Нелегко быть избранным

Шори искренне полагал, что детям не стоит расти в семье, где вместо матери два отца. Бильфельд болезненно воспринял решение супруга отправить близнецов в закрытую европейскую школу, но скандалить не стал. Отныне вся его жизнь превратилась в томительное ожидание каникул и телефонных звонков. Нежно влюбленные в отца братья названивали в день не по разу: радостно делясь новыми впечатлениями, жалуясь на беспросветную школьную скуку, иногда друг на друга, но чаще просто изливая на отца бесконечные потоки любви. Обычно звонил Руфус, более бойкий и ужасно напоминавший самого Вольфрама, каким тот был в первые месяцы знакомства с королем Юури. Будучи вторым по рождению, Руфус бережно оберегал более задумчивого и молчаливого старшего брата. Эрхард предпочитал общаться по существу. Вольфрам обычно вздрагивал, когда слышал в трубке не по годам строгий мальчишеский голос: звонок первенца означал, что неугомонный Руфус влез в неприятности или смертельно надулся на брата из-за какой-нибудь ерунды. Со временем Эрхард все больше становился похожим на своего второго отца, и Вольфрам нередко ловил себя на мысли, что смущается от проникновенного взгляда чуть раскосых обсидиановых глаз. Шори зря надеялся, что, воспитываясь среди людей, близнецы станут обычными детьми: отношения братьев были слишком закрытой системой, куда вход допускался только отцу и – с оговорками – дяде. Между ними и человеческим обществом стояла незримая стена, пробить которую не могли ни самые отчаянные мальчишки, ни самые симпатичные девочки, ни самые талантливые учителя. Лишь однажды стена пошатнулась. Шори был в ужасе: звонившая преподавательница (судя по всему, школьный психолог), запинаясь рассказывала, что Руфус публично признался в любви отпрыску какой-то знатной европейской семьи. Оскорбленный одноклассник с дружками пытался побить обидчика, но в дело вмешался Эрхард. – Убью, – решительно заявил он, заслонив брата. Внезапно прорвавшаяся канализация остановила драку: хлещущий из всех щелей кипяток заставил обе стороны срочно покинуть классную комнату. Дети, к счастью, не пострадали. Ситуация грозила международным скандалом, но семья обиженного подростка не предъявила претензий, историю почему-то предпочли замять. Шори хватался за голову, на чем свет кляня безграничное безрассудство мадзоку. Бильфельд загадочно молчал, искренне сочувствуя сыну и мысленно прося Истинного, чтобы ранимый и гордый мальчик не унаследовал фамильную черту влюбляться в тех, кто не способен ответить. Еще один взрыв произошел в старших классах, когда в ответ на рассуждения преподавателя, что ни один даже самый нежный отец не в состоянии заменить мать (связь матери и дитя безгранична, – вещал он детям, – ведь именно мать вынашивает ребенка, поэтому самой природой заложено, что отец не может пережить материнских чувств) обычно спокойный Эрхард обвинил педагога в идиотизме и, демонстративно хлопнув дверью, покинул класс. Руфус, естественно, помчался за братом. Администрация школы попыталась призвать провинившихся мальчишек к ответу. Безрезультатно: о причинах подобного поведения оба молчали, как русские партизаны, наотрез отказавшись извиняться и посещать уроки оскорбленного педагога. – Это все вранье, папа, ты лучший! – захлебываясь эмоциями ворковал Руфус. – Эти придурки ни черта не понимают в мадзоку. Шори утверждал, что близнецам не стоит знать подробности их рождения, но в отличие от земных детей, близнецы Шибуя ни разу не спросили о том, как появились на свет: они и так это знали, как будто помнили все с самого мига зачатья. – Позови брата, – тревожно произнес Бильфельд, игнорируя причитания мужа, жаловавшегося матери на невыносимый характер подростков. Эрхард молча взял трубку, Вольфрам слышал напряженное сопение на другом конце мира, отцовское сердце сжималось от боли и невозможности ласково обнять сына, которому он был так нужен в тот миг. Никогда прежде он не рассказывал сыновьям о своем детстве. Полночи он говорил Эрхарду о том, что даже самая любящая и прекрасная мать может быть легкомысленной девочкой, а с ее обязанностями великолепно справляются не только отцы, но и любящие старшие братья. О своей бесконечной любви к Конраду, который мог дать фору самой нежной из матерей, о суровом Гвендале, который стал для него лучшим отцом на свете, о Валторане, который умело скрывал заботу о сыне напускной строгостью, о беспечном Йозаке, который никогда не отчаивался и умел поддержать в самые трудные моменты, о бесстрашном и отзывчивом короле Юури, заботами которого мадзоку и люди обрели мир. Его внимательный собеседник слушал, не задавая вопросов, примостившийся рядом Руфус жадно впитывал каждое слово. На следующее утро оба вернулись в класс и публично извинились за свое недостойное поведение. Нахмурившийся было преподаватель списал все на трудности переходного возраста и не стал настаивать на отчислении. Шибуя так и не понял, в чем была вся соль педагогического воздействия, Вольфрам пожал плечами: он и сам не знал, как у него получилось остудить горячие юные головы. Он совсем не думал о школе, переживая о том, что чувствовали его одинокие мальчики, вынужденные охранять скелеты в семейном шкафу. В том, что касалось детей, он доверял интуиции, подобно маме Мико, и просто представлял себя на месте беззаветно любимых подростков. Он был искренним и ничего не скрывал. Была лишь одна тема, которую он боялся затронуть. Эрхард угрюмо молчал, Руфус деликатно переводил разговор в другое русло, когда намеки на эту тему внезапно всплывали в семейной беседе. Вольфрам напряженно вглядывался в загадочные глаза первенца, зная, что рано или поздно плотина прорвется. Он предпочел бы сотни раз пережить заново свой первый диалог с разгневанным мао, но понимал, что пугающий миг неизбежен: день совершеннолетия стремительно приближался. Если бы Вольфрам мог остановить время… Увы! – сотворить подобное не в силах ни грозная сила владыки, ни легендарная мареку Истинного короля. Оставалось ждать и надеяться, что их трепетной взаимной привязанности достаточно, чтобы строгие сыновья смогли простить неидеального, эгоистичного отца, не выдержавшего сурового испытания первой любви.