Мир, который им нужен

      полгода спустя       Если честно, получается какая-то херня.       Нет, правда, выглядит отстойно. В панелях лицо в три четверти было нормальным, а на полосе откуда-то вылез этот уёбский нос, и ещё пропорции челюсти куда-то уехали. И так каждый раз. Нормально, нормально, нормально — и вдруг в трёх четвертях что-нибудь уезжает. Потом два часа перерисовываешь каждую линию, ищешь, что не так, и в итоге получается ещё хуже, чем было. Блядские три четверти.       Джерард раздражённо заштриховывает карандашом рисунок, кидает альбом на стол и откидывается на спинку стула, растирая болящие глаза.       — Надо было идти к тебе в ресторан.       — О, понеслась моя любимая песня...       — Я серьёзно, это отвратительно, я бы это не купил. Может, хоть пел бы нормально…       — И побежал бы в свою редакцию через пару дней, потому что жопа зачешется.       — Вот и не побежал бы.       — Ещё как побежал…       — Фрэнк, я тупая бездарность.       — Джер, ты талантливая истеричка.       — Талантливая истеричка не тупила бы в простых вещ… То есть, я истеричка?!       С террасы доносится смех, и Джерард при всём желании сохранять серьёзность не может сдержать улыбку.       — Покажи, что там у тебя.       Привычный стук деревяшки о дверной косяк — Фрэнк всегда оставляет трость у входа в дом — и ритмичный пунктирный звук шагов: короткий — длинный, короткий — длинный.       — Капитан Айеро, берегитесь качки!       — Дошутишься, однажды сброшу за борт.       — Давай сделаем тебе настоящий пиратский костыль?       — Знаешь, куда я его тебе засуну?       — Кэп, вы грязный извращенец.       — Ещё какой. Показывай давай.       Фрэнк останавливается позади его стула и опирается о плечи Джерарда, прижимаясь щекой к его виску. Джерард нехотя поднимает со стола альбом.       — Ну и что такого страшного?       — Ничего страшного, кроме того, что я ничтожество.       — Джер.       — Видишь это? А теперь сравни с этим?       — Ну, чуть-чуть полнее стал.       — Ага, поправился за одну страницу.       — А ты сделай его на развороте таким, как бы, ну, кричащим? Он же, э, испуган? Пусть он будет такой, вроде как, подпрыгнувший от страха, чтоб аж лицо перекошенное. Зачем копировать выражение оттуда, где он спокойный?       Джерард смотрит на рисунок, щурясь и перебегая взглядом с одной страницы на другую.       — Блин, да. Серьёзно.       — Ну вот.       — Слушай, действительно. Там ещё можно вокруг таких линий нахреначить, как, ну, вот такие... — Джерард делает несколько штрихов карандашом по бумаге, — и пространство тут такое «а-а-а, страшно, кошмар», и он такой в середине подпрыгивает… О! Он же может не в три четверти быть, а как бы смотреть на читателя, и глаза такие огромные…       — Так даже лучше будет, я думаю.       — Да, так лучше.       — Ну вот и разобрались.       — Фрэнк.       — М?       — Ты солнышко.       Фрэнк улыбается — Джерард чувствует движение щеки по виску — и целует его в волосы.       — Уже поздно, завтра доделаешь.       — Завтра меня убьют в редакции.       — Твой редактор младше тебя по званию.       — Это работало только в армии, милый.       — Тогда тем более, никто не имеет права тебя убить.       Джерард слабо улыбается.       Всё ещё странное чувство — осознавать, что тебя не имеют права убить. Что тебе не нужно защищаться. Что ты можешь просто жить и всё.       Может, должно пройти больше времени. Интересно, думает ли об этом Фрэнк. Интересно, думают ли об этом другие такие же счастливцы — или неудачники, это как посмотреть. Тем, кто погиб, со всем этим дерьмом жить не придётся.       