастуновой блевотине, когда из кофейни выбегал с безвольным телом, висящим на плечах всё равно что мешок тухлой картошки. Добровольский закуривает, флегматично глядит на бледного мальчишку с кровавыми разводами на лице. Вокруг глаз у Антона кожа синяя-синяя, словно бы ему два фингала влепили. Губы потрескались. Лицо бледное и сухое. Чуть впалые щёки, худая шея. Нд-а... Словно бы почувствовав на себе пристальное внимание сверху, Антон находит в себе силы открыть глаза и уставиться сначала на скуластое, обосраться какое недовольное лицо доктора, потом на сигарету между его пальцев, улыбнуться по-идиотски, как улыбаются «умственно альтернативные», тем самым полностью оправдывая все надежды Добровольского на свой счёт, и ляпнуть: — Дядь, дай сигарету, а то я тебе в лицо плюну, у меня сифилис.*** И снова закатывается глазами. — Очуметь, Арсений, ты где его откопал? — спрашивает оскорблённо-поражённый Добровольский, нисколько не спеша спасать Антона. — Может туда и закопаем?