Ласточка и сокол

             Ночь Беллетэйна встретила Цири отблесками огня и переливчатым эхом далёких, смеющихся голосов. Она пустила Кельпи в галоп, ворвалась на украшенную цветами и лентами поляну, осадила лошадь у кромки света от пылающего, казалось бы до небес, костра. Самозабвенно целующаяся парочка, собравшаяся было любиться прямо под ближайшим кустом, оказалась опасно близко к лошадиному крупу: девушка взвизгнула, потом засмеялась и потащила  парня в рощу, задирая на бегу юбку до самых бёдер.       Цири спешилась, отпустив Кельпи порезвиться, вошла под своды густо развешанных над столами гирлянд. Кто-то сунул ей в руки кружку с вином, судя по запаху, молодым, кто-то нацепил на голову венок из цветов и трав. Донник, тысячелистник, васильки и горечавки: аромат головокружительный, тяжёлый, медовый с кисловатым, душным привкусом свежесрезанных травяных стеблей кружил голову, заставлял глупо улыбаться, начать вдруг замечать жизнь вокруг и обрадоваться этому.       У Беллетейна особый дух — сумасшедших плясок, разнузданного веселья, случайных объятий и безотказной любви. Цири наблюдала этот праздник на Севере, но здесь, в Туссенте, он был немного иным, каким-то более раскрепощённым — парочка, которую Кельпи едва не стукнула копытами, была тому подтверждением. Южане переняли эту традицию у кметов Северных королевств — в Туссенте любили праздники, не обращая особенного внимания на их происхождение, Цири усвоила это чётко за то недолгое время, что провела здесь.       Цири только вчера вернулась с виноградников Туфо — устав от безделья и сопутствующих ему душевных метаний, она взяла у их хозяина заказ на прыскирника. Геральт, конечно же, не отпустил её одну, несмотря на то, что от ведьмачьего ремесла отказался. Они пробыли там три дня и эти три дня Цири была почти счастлива, потому что была занята делом, а не прилипчивыми сердечными метаниями, одолевшими её после последней встречи с Кагыром. Она не собиралась праздновать, но дым костров и запах жареного мяса притянул её, а смех, танцы и песни обволокли, сманили, поймали в свои душные, тёплые объятия. Здесь были друзья Геральта, но самого Геральта, как и Йеннифэр, Цири не увидела — наверняка, эту ночь они проводили в более уединенном месте. Цири порой раздражала эта их одержимость друг другом. Или она немного завидовала. Не замечала она и Кагыра.       Он сдержал слово. Ещё до отъезда в Туфо Цири перестала видеться с ним: он не спускался по утрам в кухню, не захаживал в конюшню и у фонтана со статуями двух обнажённых богинь не бывал тоже — Цири обходила эти места, словно часовой, день за днём, её манило туда, тянуло ожиданием новой встречи, тревогой и волнением за то, что эта встреча состоится, и разочарованием, что она так и не состоялась. По рассказам Лютика, Кагыр, легко влившись в ряды Странствующих рыцарей, пропадал на трактах и сторожевых башнях. Его называли Рыцарем Серебряной пряди — узнав об этом, Цири захотелось с досады стукнуть себя по лбу. Являясь в усадьбу изредка, он всё так же тепло приветствовал её, но держался теперь на почтительном расстоянии, чтобы «не раздражать даму своей навязчивостью», и Цири это, странно, но злило. Она злилась, что Кагыр её послушался, злилась и кляла себя за непоследовательность.       Каблуки вгрызались в рыхлую почву — Цири поймала себя на том, что неосознанно отбивала ногами незамысловатый ритм бойкой, быстрой мелодии.       Казалось, она не танцевала уже сто лет. В последний раз это было в каком-то захудалом трактире, на щербатом дубовом столе с кривой ножкой — они вместе с Мистле и Искрой отплясывали так, что гудело в голове, а икры и бёдра разрывало от напряжения не хуже, чем после недели в седле. Цири хлебнула из кружки, запила грустное воспоминание молодым туссентским вином. Мимо неё калейдоскопом проносились танцующие — их лица дикие, одержимые радостью и возбуждением, казались ей сумасшедшими; всполохи огня отражались в их блестящих, хмельных глазах, блестели в мокрых от пота лбах, в губах, влажных от вина и поцелуев. Цири хотелось поддаться этому бурному неистовству, забыться, встряхнуться.       