Истлевший сад

      Ему было двенадцать, когда он впервые увидел бурю.       Совсем недавно приписанный на «Арселию» юнгой, Васко трясся во тьме трюма с горшком в руках и с ужасом ожидал своей вахты, слушая, как стонет и скрипит сдавливаемое толщей воды судно. В трюме было тесно, пахло пóтом, блевотиной и нечистотами, но душная утроба корабля представлялась ему местом куда более безопасным, нежели омываемая волнами раскачивающаяся палуба, где только цепкость рук и воля рока отделяли матроса от смерти в пучине. Помня о том, что конь с завязанными глазами может скакать галопом сквозь пылающее пламя, но стоит снять повязку — он взовьётся на дыбы и сбросит ездока, Васко гадал, сможет ли управлять собой, когда его самого вышвырнут из обманчиво безопасного мрака.       Избежать вахты, однако, было никак нельзя. Покинув трюм, Васко тут же очутился в авральной суете — шторм разбушевался не на шутку, и капитан приказал спустить паруса. Растерянно озираясь по сторонам, Васко вдруг поймал на себе его взгляд — насмешливый и, в то же время, такой понимающий, что стало ясно: капитан знал и о том, что во рту у него стояла горечь, и о том, что сердце отчаянной рысью колотилось в груди, и о том, что страх, будто чья-то ледяная рука, держал его за загривок. Васко нахмурился. «Ничего ты не знаешь», — упрямо подумал он и, неожиданно для себя, вызвался вместе со взрослыми матросами убирать грот.       — Я лёгкий, — сказал Васко, — и я сильнее, чем кажусь.       Тяжёлая парусина трепетала на встречном ветру, штаги ходили ходуном, с трудом удерживая мачту, и лишний вес был ей явно ни к чему. Капитан кивнул, давая добро, и Васко, влекомый упрямством, наравне с остальными ловко вскарабкался по вантам. От страха он то и дело прикрывал глаза — прежде, на кораблях в бухте, а затем и на «Арселии», Васко взбирался на марсы бессчётное количество раз и, как и было положено навту, мог с лёгкостью проделать это на ощупь.       Гроты подобрали с трудом — мачта раскачивалась куда сильнее самого судна, мокрые руки скользили и путались в снастях, водяная пыль застилала глаза. Когда дело было сделано, матросы тут же, не дожидаясь лиха, поспешили вниз, а Васко замешкался, прибитый к марсу оглушительным раскатом грома.       Ливень вдруг перестал, и, проморгавшись, Васко распахнул глаза. Ревущая бездна раскинулась перед ним — неукротимая, безжалостная и завораживающая. Молнии, вырастая из неба, словно белёсые деревья, прорезáли тучи и затухали в едва различимой линии горизонта. Толща воды за бортом казалась плотной как кисель, а чудовищные волны напоминали мускулы, перекатывающиеся под блестящей шерстью зверя. Ветер спутывал волосы и громко свистел в такелаже. Держась за топ, Васко медленно распрямился, и внутренности неожиданно сладко скрутило — ему почудилось, будто он летит над океаном. Точно чайка, у которой против шторма только два крыла. Крошечное белое пятнышко в небе.       Но до чего же красива, громадна и вечна была стихия!.. Или не стихия, а природа. Или не природа, а та круговерть, для которой он не мог подобрать названия. По сравнению с ней Васко вдруг показался себе совсем ничтожным — песчинкой, или, и того меньше, мелькнувшей мыслью.       Образы, сменяя друг друга, понеслись чередой перед его внутренним взором. Мелкая рыбёшка исчезала в пасти гигантской акулы, но сама акула миг спустя обращалась в скелет и опускалась на илистое дно океана, а белые моллюски засасывали крупицы разложившейся плоти. Стремительно вращался земной шар, загорались и гасли светила. Солёная вода с шипением выплёвывала моллюсков на берег, те усыхали на солнце, и смуглый босоногий мальчик — может, это был он сам — собирал крупные раковины, нёс в лавку к скупщику, а тот старательно расставлял их на полках. Но раковины превращались в песок, а затем и лавка превращалась в песок, и всё на свете.       