Истлевший сад

Серена, A. D. 1234

      — Смотрите в эту точку, ваше превосходительство. Я умоляю вас!       Мария сморгнула, прогоняя воспоминания, и напряжённо уставилась в условленное место — верхний левый угол полотна, за которым маячила макушка портретиста. Неподвижная поза вконец утомила её, к тому же было жарко, и влажная от пота рубаха липла к спине.       В Серене — крупнейшем портовом городе континента — стояло раннее лето, внешне, однако, больше походившее на позднюю осень: кирпичную кладку стен оплетали сплошь сухие и почерневшие виноградные лозы, пепел от погребальных костров кружил в воздухе и медленно опадал на землю, словно первый снег. Густой дым, подобно утреннему туману, заполнил улицы — непроглядный и едкий. Дышать в городе можно было не иначе как через платок. Даже здесь, за стенами находившегося на возвышении дворца, воздух был немногим чище.       Жемчужина у моря — так называли Серену во времена расцвета. Находившаяся на выгодном пересечении морских путей, она некогда была центром оживлённой торговли — в ярмарочные дни на широких площадях и уютных мощёных улочках кипела жизнь. В суетливой толчее рынков было не протолкнуться от желающих приобрести аль-саадские шелка и алхимические зелья, диковинные телемские амулеты и вина.       Нынче — жемчужина покрылась копотью и почернела. На улицах Серены безраздельно царствовала смерть. И смерть эта имела лицо — лицо с бельмами вместо глаз, лицо, покрытое чёрными язвами и искажённое в мучительной агонии. Малихор — чёрная кровь.       Вездесущая хворь поражала не только людей — на улицах дохли крысы и кошки, поедавшие крыс. Птицы то и дело падали замертво на мостовые. Даже стволы деревьев — и те чернели, листья скручивались и опадали, а немногие растения, которые были ещё живы, приносили одни гнилые плоды.       Хотя Мария была младше малихора, детство её пришлось на то время, когда болезнь не проникла ещё за стены дворца, а лишь начинала захватывать порты и грязные улочки нижнего города. Дым не застилал ещё неба, и солнце светило ярко.       В воспоминаниях её детства было много света — по утрам он проникал лучом меж сдвинутых портьер в её спальне и освещал радостный танец пылинок, днём он, преломляясь в витражных окнах дворца и окрашиваясь множеством разных цветов, заливал просторные залы, по которым она бегала, смеясь и топоча, не зная ещё ни печали, ни запретов. Тёплый вечерний свет зажигал кроны деревьев в грушевом саду и отражался в смотрящих на неё голубых глазах — таких же распахнутых и любопытных, как её собственные.       — Расслабьте лицо, ваше превосходительство, прошу! Вот так! — господин де Кортоне показался на миг из-за мольберта и красочно продемонстрировал Марии, как именно ей следовало расслабить лицо.       Она со вздохом последовала его примеру, мысленно благодаря Озарённого, во-первых, за то, что художник в основном пишет её с переодетого манекена и более ранних портретов, поэтому она вынуждена просиживать в неподвижной позе всего по два часа в день, а во-вторых — за то, что песок в часах почти вышел, и это значило, что на сегодня её мучения подходили к концу.       — Ваш взгляд очень сложно уловить, — отдалившись от мольберта, художник придирчиво рассматривал результаты своих трудов, — но, полагаю, завтра мы всё же закончим.       — Боюсь, у вас нет выбора, господин де Кортоне, — развела руками Мария. — Завтра с вечерним приливом я отчаливаю на Тир-Фради, вы ведь помните об этом? — она сбросила камзол (по желанию матери её писали в дорожной одежде) и спрыгнула с высокого стула.       — Да-да… — пробормотал художник, уже принимаясь драпировать подол её камзола на манекене. — До завтра, ваше превосходительство.       Выйдя в коридор, Мария с наслаждением размяла затёкшие от долгой неподвижности плечи. Неужели и вправду завтра она отправится в плавание к далёкому острову?       Новой земле, открытой всего пятнадцать лет назад и всё ещё окружённой ореолом таинственности, приписывали разные чудеса — гротескные, интригующие и пугающие, — в большинство из которых Мария не верила. Однако было среди этих чудес одно, ни у кого не вызывавшее сомнений: на Тир-Фради не распространялся малихор.       