Вино ударило в голову, смыло остатки напряжения и стеснения; бросив на землю опустевшую кружку, Цири вскрикнула и  пустилась в пляс, затерялась в вихре чужих взлетающих рук, ног, цветастых юбок и расшитых, праздничных рубах. Её схватили за руку, развернули, взяли за талию, прижали к себе и закружили. Она не сопротивлялась, только взвизгнула, пытаясь удержаться на ногах, и расхохоталась, уткнувшись носом в чужую могучую грудь, пахнущую крепким мужским потом и, почему-то, кислым молоком. Густая, жесткая поросль волос, выглядывающая из вольно распахнутой рубахи, толстая шея, короткая рыжая щетина, огромные, узловатые ладони, не знавшие оружия — её кружил в танце пахарь или кузнец, не воин — мирный молодой крестьянин из ближайшей деревни, живущий размеренной жизнью, получивший от предков своё ремесло, которое передаст по наследству своим детям и внукам. Добрый малый — Цири видела это по его открытому, хмельному взгляду, по большим, как у телёнка, доверчиво распахнутым глазам, голубым. Мягким, как атлас…       Он повёл её уверенно, но нежно, с почтением, оберегая от случайных столкновений — миг, и они с криком прыгнули через костёр, задели пылающую головешку, оставив за собой шлейф из пылающих искр. Цири танцевала до упаду: до мокрой спины и подмышек, до боли в грудине от жадных, слишком больших глотков воздуха, до плавящего жара в паху от слишком тесных объятий. Она плясала, ощущая спиной прикосновения мясистых мозолистых рук, разок позволила поцеловать себя в оголившееся плечо. Вспомнила вдруг красивые, длинные пальцы Кагыра, его крепкий хват, то, как эти пальцы лежали на рукояти меча, а после — на её запястье…       Ещё немного, и Цири вспыхнула бы, но не так, как в тот день, во дворике у фонтана, когда Ласточка вальсировала с длинным нильфгаардским мечом. В тот день, когда смотрела в глаза цвета грозового неба и понимала их обладателя с полувзгляда. Чувствовала его, а он её. Ещё немного, и Цири позволила бы увести себя за круг света, в рощу, к оглушительному стрекоту цикад и сверчков, туда, где мягкая и чуть влажная трава стелится, словно ковёр… Ночь Беллетейна воистину волшебная ночь, ведь в грубых, простоватых чертах туссентского крестьянина Цири мерещилось совсем другое лицо.       Цири увидела это лицо чуть поодаль: он кружил в танце крутобёдрую, черноволосую девицу в пестром платье; та заглядывала ему в глаза и так яростно хватала его за шею, будто от этого зависело спасение её души. Кагыр вёл себя достойно — не лапал, не обжимал, не лез под юбки — но попытки увести его в ближайший лесок пресекал вяло, будто бы нехотя. И улыбался.       Цири сдёрнула венок с головы, вывернулась из чужих, медвежьих объятий, перелетела луг, едва касаясь земли. Нахально оттолкнув девицу, втиснулась между ними, зло взглянула на Кагыра, уперев руки в бока.       — Вот как ты меня любишь?!       Растерянный, раскрасневшийся, виноватый и донельзя изумлённый. Удивительно живой, здоровый, набравший былую силу — после долгих дней отсутствия Цири взглянула на него по-другому. Ревнивое сердце птицей затрепетало в клетке рёбер, а горло разрывал огненный шар. Хотелось кричать, топать ногами, драться, и Цири готова была замахнуться, пока не услышала:       — Я только о тебе и думаю, Цири. Но ты же велела мне…       Ярость превратилась в жгучий стыд, ведь он ничего не сделал — ничего из того, что не сделала она сама. Она сама поставила точку, а теперь пошла на попятный, как глупая, капризная девчонка. Но Цири, поборов смятение, гордо задрала голову, глянула прямо и смело ему в глаза. Они были тёмными, как небо после чёрной, беззвёздной ночи. В них полыхали отблески костра. Цири поняла, что пропала.       — Дурак ты.       Голос осип, ярость взорвалась снопом искр и утихла, Цири хотела было развернуться и уйти прочь той же дорогой, но Кагыр поймал её за руку.       Цири не запомнила, кто потянулся первым — она стукнулась грудью о его грудь, не рассчитав ни скорости, ни расстояния, будто бы бросилась в бой, а на деле потянулась к губам; взяв глубокий вдох, скользнула языком внутрь. Кагыр ответил, и мир перед глазами померк.       Где-то далеко верещала и махала руками покинутая черноволосая девица в цветастом платье, где-то ещё дальше вздыхал и искал взглядом новую партнершу для танцев брошенный рыжебородый крестьянин, но Цири слышала лишь биение сердца и шум в ушах, чувствовала, как толчками течёт кровь по артерии, на шее, там, где была сейчас его ладонь. Она трогала его гладкие, мягкие, как шёлк, волосы, пропускала пряди между пальцев, брала их в кулак и прижималась сильнее, ближе, ощущая, как следом теснее становится кольцо его рук. Сладкая пыльца и хмельная терпкость вина — его губы были вкусными, а поцелуй полным давно и крепко сдерживаемой страсти; Цири чувствовала, что обмякает в его руках, тает, словно роса на солнце.       Она схватила его за ворот, потянула, словно хотела содрать с него одежду, и оттолкнула. Кагыр, потеряв равновесие, беспомощно попятился назад, а Цири бросилась прочь, нырнула под ручеек из сцепленных девичьих рук, коротко свистнула, подзывая лошадь.       — Цири!       Она ускользала от него юркой змейкой, а он шёл за ней следом, тяжёлым осадным орудием на пути к неприступной крепости, расталкивал плечами сгущающуюся за её спиной толпу. Цири взлетела в седло, охнув от томительной тяжести, налившейся в паху, стукнула Кельпи по бокам. Далёкий топот чужих копыт позади летел ей в спину, словно сотни стрел.       Цири раздразнила, раззадорила. Сбежала. И теперь с нетерпением ждала, что её поймают.