Monsters

Чимин сидит напротив большого, увитого драгоценными камнями зеркала, и безразлично вглядывается в собственное отражение. То отвечает ему поникшими плечами, бледной, посеревшей будто, кожей, волосами, утратившими свой золотой блеск, и раздирающей душу болью, отпечатанной на дне ясных голубых глаз. Венок из душистых лилий красиво прячется в светлых прядях, а длинная белая вуаль струится по плечам и спине. Чимин весь в белом, потому что он так захотел. Господин Ван. Тот, кому Чимин отныне принадлежит. Его хозяин. Губы кривятся в горькой улыбке. Чимина замуж не выдают, у Вана уже есть жена и даже ребёнок, но он решил, что будет забавно устроить подобие свадьбы, разбив своё будущее приобретение ещё больше. Поэтому Чимин, комкая в руках мягкую, лёгкую ткань льнущей к коже тоги, сидит сейчас перед зеркалом, терпит, пока тонкие девичьи руки наносят неяркий макияж. Немного теней, в уголки глаз, но сами глаза выразительно подведены чёрным. Румяна на щеках и скулах, совсем слабо, практически незаметно, чтобы придать его коже хотя бы немного естественный вид. Чувственные губы намазаны розовым маслом, они блестят и приятно пахнут нежными розами. Чимина, словно куклу, вертят, примеряя разные накидки и рисуя символы древних богов на лице. Совсем как на настоящей свадьбе. Свадьбе, которой у него не будет никогда. Он мечтал отдать своё сердце человеку, что искренне полюбил бы его, был бы и в горе, и в радости, делил бы с ним и бедность, и богатство. Свадьба бы стала маленьким верным ключом, соединяющим навек два любящих сердца в замок, пряча от всего мира только им присущие тайны. Но — насмешкой ему — Чимина чудовище цепями сковывает. Он решает, что бы ни случилось, телом, душой пожертвует, но сердце ему не отдаст. Он, убаюканный заботливыми объятиями обречённости и тяжелых, камнями навалившихся мыслей, не замечает, как внезапно становится слишком тихо. Прекращается даже беспрерывный, казалось, шёпот двух юных девушек, превращающих его в живую куклу большую половину дня. Перед глазами всё плывёт, он видит только яркие пятна, но кто они — не понимает. Заметив прямо за собой чёрную, грозой над ним нависшую кляксу, Чимин моргает несколько раз, прогоняя слёзы. Когда он наконец-то может сфокусировать взгляд, то замирает. Грудную клетку спирает, весь воздух из лёгких с последним выдохом, с губ слетевшим, исчезает, не возвращается. Чимин задыхается, господин Ван, за ним внимательно наблюдая, удовольствие и превосходство во взгляде и не думает прятать. Он всего лишь смотрит, ладными изгибами любуясь, а Чимин себя в грязи захлебнувшимся чувствует. Отскребсти бы её, вместе с кровью уйти заставить — но не получится, он навсегда теперь им загрязнён. Ван своими огромные ладонями сжимает его плечи, не скрытые тогой, Чимин, будто не на него только что плиты неподъёмные упали, отстранённо думает, что появятся синяки. Надеется только, что они ближе к сумеркам расцветут, он, чтобы родители видели их, не хочет. Чимин чувствует себя глупой бабочкой, угодившей в сети к ядовитому пауку. Он выбраться не сможет, в паутине, барахтаясь, погибнуть хочет, до того, как паук до него доберётся. Но уже поздно, паук приполз и проткнул его острой лапой насквозь. — Ты прекраснее всех драгоценностей Греции, Чимин, — мерзкое дыхание посылает волны мурашек по хрупкому телу, Чимин, не в силах смотреть, чувствовать господина с собой рядом, за сомкнутыми веками во всё меньше пугающей темноте прячется. Она — его в последние дни убежище, он принятие ужасающей реальности изо всех оставшихся сил оттягивает, но знает, что скоро совсем убегать от неё больше не сможет. Знает, что она его разобьёт. Ван большим пальцем по чувственным губам проводит, заставляя приоткрыть рот. Трогаёт нёбо, внутреннюю сторону щёк, касается белоснежных зубов, зажимает пальцами язык, вытаскивает. Слюна стекает по подбородку, портя все усилия служанок, делавших ему макияж, и неприятно холодит кожу. Чимин дышит судорожно, сдерживается, давя глубоко внутри жалкие всхлипы, но дрожь