Море может забрать его, когда захочет, понял Васко. В любую минуту. И ничего с этим не поделаешь. Вслед за этой мыслью страх отступил, и пришло освобождение: не было никакой нужды бояться за свою жизнь. Наверное, в тот день Васко и повзрослел.       С тех пор прошло двенадцать лет, и в межбровье у него залегли не по годам глубокие морщины. Пока на его глазах людей смывало за борт, уносило прочь под треск переломившихся рангоутов, Васко неизменно оставался в живых. Секрет его был прост — он никогда не спорил с бурей, и всякий раз готов был умереть.       Придерживая капитанскую треуголку, Васко огляделся. Грозовые облака заволокли ночное небо — быстрые и такие низкие, что в них, казалось, терялись верхушки мачт. Беспорядочный ветер окреп и теперь неистовствовал: ежесекундно меняя направление, он будто спорил с самим собой, и «Морского конька» бросало на волнах так, словно это был не гружёный до отказа галеон, а всего-навсего бумажный кораблик. Настолько свирепой бури Васко не ожидал. Тёплые течения между Гаканом и южным берегом Тир-Фради как правило не представляли опасности, тем более летом. Равный по силе шторм, судя по доступным ему архивам навтов, случился в этих широтах лишь раз — и то больше двадцати лет назад.       Несмотря на то, что Пако отчаянно крутил колесо штурвала, и по шпигатам ежечасно пускали масло для облегчения хода, исполинские пенные волны, схлёстываясь, вздымали белые шапки над кораблём и одна за другой обрушивались на палубу. Кормовые фонари погасли уже давно, и суда каравана безнадёжно рассредоточились.       Наверху Васко оставил только рулевого да вахтенных матросов. Остальные укрывались на жилых палубах и в трюмах, в кромешной темноте — в такую качку капитан не позволял жечь на корабле свечи и, тем более, масляные лампы. Там, внизу, должно быть, сейчас наперебой молились: и желторотые рекруты Монетной Стражи, никогда прежде не ходившие морем, и их умудрённые опытом лейтенанты, и моряки, не раз уже повидавшие бурю на своём веку, и истово веровавшие в Озарённого, и даже поклонявшиеся одним лишь своим склянкам учёные из «Мостов» — все без разбору. Но Васко знал: грохот шторма заглушал молитвы, и боги не слышали их.       Когда среди шума и брызг он вдруг увидел её превосходительство, то сперва решил, что ему мерещится: в отблесках молний она на миг показалась ему не просто хорошенькой, а необычайно красивой. Утопая в тяжёлом, явно с чужого плеча, бушлате, с родимым пятном, чернеющим причудливой кляксой на молочно-белом лице, она была здесь чужой — и всё же почему-то выглядела так, словно только что выступила из морской пены. Васко не заметил, как она выбралась на палубу — улучила, наверное, момент во время смены вахты. Теперь уж поздно было возвращаться: люки намертво затянули кожей и парусиной.       Опомнившись, он перехватил её превосходительство у грот-мачты и торопливо закрепил на ней страховку тугим якорным узлом. В это самое мгновение молния ударила в установленный на мачте громоотвод, и капитан, заслонив леди де Сарде собой, зажал ей уши. Он успел разглядеть, как искры, прежде чем осы́паться с шипением на мокрую палубу, отразились лихорадочным блеском в её сузившихся зрачках.       — Вот так, значит, нам суждено погибнуть?! — когда грохот стих и Васко убрал руки, леди де Сарде, позабыв об учтивости, вцепилась в его воротник. — А что же магия навтов, капитан?! Та самая, которая помогает вам обуздать море…       Магия! Сохранять монополию на морские путешествия становилось год от года всё труднее — Мостовой Альянс наступал им на пятки, пусть даже построенные там корабли ходили пока лишь в их родном заливе. Техника, астрономия, тригонометрия — навты ревностно оберегали свои тайны, выдавая за подвластное лишь им одним волшебство.       — Мы сделали всё, что было в наших силах, миледи, — твёрдо проговорил Васко, внутренне борясь с чувством вины за чужую (и невольно ставшую его собственной) ложь. — Остаётся только ждать.       — Ждать? Чего?       — Как только ветер выберет направление, качка станет меньше.       Тем временем перекрёстные волны — хуже некуда — сцепились перед кораблём, бушприт зарылся в них, и вода плеснула на палубу, заливая ноги холодным потоком. Корма угрожающе затрещала, и леди де Сарде беспокойно закрутила головой. Причёска её, наконец, не выдержала ветра, и волосы взметнулись вверх белеющей в сумраке ветвистой короной. Пытаясь собрать их, леди де Сарде опрометчиво отняла руки от мачты, и если бы Васко, сам с трудом сохраняя равновесие, не придержал её, тут же заскользила бы вниз по накренившейся к носу палубе.       «Умеет ли её превосходительство плавать? — подумалось вдруг капитану. — На сколько способна задержать дыхание? Как долго может не пить воды?» Когда после крушения «Отважного» он, Сантьяго и Карлос спасались на перевёрнутом баркасе, им пришлось обходиться без пресной воды почти трое суток. Васко думал, что двенадцать лет назад, стоя на грот-марсе, навсегда распрощался со страхом, но вот — круг замкнулся, и давно позабытое чувство вновь всколыхнулось в нём, приняв женское обличье. Леди де Сарде обладала, несомненно, множеством талантов, но ни красноречие, ни меткость, ни даже магия света не помогли бы ей в море. Она и сама наверняка понимала это, а потому держалась за капитана, как за последнюю соломинку. Свободной рукой Васко крепче обхватил леди де Сарде за плечи. Она дрожала, хотя и пыталась изо всех сил сохранять лицо.       — Вы не умрёте, миледи, — пообещал он, заглядывая ей в глаза, — не сегодня. Там, впереди, если очень хорошо приглядеться, можно увидеть остров, — это, конечно, была ложь, но Васко приготовился нести любую околесицу, лишь бы отвлечь её, а может быть, и самого себя, — там вы сойдёте на берег, даю слово.       Леди де Сарде бросила короткий взгляд за корму, где волны как стая разъярённых акул нагоняли «Морского конька», а затем судорожно вздохнула и закрыла глаза.       — Расскажите, — попросила она, — расскажите о Тир-Фради.       И он рассказал. Сбивался то и дело, когда приходилось перекрикивать раскаты грома, но рассказал всё, что мог. Хотя Васко и не покидал ни разу закреплённых за навтами портовых территорий, он всё же видел облачённых в шкуры и перья аборигенов; видел закованных в цепи чудовищ, которых по заказу Мостового Альянса приводили из лесов; видел спящий вулкан и его алое зарево на фоне мерцающего звёздного покрывала, когда на Тир-Фради опускалась ночь. Красный — его любимый цвет, оттого что нечасто встречается посреди океана, но кроме красного остров пестрит таким множеством разных цветов, какого в жизни она не видала.       — Как, должно быть, красиво… — леди де Сарде благодарно сжала его предплечье, и её посиневшие губы тронула лёгкая улыбка.       Как вдруг — что-то переменилось. Зарифленные паруса наполнились, и палуба перестала уходить из-под ног. Васко сразу же опознал эту перемену и осторожно, сперва с недоверием, ослабил руку на вулинге. Через мгновение небеса разразились обильным ливнем. Хлынув плотной косой стеной, он забарабанил по палубе, и это был звук освобождения. Ветер выбрал, наконец, направление: «Морской конёк» застонал, выравниваясь, и вышел на полный бакштаг. Послышался чей-то робкий смех, затем ещё и ещё, всё смелее и громче — ликующие возгласы шумной волной прокатились по палубе.       — Что?.. Что такое?.. — леди де Сарде недоумённо заозиралась по сторонам, пытаясь понять причину всеобщего облегчения.       Волосы её намокли и облепили лоб, по бледному лицу текли струйки дождя. «Четырнадцать узлов!» — кричал лаговый с кормы.       — Теперь всё уже будет хорошо, миледи, — Васко снял треуголку и надел на неё, укрывая от дождя.       Треуголка была ей велика и сидела неплотно — леди де Сарде придержала её рукой, а затем посмотрела ему прямо в глаза, улыбнулась и сказала:       — Можете звать меня Мари.       Васко моргнул. Ему почудилось вдруг, что они здесь совсем одни, что всё смолкло, и наступила такая тишина, как в самом сердце урагана.       — Хорошо, Мари.       — Но только этой ночью, — поспешно добавила она. — Когда я сниму эту шляпу — снова стану леди де Сарде.       — Разумеется, — Васко кивнул, а про себя подумал: «Было ли въяве хоть что-то, кроме этой ночи?»       Буйный ветер, обретя направление, не утихал без малого неделю — всё гнал и гнал «Морского конька» так быстро, словно им правила какая-то злая сила. Сквозь плотные свинцовые тучи невозможно было разглядеть ни солнца, ни звёзд, и корабль шёл вслепую. Компас показывал верное направление, но Васко не сомневался, что они порядочно сбились с курса во время дрейфа. Большая удача, что «Морской конёк» тогда не лишился ни одной мачты — только треснули фока- и грота-реи, да брам-стеньги стоило перемотать. Капитан неотступно руководил работами и за всю неделю едва ли пару раз сомкнул веки.       То и дело он ловил себя на том, что среди заступивших на вахту матросов ищет взглядом Мари. В ту ночь они говорили как равные, но настало утро, она вернула ему треуголку и с тех пор больше не появлялась на палубе.       На седьмой день столбик барометра, наконец, счастливо подпрыгнул, ливень утих и ветер помалу успокоился, стал размеренней и мягче. Серый купол неба покрылся трещинами, как яичная скорлупа, и в них хлынули острые лучи слепящего и такого долгожданного солнца. Как только к вечеру его розовый диск показался сквозь рыхлые облака, Васко тут же направил на него секстант.       Теперь уж было ясно, что буре пришёл конец. Розовый закат был верным предвестником ясной погоды. Водяная роса, прежде висевшая в воздухе, рассеялась, и он сделался прозрачным и звенящим, как аль-саадский хрусталь. Из распахнутых настежь люков солдаты Монетной Стражи повалили на свеженадраенную и — впервые за неделю — совершенно сухую палубу. У них были такие сияющие лица, словно каждому выдали премию золотом, и Васко, пусть и едва не валился с ног, радовался вместе с ними.       По дороге в свою каюту он всё думал о благотворном влиянии смертельной опасности, когда встретил прогуливающуюся в компании Курта Мари.       — А Лауро говорил, что вы никогда не улыбаетесь! — воскликнула она торжествующе, а затем подала Курту знак рукой, и тот отвернулся, делая вид, что изучает ничем не примечательный погрузочный борт.       — Как? Вы сплетничали обо мне? — Васко ахнул в шутливом возмущении, и Мари тихонько рассмеялась. — Что ж, это лестно, — он предложил ей локоть и, когда после короткого колебания она приняла его, неторопливым шагом повёл вдоль палубы.       Облака поредели и из рыхлых сделались перистыми, небосвод окончательно затопило всеми оттенками розового, оранжевого и сиреневого, а алое кружево на платье Мари не скрывало ключицы. Словом — вид был великолепный.       — Скажите, капитан, — заговорила Мари, едва они отдалились от Курта настолько, что тот не мог расслышать их, — всё ли в порядке с грузом Монетной Стражи? Было бы весьма огорчительно, если бы ящики повредились во время шторма.       К ней вернулась привычная манера речи — та, к которой Васко, общаясь с аристократами, прибегал лишь вынужденно. Жаль. Ему куда больше нравилось, как Мари говорила той ночью, когда на ней была его треуголка.       — Это действительно было бы весьма огорчительно, миледи, ведь этот таинственный груз мог оказаться чем угодно — от безобидного бренди до зажигательных смесей. И поскольку выяснять это на корабле было бы крайне небезопасно…       — Ах, об этом я не подумала… — пробормотала Мари, досадливо поджав губы.       — …И поскольку выяснять это на корабле было бы крайне небезопасно, эти ящики были закреплены с особой тщательностью. Но, — поспешил успокоить её Васко, — на суше мои люди куда более рассеяны и неуклюжи, а потому несчастный случай, боюсь, неизбежен.       Мари кивнула, давая понять — ей довольно и того, что он помнит об их договорённости.       По палубе прокатили бочонки с ромом и элем. Обычно Васко не одобрял возлияний на своём корабле, но сегодня, в честь окончания недельного шторма, дал отмашку праздновать: в глазах команды он был «строгим и справедливым» капитаном, но легко мог превратиться в «чёрствого и деспотичного», не позволяй он им иногда расслабляться по их собственному усмотрению.       Когда Васко подвёл Мари к штирборту, то с облегчением отметил, что «Новая надежда» и «Молот», которые во время бури то и дело совсем терялись из виду, теперь отчётливо виднелись на горизонте. Вода за бортом горела и отблёскивала как расплавленная медь, солнце отражалось в ней колеблющейся дорожкой из розового золота.       — Когда море спокойно, такое чувство… — заговорила вдруг Мари, зачарованно глядя прямо перед собой, — как бы это описать? — она в задумчивости приложила указательный палец к кончику носа. — Времени словно не существует, и тебя самого не существует тоже, но в том и прелесть: ты как будто чей-то сон, — она улыбнулась одними уголками губ, мечтательно и печально. — Сейчас даже не хочется, чтобы плавание заканчивалось… То есть мне не терпится, конечно, увидеть Тир-Фради, но…       В мягких лучах закатного солнца её кожа казалась бархатной, а светлые глаза — почти прозрачными. Васко вдруг понял, что ни разу прежде не видел её в красном. Мог ли он надеяться, что она запомнила?..       Сейчас или никогда.       — Я тоже не хочу, чтобы это плавание заканчивалось, — тихо проговорил он, — я хочу узнать, что написано на тех страницах, миледи, которые вы загибаете, сидя за чтением на вашей любимой лестнице у мостика. И ещё — почему с такой печалью порой часами глядите в сторону Старого Света… Должно быть, вы что-то важное оставили там? — Мари подняла на него поражённый взгляд, но не остановила, и Васко продолжил: — Знаете, миледи, следующая ночь будет необычайно ясной, точно вам говорю. И можно будет увидеть, как падают звёзды. В конце лета всегда удивительный звездопад… Может, вы согласились бы надеть треуголку ещё разок? Это другая, не та, которая попала под дождь, — он снял треуголку и протянул ей, — вот, понюхайте.       Мари, до того слушавшая его без тени улыбки, прыснула, прикрыв рот ладонью, и Васко, глядя на неё, тоже не удержался. Сперва, правда, ему показалось, что из его горла вырываются только хрипы да карканье, как из ржавой трубы, — до того давно он не смеялся так громко и искренне.       — Как странно! — Мари с трудом успокоилась и теперь утирала выступившие в уголках глаз слёзы. — Я-то думала, вы меня с самой первой встречи невзлюбили — ну, когда я имела неосторожность назвать «Морской конёк» лодкой. — Васко вскинул брови — о том, что Мари говорила в их первую встречу, он уже и думать забыл. — Всё смотрели на меня с такой ненавистью… — О! Уж ему виднее, как он смотрел. — Просто всякий раз, когда я вспоминала о том, что буду делить палубы с целым батальоном Монетной Стражи, галеон начинал казаться мне недостаточно просторным, и…       — Забудьте, миледи, — Васко покачал головой и надел треуголку. — Дело было вовсе не в этом. Я могу быть… предвзят по отношению к людям вашего круга, но лично вас это больше не касается. — Пересохшие веки зачесались — беседуя с Мари он совсем забыл, как сильно устал. — Так вы придёте? Что скажете?       Мгновение поколебавшись, Мари шагнула к нему:       — Скажу, что вы выглядите измотанным, — её рука в надушенной атласной перчатке легла на его плечо. — Вам бы отдохнуть.       