Вечер, когда решилась её судьба, Мария помнила во всех подробностях — так, словно это было вчера. Спускаясь по лестнице, она с грустью думала о том, что исключительное счастье всегда предваряет скорую беду. А в тот самый вечер Мария как раз была исключительно счастлива.       По давно сложившемуся обыкновению она засиделась тогда в кабинете своего дяди — князя д’Орсея — за поздним чаепитием. Огонь мерно потрескивал в камине, и на стенах кабинета, не освещенного более ничем другим, плясали тени. В полумраке угловатое лицо дяди выглядело моложе, и Марии то и дело казалось, что она видит перед собой Константина. Как бы все ни твердили её кузену, что красотой он вышел в мать, и как бы яростно сам он ни стремился отличаться от отца, Мария всё же явственно различала между ними сходство: в высоких скулах, в выражении глаз, в манере держать голову и даже в голосе — иногда, когда Константин был серьёзен. С годами это сходство проступало всё отчётливей.       Потягивая чай и наблюдая за тем, как Клод д’Орсей набивает трубку ароматным табаком, Мария чувствовала нечто вроде умиротворения. Подобное умиротворение, однако, всегда таило в себе скрытую угрозу и могло в любой момент смениться разного рода испытаниями её интеллекта, воли и хитрости. Таков был её дядя, но за это она и ценила его. Именно он показал ей изнанку мира, научил читать на ней неровные стежки и дергать за нити, распуская и натягивая их таким образом, чтобы рисунок, будто бы сам по себе, изменялся с лицевой стороны. Рядом с князем д’Орсеем Мария словно приобщалась к чему-то большему, нежели она сама. К чему-то значительному, доступному лишь узкому кругу избранных.       — Что бы ты подумала, дитя моё, если бы мне вдруг пришло в голову назначить тебя эмиссаром воли Торгового Содружества в Новой Серене? — неожиданно проговорил дядя обманчиво небрежным тоном, не отвлекаясь от своего занятия. — Если бы я сказал, что вскоре ты могла бы отправиться на Тир-Фради вместе с моим сыном?       Мария не подала виду, что вопрос застал её врасплох. Много лет — с тех пор, как девочкой ещё она провела ночь, запертая в часовне монастыря, — Мария заботилась лишь о том, чего хотели от неё другие, и совсем разучилась хотеть чего-то сама. Но с того самого дня, как Константин получил назначение на губернаторскую должность в Новой Серене, какой-то частью своей души она надеялась плыть с ним — совершенно не веря, однако, что это станет возможным. Неужели то, что произошло между ней и кузеном тогда — давным-давно, в шкафу на чердаке, — наконец забылось?..       Медленно и изящно Мария опустила чайную чашку из тонкого, украшенного позолотой, фарфора на блюдце. Нет, радоваться было рано — вполне в духе её дяди было сказать такое затем лишь, чтобы увидеть её реакцию.       И какая же реакция могла бы убедить князя в том, что в идее отправить её на Тир-Фради вместе с Константином нет ничего дурного? Ни одним мускулом на лице не выдавая трепета, возникшего в её груди, Мария, раздумывая, сложила пальцы рук домиком.       Вряд ли дядя хотел увидеть воодушевление и радость — излишнего энтузиазма он не любил. Но, продемонстрируй Мария равнодушие или неохоту, он также не отдал бы ей эту должность: князь часто повторял, что тот, кто не видит цели в свой роли, очень скоро лишается её в пользу более заинтересованных претендентов. Нет, она должна была хотеть этого назначения — всё дело было в причинах, из которых произрастало бы это желание.       Дело всегда было в причинах — с их помощью, при должном подходе, можно было как оправдать жуткое убийство, так и вызвать осуждение добродетели. Мария должна была назвать верные причины, угадать ход мыслей дяди и развеять все его опасения. Разговаривая с ним, она всегда чувствовала себя так, словно ходила по тонкому льду, и всё же — с каждым разом ступала всё уверенней, а со временем научилась делать это так ловко, что больше не оставляла за собой ни единой трещины.       Пришло время использовать всё, чему он её научил.       — Во-первых, — осторожно начала Мария, — если бы это действительно было так, мне было бы лестно заключить, что я смогла произвести на вас приятное впечатление недавним успехом при переговорах в Аль-Сааде — касаемо западного торгового пути, — она сделала паузу, пытаясь по его взгляду понять, верное ли выбрала направление. Князь д’Орсей кивнул ей, поощряя продолжить. — Во-вторых, я бы сочла это крайне разумным употреблением моих талантов, хоть и была бы, в-третьих, бесконечно опечалена грядущим расставанием с родными, — изобразить грусть на лице не составило Марии особого труда, так как мать она действительно любила всем сердцем.       — А что же твои знакомства здесь? — дядя закончил набивать трубку, отложил её в сторону и внимательно посмотрел на Марию. — Не была бы ты опечалена тем, что тебе пришлось бы оставить их, отказываясь, возможно, от выгодного предложения руки и скорого замужества? Ведь отъезд, Мария, отдалил бы тебя от радостей брака и материнства на совершенно неопределенный срок, — князь д’Орсей чуть наклонил голову, поглаживая бороду.       Здесь следовало ступать особенно осторожно.       — Позвольте быть с вами откровенной, дядя, — у князя было мало уязвимых мест, но те, что были, Мария выучила как свои пять пальцев. Она призвала на помощь всё своё красноречие и подалась вперёд, со значением глядя в его глаза: — Всякий раз — и я нисколько не преувеличиваю — всякий раз радость от приятного знакомства — как здесь, так и в наших союзных державах — омрачается для меня страхом. Я знаю, как тяжело пришлось вам, — она подалась ещё ближе и сжала его ладонь, — и ужас парализует меня, когда я представляю, как мой супруг или — упаси Озарённый! — моё дитя, плоть от плоти моей, страдают от непереносимых болей, вызванных малихором, — Мария скорее почувствовала по его руке, нежели увидела, как князь вздрогнул при упоминании болезни, унёсшей его первую — искренне любимую им — жену и их первенца.       Княгиня с грудным младенцем слегли в самом начале эпидемии во время поездки в Аль-Саад, и князь, хоть и женился вскоре во второй раз, так до сих пор и не оправился от той потери.       — Я закрываю глаза и вижу, как огонь поглотит любимые мною лица, изъеденные чёрными язвами… — продолжала Мария.       Чтобы подкрепить слова, она попыталась вызвать у себя слёзы, но они не шли — Мария так ни разу и не смогла заплакать с того дня, как её отослали на обучение в монастырь. Слёз, по счастью, и не потребовалось: перед тем, как дядя с порывистым вздохом спешно отвернулся, она успела увидеть страдание, исказившее его лицо.       Сообразив, что попала в цель, Мария вскочила и стала беспокойно расхаживать по кабинету, заламывая руки.       — Поэтому, милый дядя, разве удивились бы вы тому, что радости брака и материнства я мечтала бы познать в том месте, где подобная печальная участь не угрожала бы мне так верно?! К тому же, — она вернулась в своё кресло, с удовольствием отмечая, что князь потирает веки и согласно кивает её словам, — зная, сколь далеко простирается ваша мудрость, я бы предположила, что, отправь вы меня вместе с Константином на Тир-Фради, мне было бы уготовано, заключив брак там, не только обрести своё счастье, но и послужить на благо Торгового Содружества. Ведь политическая ситуация на острове не так стабильна, как на материке, и союзных нам городов там два, а сын у вас — всего один, — выложила Мария последний свой козырь и еле удержалась от того, чтобы откинуться на спинку кресла и перевести дух.       Князь д’Орсей посмотрел на неё, кажется, с облегчением, и Мария почувствовала себя так, будто ей удался не один верный ход, а целая победная комбинация. С минуту дядя молчал, в задумчивости барабаня пальцами по столу. Мария, хотя сердце её бешено колотилось, сохраняла внешнее спокойствие и готовила себя к любому его ответу.       — Решено, — произнёс, наконец, князь и положил ладонь на стол — это значило, что всё действительно было решено. Сердце Марии ликующе запело. — Я вижу теперь, что ты готова к своей миссии, Мария. Готова исполнить ту роль, которая давно уже была мною тебе отведена. Ты будешь сопровождать Константина в путешествии к Новой Серене, всячески содействовать ему на его губернаторской должности и исполнять роль эмиссара, представляя перед нашими нынешними и, надеюсь, будущими союзниками на острове интересы Торгового Содружества. Главной твоей задачей, однако, будет выяснение причин, по которым болезнь не распространяется на Тир-Фради. Быть может, кто-то владеет чем-то там, — он опасно сверкнул глазами, — чем нам стоило бы владеть здесь. Ты понимаешь меня, дитя? — она кивнула. — Вот и славно.       Поднявшись с кресла, Мария в почтительном жесте припала перед князем на одно колено.       — Милый, дорогой дядюшка! Я исключительно тронута вашей верой в меня! Но, — чтобы закрепить успех, вопреки ликованию, заполнившему всё её существо, она изобразила сомнение и колебание, — как же я скажу об этом матушке? И будет ли действительно разумно отправлять за океан сразу обоих отпрысков нашего дома?       — Не беспокойся о своей матери, дитя моё. Она будет лишь рада тому, что ты покинешь это... — дядя повёл рукой, подбирая слова, — полное скорби место. Если же моя сестра и сама пожелает присоединиться к вам — препятствовать я не стану. Касаемо остального — ты, в отличие от моего непутёвого сына, заслужила полное моё доверие, именно поэтому я отправляю вас вместе. Все свои надежды я возлагаю на тебя — не дай Константину совершить непоправимых ошибок.       — Я не подведу вас, дядя, — пообещала Мария и поцеловала перстень с гербом Торгового Содружества на его руке. Герб представлял собою пирамиду из пяти монет, которые символизировали пять княжеств Содружества. Монета, олицетворявшая княжество д’Орсей, находилась, вне всякого сомнения, на самом верху пирамиды, хотя об этом и не принято было говорить вслух.       — А теперь ступай, — князь тепло улыбнулся Марии, раскуривая трубку.       — Доброй ночи, дядя.       Она встала, поклонилась и, бесшумно ступая, вышла из кабинета. И только затворив за собою двери и окончательно убедившись, что никто не наблюдает за ней, позволила себе счастливую улыбку.       Позже, ворочаясь на пуховой перине в своих покоях, она долго гадала о будущем, прежде чем сон, реальный и красочный, завладел ею. Марии приснилось, будто Константин так же, как когда-то в детстве, забрался на городскую стену, чтобы доказать отцу, что может «достичь высот». Только на этот раз Мария не остановила его, и кузен вскарабкался на самый верх — до того высоко, что если бы он, как это было в жизни, оступился, спускаясь, её магия не смогла бы смягчить его падения. Константин из сна, впрочем, и не собирался спускаться — только смеялся радостно. И звал её с собой.       В глубине души Мария сомневалась, что они с кузеном готовы к той ответственности, которую возложит на них новая земля. И всё же — ничто, казалось, не могло омрачить её радости.       А на другой день, зайдя в покои матери, она застала там доктора в клювоносой маске. Ливи де Сарде рыдала, сгорбившись в кресле, и кровь, стекавшая в пиалу из надреза на её предплечье, была чёрной.       День за днём Мария в бессильном отчаянии наблюдала за тем, как неотвратимо развивается в её матери малихор: сперва ничего серьёзного — лишь тошнота, недомогание, испорченный сон и аппетит, затем жар и эйфория — короткое обманчивое облегчение, и, наконец, невыносимые боли и первые внешние признаки тления плоти. Некогда блестящие глаза подёрнулись мутной белёсой пеленой, а постаревшее, но всё ещё миловидное лицо покрылось зияющими язвами.       У Марии защемило сердце при мысли о том, что завтра ей придётся проститься с матерью навсегда, но не в её праве было отложить плавание и не в её силах — остановить смерть.       На ходу закатывая рукава и ослабляя ворот рубахи, Мария не спеша спустилась в сад. Он звал её — она должна была проститься и с ним тоже.       Остановившись в окружении съёжившихся и почерневших деревьев, Мария тяжело вздохнула — грушевый сад погибал так же, как её мать. Завтра они с Константином уплывут отсюда, они спасутся, но какую-то часть себя ей придётся оставить здесь, во дворце. В этом умирающем месте, где когда-то давно они были так счастливы, был заключён ещё её детский смех, витающий, словно призрак, в грушевом саду. Её слёзы были заперты тут, на чердаке, в шкафу с резными дверцами и золотыми ручками.       Переполненная печалью и нежностью, Мария поднесла руку к чёрному листку, но стоило ей прикоснуться к нему — как он рассыпался прахом.       За её спиной, стуча по граниту подбитыми каблуками сапог, кто-то сбежал по ступеням. Марии не нужно было оборачиваться — щегольскую походку кузена она не спутала бы ни с чьей другой.       — Моя обожаемая кузина! Я обыскался тебя, честное слово! Не желаешь ознакомиться с нашими планами на сегодняшний вечер?       