Им с Фрэнком и так потребовалось много времени, чтобы прийти хоть к какой-нибудь стабильности. Джерарда выпихнули из госпиталя раньше, чем Фрэнка, но фронт ему уже не светил, как и любая работа, в которой он может удариться обо что-нибудь головой и потерять сознание, или перенапрячься и потерять сознание, или перенервничать и потерять сознание — собственно, терял он его при каждом удобном и неудобном случае. Плюс одна отвратительная особенность и без того хилого организма. Впрочем, Джерард и так не собирался шахты рыть. У него остались глаза и руки — и это самая большая удача в его жизни. Ну, может, после знакомства с Фрэнком.       И вот тут на помощь пришла Линдси и её девушка (вот почему она тогда так хитро улыбалась) по имени Джамия: ещё некоторое время Джерард останавливался по очереди у всех их родственников, пока Фрэнк медленно и с трудом шёл на поправку. Нервное истощение сказалось на нём куда больше, чем физическое, и даже после выписки он ещё какое-то время не мог передвигаться самостоятельно — потому что «кому это надо, Джи, я не смогу ходить, это же очевидно». Но от Джерарда же хрен отвертишься.       А потом война закончилась.       Вот так просто взяла и закончилась.       И когда они вчетвером — Джерард, Фрэнк, Линдси и Джамия — садятся на пароход в Штаты, для ходьбы Фрэнку требуется только трость. Они возвращаются в Джерси вместе — как Фрэнк и говорил.       Через две недели Джерард обнимает плачущую мать и плачет сам: спокойно смотреть на то, как изменились мама с папой, их дом, Саммит, да вообще Штаты, — нельзя, невозможно, невыносимо. Смотреть, как мама берёт из его рук крестик и очки Майки, — тем более. В этом городе для Джерарда всегда будет слишком много призраков.       Через месяц Фрэнк увозит его в Ньюарк, и здесь их путешествие длиной в полтора долгих, страшных года заканчивается.       Здесь можно просто жить.       Ходить на работу, где тебе обещают «оторвать голову» за пролитый на рисунки кофе, но ты-то знаешь, как выглядит настоящее «оторвать голову». Смотреть на своего начальника и вспоминать, как его увозили из части в госпиталь — тогда он уж точно не был таким воинственным. Заканчивать работу и идти в ресторан, владелец которого знает Джерарда и всегда наливает за счёт заведения; слушать, как музыканты на сцене доигрывают свою программу, дожидаться Фрэнка после закрытия и возвращаться вместе с ним домой, в крохотный домик, который Фрэнку оставили родители и в который Джерард влюбился с первого взгляда.       Здесь пахнет шиповником, крепким кофе и Фрэнком.       ...Джерард касается носом его щеки.       Где-то за окнами — громкий хлопок.       Они оглядываются одновременно. Несколько секунд стоит тяжёлая, оглушающая тишина. Джерарду не хватает воздуха, в ушах звенит, и, кажется, кружится голова.       Фрэнк склоняется ближе и вполголоса произносит ему на ухо:       — Это салют. Соседская дочка сегодня замуж выходит.       Его дыхание касается похолодевшей кожи — тепла Джерарду катастрофически не хватает, дышать всё ещё тяжело.       — А... Точно...       На улице звучат новые хлопки, чуть тише первого, и далёкие счастливые возгласы. Фрэнк молчит, прижимаясь щекой к его виску. Джерард закрывает глаза: вдох — раз, два, три, четыре, пять — выдох. Ещё раз, медленно, полной грудью. Всё в порядке. Это салют. Ничего плохого не происходит.       — Мне тоже страшно, — наконец произносит Фрэнк.       Его ладони лежат на плечах Джерарда: пальцы ездят по ткани рубашки и, кажется, совсем немного дрожат.       И этот факт почему-то… успокаивает?       Фрэнк не закрывается. Фрэнк чувствует. Значит, с ним всё будет хорошо. Значит, с ними обоими всё будет хорошо.       — Всё будет хорошо, — Джерард разворачивается через плечо и встречается с ним взглядом.       Хлопки за окнами стихают, ещё какое-то время слышны невнятные соседские «ура», и постепенно в дом возвращается тишина.       Фрэнк смотрит на Джерарда, мягко улыбается, а потом целует в уголок губ.       — Конечно, будет.