Ласточка и сокол

      Кагыр не видел перед собой ничего, кроме её удаляющейся спины. Всё вокруг превратилось в тошнотворное смешение звуков и красок, смазалось, закружилось: он вспомнил Цинтру, вспомнил, как Цири исчезла, растворилась, утекла сквозь землю прямо из-под его плаща, и как он, не помня себя, метался по округе и выл. Вспомнил Таннед, когда она снова ушла от него, оставив ему на память длинную кровящую полосу поперёк ладони, рассеченные нервы и сухожилия. И сейчас она ускользала от него, но в этот раз он не даст ей так легко уйти. Потому что сейчас всё изменилось.       Его гнедой жеребец гнал на пределе сил, но дьявольская кобыла Цири была неуловима — он видел лишь клубы серо-жёлтой пыли впереди. Кагыр осадил коня и свернул в сторону редкой рощицы, огибавшей пологий холм. Пригнувшись, нырнул под своды причудливо сплетённых сучьев, прикрыл лицо согнутой в локте рукой, чтобы не оставить на ветках глаза — дальше была тропа, он узнал о ней от Рейнарта, то был краткий путь к усадьбе. Кагыр надеялся, что правильно угадал направление её пути. И, если он верно понял её, она с него не свернёт. Потому что они не договорили.       Он хотел объясниться за всё: за своё отсутствие — он рубился на трактах во славу туссентского рыцарства, пускал чужую кровь, соскучившись по ней, словно запертый в клетку, натасканный убивать зверь, а после заливал тоску хмельным весельем в трактирах; за эту черноволосую девицу с пышными бёдрами, в которых утонуть и забыться, но лишь на время; за то, что вёл себя, как кретин, и за всей этой её напускной холодностью не разглядел искру интереса, не настоял, не помог ей разгореться. Цири не уйдёт, в этот раз не уйдёт, и пусть Геральт с его многозначительными взглядами катится к чёрту.       Кагыр отстал, и Цири лихо натянула поводья — Кэльпи, возмущённая, заплясала на задних ногах и, стукнув передними копытами землю, зафыркала, остановилась. Цири осмотрела долину с холма, прикинула, где он мог свернуть и куда скрыться. А, может, он плюнул на её ребячьи выходки и отправился назад — туда, где ему гораздо больше рады. И Цири не дала ему даже крохотного шанса себя догнать, вот же глупая.       — Ну и катись!       Цири злилась на себя, притворяясь, что злится на него. Сплошное разочарование. Хотелось выпить ещё вина и прекратить, наконец, думать. Прекратить умирать от стыда, от смятения, от азарта погони, от желания… Да и откуда ей было знать, как оно должно быть правильно? Она в жизни-то ничего не видела толком, кроме меча, коня и дорог — в этом мире и в десятках других миров — ей выживать надо было, а не в хитросплетениях человеческих чувств разбираться.       Ветер разогнал перья облаков, тупой серп месяца облил долину бледным, холодным светом, заиграл в лошадиной сбруе, мелькнул далёким отблеском озёрной воды. Цири шмыгнула носом, утерев злое, пыльное лицо рукавом, тронула Кельпи каблуками, лёгкой рысью отправилась к усадьбе. В голове было пусто, в груди тяжело, и зудящий комариный писк звенел в ушах пожарным набатом.       Она спешилась у фонтана, набрала полную горсть воды, вылила себе за шиворот; потревоженный поздней гостьей зеркальный карп мотнул хвостом, пуская по гладкой поверхности воды круглую рябь. Цири набрала ещё пригоршню, бросила себе в лицо, сощурилась до треска в ушах — краска для ресниц, которую Йеннифэр на прошлой неделе настойчиво сунула ей в руки, попала в глаза — и за мерным журчанием воды не сразу расслышала топот чужих копыт. Кельпи навострилась, застригла ушами, чувствуя сородича, Цири поднялась на ноги, схватилась за рукоять притороченной к седлу Ласточки.       Обхитрил, догнал, застал врасплох — Цири со звоном затолкала меч обратно в ножны, гордо задрала подбородок, стиснула зубы, ожидая, что он будет делать дальше. Ни шагу навстречу, и пусть в грудине бьётся камнепад, а меж лопаток зудит и пылает, в конце концов, это Нильфгаард завоевал Цинтру, а не наоборот. Кагыр торопился, видно, что чертовски торопился — спрыгнув с коня, он тяжело и долго дышал с открытым ртом, словно добирался сюда пешим. Белая одежда на нём сияла в ярком лунном свете, оттеняя смуглую кожу, липла к крепкому торсу, обнимая каждый мускул. Цири хотелось сдёрнуть её, без неё было бы лучше.       — Не уходи!       Желание остаться боролось в ней с первобытным страхом перед неизвестностью, она сделала робкий шаг назад, сложила руки на груди в замок, словно последний бастион выстроила, заранее зная, что он будет сломлен.       — Цири…       Он не сумел вымолвить больше ни слова, но оно и не нужно было вовсе — Цири вонзилась в него, словно стрела, пролетела насквозь, сама не зная, как это у неё вышло.       «Ты — вся моя жизнь». «Я не сделаю тебе больно, никогда не сделаю». «Поверь». «Доверься». «Люблю». Цири цеплялась за обрывки его мыслей, не мыслей даже — чувств, ощущений, которые и в слова-то толком не складывались, проносясь у него в голове вихрем. Цири захватил этот вихрь, закружил, она задохнулась, будто огня и дыма хлебнула — так горячо, и тревожно, и бешено было внутри у него. И она была его центром.       — Последний мужчина, который попытался… кхм, возлечь со мной, умер прямо на мне, — невпопад ляпнула Цири, словно боялась, что это повторится.       Отблески костра заплясали в его глазах, Цири не увидела — услышала, как он улыбнулся.       — Я попытаюсь выжить.       Он прочитал её, понял. И Цири сделала шаг в бездну.       Кагыр потянулся к ней, взял за плечи, шагнул к ней, ловя взглядом каждое движение её глаз, любое едва заметное изменение в выражении лица, всё ещё готовый отступить при первом же её протесте. Цири уронила руки, чтобы после взять его лицо в ладони, ответить на его короткие, заполошные поцелуи такими же быстрыми, суетными. Он что-то шептал ей в шею, в волосы, в губы, но Цири не разобрала ни слова — в ушах гремело, тело плавилось под одеждой, ремень врезался в талию собачьей упряжью, ворот обратился в удавку, ткань стала грубее конской попоны, скорей бы скинуть её, забросить в дальний угол. Колени дрожали и подкашивались, ладони горели — его кожа под рубахой казалась раскалённой, как угли.        — Не медли. Иначе я усну.       Подначила Цири, и Кагыр сильно притянул её к себе, выбил из груди воздух. Она инстинктивно выставила вперёд ладони, уперлась в грудь, а потом юрко скользнула по его плечам, шее, обняла за спину. У неё дрожали руки, а напрягшийся живот был твёрже камня, но не волнение было тому виной, а нетерпение — Цири хотелось понять, каково оно: быть с мужчиной.       В доме не было никого, свет горел лишь в коридорах и в комнатах слуг; собственные пальцы показались Цири такими хрупкими, а ладонь узкой, как лист, когда Кагыр взял её крепко за руку и повёл к двери в конце коридора.       Тело быстро откликнулось на ласки, вспомнило — когда Кагыр плотно затворил за ними дверь, Цири словно провалилась в горячечный бред. В горячечном бреду она стаскивала с себя, с него, одежду, бросала её неряшливыми комьями на пол. В горячечном бреду она, голая, запрыгивала на него, обхватывала бёдрами за пояс, чувствуя, как он, поддерживая её под ягодицы, медленно несёт к постели, опрятной, как по неписанному правилу Йеннифэр. Прохладное покрывало жгло разгорячённую спину, словно тысячи снежных игл, и Цири суматошно обнимала Кагыра, прижималась сильнее, чтобы согреться. Ветер прогнал стаю рваных облаков, и яркое лунное пятно опрокинулось на постель, словно пролилось из бокала, бесстыдно лаская обнажённое мужское тело, нависающее над ней на локтях, чтобы не навредить, не сдавить слишком сильно. Но Цири хотела ощутить на себе эту тяжесть так, чтобы нельзя было вздохнуть, чтобы лезвие не протиснулось между их телами, и она тянулась сама.       