Боковым зрением Мария увидела, как Константин в шутливом поклоне снял модную шляпу с широким, приколотым к тулье, отворотом, поднял голову и привычным жестом отбросил со лба вечно топорщащиеся светло-русые волосы — когда-то золотистые, к его двадцати четырём годам они приобрели приглушённый и более благородный пепельный оттенок. Мария повернулась к кузену, и под её взглядом весёлое выражение на его лице тут же сменилось замешательством.       — Всё умирает, — тихо сказала она. Собственный сдавленный голос показался Марии чужим.       Константин сделал несколько неуверенных шагов ей навстречу, крутя шляпу в руках, и наморщил лоб, явно силясь придумать что-то ободряющее, а когда, наконец, нашёлся, его лицо снова озарилось искренним весельем:       — Знаешь, кто никогда не умрёт?       Мария лишь вопросительно подняла брови, и Константину пришлось самому ответить на свой вопрос:       — Тот, кто с утра и до вечера пьёт!       — В самом деле? — Мария скептически фыркнула, но поневоле всё же слегка улыбнулась. — То-то я смотрю, ты не болеешь.       — Услышал в «Розе и короне», — Константин развёл руками. — А всем известно, что народная мудрость — это мудрость как она есть.       «В «Розе и короне»? А ведь приличное было заведение», — подумала Мария. Воистину — отчаяние перед лицом смерти лишало людей всякого благородства.       — Наше торжественное отплытие, — продолжал тем временем кузен, — нужно хорошенько отметить.       — Завтра утром меня ждёт последняя портретная сессия, — Марии хотелось отказаться под благовидным предлогом, — кутить перед этим — не лучшая затея.       — Брось, я уверен, что ты могла бы кутить хоть целую неделю подряд и выглядеть после этого всё так же великолепно! — Константин бессовестно льстил ей.       — Поскольку подобного за мною ни разу замечено не было, уверенность твоя проистекает лишь из недостатка сведений. Ведь недостаток сведений, как известно, — передразнила она его шутливым тоном, — возбуждает фантазию.       Задул ветер, неся отдалённый запах гари. Сухие ветви колыхнулись, и в воздухе закружила чёрная пыль.       — Иди сегодня без меня, — уже серьёзно проговорила Мария. Рассыпавшийся листок ещё чувствовался на пальцах, и она тряхнула рукой.       Константин, конечно, понимал истинную причину её отказа.       — Довольно грустить, звёздочка моя, — в ободряющем жесте он приобнял её за плечи. — Завтра мы оставим позади всю эту смерть и отправимся в новую жизнь.       — Матушка говорит, что смерть — это часть жизни, — Мария высвободилась из его объятий и в задумчивости провела рукой по сухому стволу дерева, — думаю, мы всюду несём её в себе, куда бы ни отправились.       — О, что за ужасные мысли, что за меланхолия! — раздосадованно воскликнул Константин, но, спохватившись, продолжил более сдержанно: — Горе твоё, несомненно, велико, и я разделяю его, но… — он приблизился снова, дергая кузину за рукав.       — Иди сегодня без меня, — повторила она мягко, а затем привстала на цыпочки, обхватила ладонями его лицо и нежно поцеловала в лоб.       Не спеша на этот раз отстраняться, Мария вгляделась в его черты и впервые увидела, что глаза его, которые она привыкла считать голубыми, приобрели жёлтые прожилки. Как же давно она не смотрела в них так близко и так долго? Стало быть — с самого детства. Губы Константина приоткрылись, а щёки заалели — наверное, от духоты. У Марии на миг перехватило дыхание — она вдруг поняла, что они совсем одни в саду. Странное чувство. Впервые с того самого дня, как она вернулась ко двору, за ними никто не наблюдал.       — Ну что ж, — Константин моргнул и словно бы очнулся, — как пожелаешь. Оставлю тебя в твоей скорби. — Он коротко поцеловал её ладонь и поклонился, подметая шляпой землю, а когда поднял голову, весёлое выражение лица и озорной тон вновь вернулись к нему. — Сама же будешь потом локти кусать!       Мария состроила гримасу и попробовала дотянуться зубами до локтя. Кузен, посмеиваясь, надел шляпу и пошёл прочь.       — Повеселись за нас двоих! — крикнула ему вдогонку Мария, стараясь придать бодрости своему голосу.       — Всенепременно! — Константин описал в воздухе лихой кабриоль, и она засмеялась, на мгновение и в самом деле позабыв о смерти.       Прежде чем окончательно скрыться за колоннами, Константин, не оборачиваясь, прокричал:       — В Новой Серене я прикажу посадить у дворца грушевый сад для тебя, дорогая кузина! И он будет ещё лучше, чем этот!