сдержать не может. Чимин от отвращения к господину, к самому себе, что позволяет, не сопротивляется, дрожит, взгляд выше вычурной золотой броши на тёмном одеянии мужчины не поднимает — не может. Ничтожные осколки себя, из пепла, по земле рассыпавшегося, собранные, уничтожить так может — нельзя. Не ему и не сейчас. Образ брата, маленького, но уже такого серьёзного, перед глазами встаёт, почему остатки себя сохранить должен, напоминает. На себя наплевать, лишь бы брата ещё раз увидеть смог и к груди прижать. Он от встрече к встрече жить будет, ради него себя не жить уже — существовать заставляет. Туан — его якорь, тот единственный, что сорваться духом в царство к Аиду не позволяет. Если бы не он, Чимин бы ещё в тот же день, когда узнал о том, что себе не принадлежит больше, на короткое мгновение птицей бы стал, спрыгнув с самого высокого утёса — так, чтобы навечно, так, чтобы не выжить. Но он не может, а Ван его любовью к брату ради выгоды своей пользуется — знает, что Чимин не сбежит. Не тогда, когда его семья в одном из его домов живёт. Ему боль Чимина, его слёзы и унижение — самое сладкое вино, что он каждый день вкушать хочет. И теперь наконец-то будет. Несколько лет слепого обожания и разрывающей тело похоти, ярости от бессилия меркнут прямо сейчас — перед ним его наваждение сидит, невидимыми, прочными цепями по рукам и ногам скованное. Ван в последний раз по мягкому языку проводит, руку убирает, Чимин сразу кашлять начинает. Чимину противно, мерзко, отвратительно — Ван одним его видом наслаждается, желание в его глазах не гаснет, лишь больше становится. — Приведите его в порядок. Он должен сиять сегодняшним вечером, у нас будет много гостей. Господин уходит, оставляя побледневших служанок с Чимином наедине, у которого гулким эхом отдаётся, уродливыми кусками что-то внутри него ломая, Ваном сказанное в голове. *** Хосок боязливо оглядывается, осматривая большую, полную людей площадь. Миру людей он предпочитал Олимп, и сейчас от нахождения на земле испытывал дикий дискомфорт. Его красные волосы выцвели до бронзового цвета, который пусть редко, но можно встретить среди людей, а глаза из пронзительных синих стали бледными, голубыми, отражающими в себе всё, как блики на воде. Без своей божественной силы, вынужденный полагаться на инстинкты, до этого редкими импульсами напоминавшими о себе, он был напуган и сбит с толку шумом и суетой привычной людской жизни. Намджун в наказание за проваленное задание приказал ему провести три дня в городе самым обычным человеком. Ослушаться он не мог. И поэтому Хосок стоит в тени каменных зданий, прячется, растеренно всматриваясь в таких громких сейчас людей. Куда ему идти? А если он всё же найдёт себе временное жильё, то чем платить? У него с собой абсолютно ничего нет, даже жалкой драхмы. Что он может предложить? Хосок, вспоминая ядовитую усмешку Намджуна и взгляд, которым тот его осмотрел, задержавшись на худых руках и стройной талии, вздрагивает. Нет. Он не опустится до такого, властитель может хоть в царство к своему дорогому братцу отправится, но Хосок лучше на улице проведёт эти ночи, скрываясь от стражи, чем так. Он знает, что за всё нужно платить, и неважно, вещь это или чувства, но эту цену он платить не готов. Кто сказал, что боги не боятся? Страх внутри каждого зверем таится, только и выжидая нужного момента, чтобы поднять голову. Но, какая ирония, Хосоку, богу победы, он затуманивает разум. Он с ним бороться не в силах, если не в одном, то в другом уступит, выдержать не сможет. Никогда не мог. Хосок прикрывает глаза, в холодную стену дома вжимаясь. В нём два огромных желания — Намджуна о пощаде молить и назло ему же и выдержать — борются, с переменным успехом перевешивая чашу воображаемых весов. Хосок выдыхает судорожно. Слишком много звуков вокруг, к которым он не привык. Они сосредоточиться, взять разум под контроль мешают, усложняя борьбу со страхом, его извечным спутником. Люди кричат, и он тонет в этом гуле самых разных голосов. Дышать становится