Она не сказала «нет».       — Я непременно должен ещё… — нельзя было говорить «рассчитать курс», — ...выяснить, где мы находимся, и как долго осталось плыть. К тому же нужно приглядеть за попойкой — ночные гуляния бывают порой опасней шторма.       — Уж об этом не беспокойтесь, — заверила его Мари. — Курт присмотрит за тем, чтобы не приключилось никакой беды.       Васко кивнул, легко сдаваясь. Усталость навалилась на него с новой силой, и голова шла кругом. Пора было идти, но он не мог сдвинуться с места — только смотрел на Мари не мигая. На фоне красного платья зелёная метка на её щеке выделялась особенно сильно, и в неверном свете заходящего солнца капитану вдруг почудилось, что она пришла в движение. Он заморгал и потёр веки.       Мари тем временем отвлеклась на что-то.       — Ну же, идите! — шепнула она ему напоследок, и спустя мгновение уже заспешила куда-то, стуча каблуками.       Кожу всё ещё жгло под лацканом бушлата — в том месте, где только что лежала её ладонь. Мари, конечно, не могла выразить согласие прямо, но что-то подсказывало ему: она придёт.       Покидая палубу, краем глаза Васко успел увидеть, как Мари подбежала к кузену, выбравшемуся впервые за неделю из своей каюты. Тот потягивался во весь рост, широко зевая, словно находился не на палубе корабля, а в собственной постели. Указывая рукой с ридикюлем на запястье куда-то вперёд, Мари потянула его на шканцы, откуда сейчас, должно быть, открывался особенно захватывающий вид на закат. На полпути д’Орсей вывернулся и, приподняв её над палубой, закружил в воздухе. Мари шутливо колотила его по спине, требуя опустить, и заливалась смехом. Васко даже ощутил лёгкий укол зависти, но тут же одёрнул себя — ведь это совсем другое.       Ни разу в Серене их такими не видал, отдалённым эхом прозвучал вдруг в голове голос Курта. Воздух свежий что-ли так действует? Или то, что мэтр де Курсийон на другом корабле плывёт? Затворив за собою двери капитанской каюты, Васко тряхнул головой: на краю сознания завертелась какая-то неясная мысль, но когда он попытался поймать её — она ускользнула и затерялась, словно юркая ящерица в высокой траве.       Он всё ещё сидел за расчётами, когда волны поглотили солнечный диск и, вместе с ним, всё многообразие красок. Собравшаяся на палубе толпа гудела, и от этого тишина и серость погрузившейся в сумерки каюты казались особенно убаюкивающими. Васко подавил зевок и с раздражением растёр лицо ладонями — цифры расплывались перед глазами и упорно не желали сходиться.       Дóски у порога вдруг отчётливо скрипнули, и капитан, не задумываясь, переставил приборы в ящик стола — ровно за миг до того, как дверь без стука распахнулась, и в проёме возник д’Орсей.       — Не вставайте, прошу! — его светлость небрежно махнул рукой, сразу же проходя внутрь и осматриваясь.       Васко бесшумно повернул ключ, запирая ящик.       — Надеюсь, я не помешал? — остановившись у стеллажей с книгами, д’Орсей провёл ладонью по корешкам, и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Терпение, капитан, никогда не входило в число моих добродетелей, а кузина говорит, что вам вот-вот должно стать известно, когда мы прибываем на Тир-Фради. Не томите, умоляю! Очень уж любопытно!       Он вытащил из-за перекладины книгу — Васко не разглядел, какую — и открыл на середине.       — Жаль вас огорчать, ваша светлость, — капитан попытался натянуть на лицо учтивое выражение, — но придётся подождать ещё немного.       — О, ничего. Я никуда не спешу, — пробормотал д’Орсей, перелистывая страницы.       Уходить, не получив ответа, он явно не собирался. Васко обречённо вздохнул и, поглядывая на д’Орсея одним глазом, обмакнул перо в чернильницу.       — Вы знаете, а у вас прекрасный вкус, — заключил его светлость, одобрительно потрясая книгой в воздухе, но тут же невесело усмехнулся и добавил себе под нос: — или отвратительный, если верить моему отцу.       Напоследок он оглядел книгу так, словно не понимал, откуда она взялась в его руках, а затем вернул на стеллаж и переключился на раскрытую шахматную доску.       — Но как вы провели нас через этот жуткий шторм, капитан! Я восхищён! — заинтересовавшись, по всей видимости, магнитными свойствами доски, он увлечённо переставлял фигуры. — Ума не приложу, как вам удаётся во время качки стоять на ногах, да ещё управлять судном. Я только и спасался, что снотворным настоем. Бедный Хаким! Он уж боялся, как бы я вечным сном не уснул, — д’Орсей хохотнул. Перевернув шахматную доску с примагниченными к ней фигурами вверх тормашками, он слегка потряс её и, наконец, вынес вердикт: — Как удобно!       Васко помассировал ноющие виски, пытаясь сосредоточиться на формуле.       — Знаете, а когда-то давно я даже хотел сбежать из дворца, чтобы присоединиться к навтам. Можете себе вообразить? — д’Орсей рассмеялся, но тут же посерьёзнел: — Хотел сбежать, а потом кузину увезти из того дурацкого монастыря… Вы ведь не верите в Озарённого, капитан? Я не оскорбляю ваши чувства? — спохватился он, но Васко безразлично покачал головой. — Так вот, теперь впору порадоваться, что я этого так и не сделал… Хотя Мария, надо признать, переносит море куда как легче меня.       Проходя мимо стола, он бросил беглый взгляд на вычисления через плечо капитана.       — Здесь ошибка.       — Прошу прощения?.. — Васко нахмурился.       — Здесь, — д’Орсей склонился над столом и ткнул пальцем в невысохшие чернила. — Не знаю, конечно, в чём тут соль, — он покрутил рукой над формулами, — но синус рассчитан неверно. Позвольте мне, — прежде, чем Васко успел возмутиться, д’Орсей уже присел прямо на краешек стола, взял чистое перо и, обмакнув его в чернильницу, изящным каллиграфическим почерком стал выводить цифры, — …в квадрат… ммм… так… — считая в уме, он наморщил лоб, — и два переносим…       Васко с досадой подумал о том, что и вправду мог допустить ошибку — до такой степени он устал.       — Вот! Теперь всё верно, — д’Орсей подул на чернила и спрыгнул со стола. — Не благодарите!       Васко подставил лист под остатки тусклого серого света, пробивавшегося сквозь толстые стёкла, и принялся тщательно проверять расчёты. К его глубочайшему удивлению, они действительно оказались верными. Пересчитывая в столбик, капитан подивился тому, с какой лёгкостью д’Орсей произвёл вычисления в уме.       — Никогда не любил тригонометрию, — небрежно бросил тот, подходя к окну, а потом вдруг спросил: — Вы навт по рождению, капитан?       — Нет, — ответил Васко, стараясь особенно не отвлекаться, — эти татуировки, — он указал свободной рукой на покрывающие подбородок линии и спирали, — означают, что я был дарован морю.       Той ночью, когда «Морской конёк» вышел из беспомощного дрейфа, Васко объяснил Мари значение каждой своей татуировки. Было отчего-то очень приятно, что она не передала их разговора кузену.       — Как тот мальчик, Джонас… — сочувственно протянул д’Орсей. — Подумать только: сначала Фонтены сами продают его, но вот, едва он успел позабыть их лица и своё прежнее имя, как они пытаются вернуть его назад силой! — он осуждающе покачал головой, и вдруг заметил: — Уже совсем стемнело, вы так зрение испортите. Позвольте у вас похозяйничать, где вы храните..? — д’Орсей огляделся, очевидно, в поисках масла и спичек, и Васко, не отрываясь от вычислений, махнул циркулем в сторону ящика с утварью. — Так вот, вы бы видели, капитан, где они держали его — в самой настоящей темнице!       