Цири смотрела, как лунный блеск серебрит его чёрные волосы, как причудливые светотени пляшут на его лице, чётче выделяя острые, высокие скулы, нездешнюю горбинку носа, как затемняет впадины глазниц и линию меж приоткрытых тонких губ, где проскальзывал блестящий от влаги кончик языка. Цири пробежалась пальцами по его лицу, огладила шрам, щёку, подбородок, уже покрывшийся колючими точками вечерней щетины. Красивый. До дрожи в коленях красивый. Раньше она просто отказывалась, не позволяла себе этого замечать. Ей нравилось наблюдать, как меняется его лицо, как самообладание его рассыпается в пыль, как тот вихрь чувств, к которому она случайно прикоснулась и который он так тщательно сдерживал, рвётся наружу. Ей нравилось быть тому виной.       Она чувствовала, как он дышит, как его вздымающаяся грудь вдавливает её в матрас, Цири шире развела бёдра, скрестила ноги у него над поясницей, сжала коленями торс. Нетерпеливо заерзала под ним. Вскрикнула, ощущая прикосновение его прохладных пальцев. Вздрогнула, ощущая, как после внутрь медленно, осторожно проникает нечто гораздо большее, чем сложенная в щепоть ладонь. Глубоко, так, как никогда раньше не было — Цири, ощутив, как растягиваются внутри мышцы и ткани, поморщилась, часто задышала, но потом будто бы начала привыкать.       — Больно?       Кагыр покинул её тело, Цири выдохнула с облегчением, но прислушавшись к себе, поняла, что хочет повторить.       «Скорее, пожалуйста, скорее», — ударилось об его мутное, как бутылочное стекло, сознание и разлетелось мелкими осколками, отголосками эха над сводчатым потолком. Цири подалась вперёд, маняще выгнулась ему навстречу, и Кагыр, теряя последние крупицы самообладания, вонзился в неё. Поймал губами её сладкий, громкий стон — кто мог знать, что она — безразличная, холодная, как лёд, северянка — умеет так стонать? Цири под ним была дикой, норовистой — исцарапанные плечи и синие кругляши синяков на боках от её коленей были тому свидетельством. Цири была смела и податлива ласкам; ткнув его кулаком в грудь, она забралась на него верхом.       — Говорят, я хороша в седле.       Хищный блеск её глаз и губы, влажные от поцелуев, маленькая, острая грудь, бёдра, худые, но крепкие, её незамысловатые, неизменные с начала времён движения вперёд и вверх, интонации её голоса — насмешливые, дразнящие — подначивали сделать с ней всё то, что не пристало делать в постели с приличными дамами. Но это была его Цири, вся его от кончиков серебристых волос до кончиков пальцев, и она была везде, и не было места ни правилам, ни приличиям.       — Я могу тебя сбросить.       Цири усмехнулась, крепче сжала его коленями, наклонилась, заслонив собой весь мир — в её топких, словно болото, зелёных глазах хотелось утопиться — шепнула:       — Даже объездить не дашь?        Как приходит то самое ощущение, в этот раз Цири прочувствовала иначе — оно надвигалось из самой глубины естества, толчками распространяясь по телу, словно волны землетрясения. Тело перестало слушаться, и Цири инстинктивно попыталась отползти, высвободиться, но Кагыр удержал её, скинул с себя, прижал грудью к постели. Её пронзала мелкая дрожь, она то била его по спине ослабшими кулаками, то царапала, до тех пор, пока, сдавшись, не раскинулась на постели, под ним, захваченная в плен, сдавшаяся; внутри неё стало теснее, жарче, и Кагыр последовал за ней.       Когда всё закончилось, Цири открыла глаза, произнеся его имя так, как никогда и никто не произносил. Кагыр готов был снова отдать свою жизнь за один только этот её шёпот, за взгляд, полный доверия, такого, каким оно бывает между поистине близкими друг другу мужчиной и женщиной, и изумления тому, на что способны их тела.       Он не спешил освобождать её тело, и Цири чувствовала себя бабочкой, пронзенной иглой, но после, оттолкнувшись и перекатившись на край постели, ощутила тянущую пустоту, незаполненность. Острое желание всё повторить заново.       — Ну, получил, что хотел? Теперь поутих твой пыл?       Цири снова ощетинилась, показала зубы, но Кагыра было не обмануть. Он больше на это не поведётся.       — Цири, ты представить не можешь, как много я от тебя хочу. Жизни не хватит.       Удовлетворённо хмыкнув, Цири скинула с себя одеяло. Повела плечами, встала, потянулась. Играя, заманивая.       — Я вот ужасно есть хочу. Пойду кликну кого-нибудь из слуг.