Васко пожал плечами — действительно, случается всякое. Царапая бумагу высыхающим пером, он вывел наконец последнюю цифру, затем сверился с чертежом и нахмурился, недоверчиво вглядываясь в столбики вычислений. Поразительно! Васко ещё раз пробежал взглядом по листу — всё было верно. Они не отклонились от курса ни на градус, напротив: всю неделю, со скоростью вдвое превышавшей обычную, «Морской конёк» шёл крутым бакштагом по направлению к острову. Шторм, словно орудие чьей-то могущественной воли, гнал их прямиком к Тир-Фради.       — Так когда мы прибываем? — д’Орсей установил лампу на столе и налил в неё масло, — … будто вещами, — пробормотал он еле слышно, обращаясь уже, кажется, к самому себе. Глаза его блестели в сгустившемся сумраке. — Они распоряжаются нами, будто вещами… — Слова утонули в шипении чиркнувшей спички.       Он поджёг фитиль, и Васко заморгал — от вспыхнувшего огня перед глазами поплыли круги. Черты д’Орсея, правильные, но несколько угловатые, в контрастном свете масляной лампы вдруг показались Васко болезненно резкими, даже зловещими. Чёрная тень от его светлой фигуры вытянулась и заплясала на переборке, будто живая. Тени замелькали в уставшем мозгу капитана — ломанные и крючковатые, словно корни вековых деревьев. По спине пополз холодок, и ему на мгновение почудилось, что над «Морским коньком» снова сгущаются грозовые тучи.       Васко тряхнул головой, прогоняя наваждение. Целую неделю почти без сна — немудрено, что теперь ему мерещилось что-то несусветное.       — Скоро, ваша светлость, очень скоро, — выговорил он наконец, — неделя, если не случится ничего непредвиденного.       — Однако! Вот так новость! — д’Орсей на мгновение замер, пребывая, видимо, в приятном удивлении от озвученного срока, а затем заторопился к выходу. — Нужно непременно рассказать кузине, она будет в восторге!       Васко надеялся, что не будет, но промолчал.       — Вы не присоединитесь к нам на палубе, капитан? — у самой двери д’Орсей обернулся. — Пропустим по кружке рома, сыграем партию в пикет? — вместо маски смерти на его лице Васко снова разглядел весёлую и безмятежную улыбку. Видение отпустило, только какое-то смутное тёмное предчувствие продолжало маячить на краю сознания. — Что скажете?       — Благодарю за приглашение, ваша светлость, но вынужден его отклонить, — Васко вздохнул, изображая сожаление, и потёр воспалённые веки. — В заботах я слишком долго откладывал сон и сейчас едва ли смог бы отличить туза пик от короля бубен.       — Какая жалость, — протянул д’Орсей. — Что ж, отдыхайте, не стану вам мешать, — он приподнял над светлой макушкой невидимую шляпу и распахнул дверь, через которую, словно сквозь рухнувшую плотину, в каюту тут же ворвался гул голосов и толщей воды обрушился на барабанные перепонки.       За дверью Пако уже ожидал распоряжений. Еле ворочая языком, Васко приказал держаться того же курса, а затем, оставшись, наконец, в одиночестве, упал на матрас, не снимая сапог, и тут же провалился в сон — глубокий и вязкий, словно чёрный илистый песок на дне океана.       Оттуда, с самого дна, что-то рвалось наружу. Сдвигались породы, расступались тёмные воды перед мощью раскалённой лавы — земля обетованная лежала перед ним, внушая благоговейный ужас. У подножия расколотой горы стояла Мари в красном платье, чудовищная тень держала её в объятиях, и метка на лице разрасталась, пуская побеги.       Качка стояла такая, словно на палубе «Морского конька», с которым играла буря, но когда Васко посмотрел себе под ноги — палубы не было, только битые ящики да сырая земля. Вокруг кольцом смыкались леса — запретные и живые, а над всем этим — возвышался вулкан. Из алой глубины доносился шёпот сонма голосов, предупреждая о чём-то далёком, не имеющем пока формы, но чему непременно предстояло случиться. Васко не знал, что именно это было, но мог поклясться: оно приближалось.       В конце концов, капитан всегда предчувствовал надвигающийся шторм.