всё труднее. Паника, крадучись, на мягких лапах подбирается всё ближе. Хосок решает к Аиду послать всё и уйти куда-нибудь, лишь бы подальше от этого шума скрыться, как, разворачиваясь, врезается во что-то тёплое и мягкое. Потирая ушибленный нос, он, не открывая глаз, хочет это что-то обойти, но оказывается закованным в клетку сильных рук. Осознанием накрывает мгновенно, глаза шокированно округляются, в замешательстве встречаясь с хитрым лисьим взглядом пьянящих коньячных глаз. Хосок как-то разом понимает, что что-то тёплое и мягкое, во что он врезался — это крепкая голая грудь какого-то мужчины, что сейчас довольно ухмыляется, всё ещё сжимая его в своих руках. Чон вскидывается возмущённо, дергается, вырваться пытаясь, но в ответ на свои попытки получает только приятный, низкий смех. — Тише, тише, — незнакомец ухмыляться продолжает, только сильнее его к себе прижимая. — Я не причиню тебе вред. Хосок смотрит недоверчиво, нахохлившись, совсем как котёнок, но вырываться перестаёт, замирая в чужих руках и только сейчас решаясь рассмотреть того, кто столь нагло его без особых усилий захватил. И, когда он понимает, кто перед ним, дыхание снова невольно спирает, но уже не от паники. От удивления, граничащего с крохотными ростками восхищения. Перед ним стоит воин. Один из элиты. Один из тех, кого отправляют на самые сложные миссии, кажущиеся невозможными. Один из тех, о ком знают даже на Олимпе. У незнакомца на спине закреплён лабрис, на поясе в ножнах висит ксифос — самый острый меч, придуманный когда-либо человеком. На руках его цестусы, боевые перчатки из кожи, и по потёртости последней он понимает, что сражался воин совсем недавно. Но на теле — ни единой свежей царапины, только старые шрамы узорами вшиты в загорелую кожу. Некоторые пряди тёмных волос заплетены в маленькие косички с цветными лентами, а на шее, нанизанный на грубую нить, болтается клык какого-то животного. И то, что его от обычного воина отличает, тем, про чьи подвиги легенды слагают, делает — выженный знак императора прямо под ключицами. Клеймо. Единственное увечье, что эти люди получили добровольно. Занятый разглядыванием воина, Хосок совсем не замечает, как его пристально рассматривают в ответ тоже, и приходит в себя только от тихого покашливания. Он голову поднимает, вновь взглядом сталкиваясь с чужим, и недовольно поджимает губы. — Может, отпустишь меня уже? — Что делать, если я не хочу? — Как это — ты не хочешь? — злиться начинает, руки непроизвольно в кулаки сжимаются. — Вот так. А вдруг убежишь? — незнакомец смотрит, прищурившись, в его глазах игривое пламя пляшет. — Если пообещаешь, что не сбежишь, то отпущу. Хосок тяжело вздыхает, по упрямству, с игривостью соседствующим, понимая, что без обещания его никто не отпустит, поэтому, отведя взгляд вниз, на чужие губы, на грани шёпота говорит ожидаемые от него слова. — Вот и отлично, — незнакомец вдруг улыбается, и улыбается той самой светлой и искренней улыбкой, какой могут только дети. Хосок теряется, поражённый. Эта улыбка никак с образом наглого воина не должна даже вязаться, но она есть и выглядит такой гармоничной и правильной, такой естественной и подходящей ему, что, кажется, Чон теперь только с ним её ассоциировать будет. — Меня зовут Тэхён. Выслушай меня, пожалуйста, и не перебивай. Я вижу, что тебе помощь нужна. Я двадцать минут за тобой, растерянным, наблюдал, ты так в стену вжимался, будто хотел с ней слиться. У тебя и сейчас желание сбежать на лице написано. Когда ты начал задыхаться, я вмешаться решил, но ты относительно взял себя в руки, правда, я тебя всё равно не отпущу, — смеётся снова, Хосок думает, что так смеются прекрасные нимфы в вечно зелёных садах Олимпа, но воин уже во второй раз доказывает, что самим собой все сложившиеся в его голове устои и правила рушит. — Давай договоримся, хорошо? Мы прогуляемся, ты, если захочешь, расскажешь мне, что у тебя произошло, а ты захочешь, поверь, я умею узнавать то, что мне интересно, и я постараюсь тебе помочь. Мне ничего от тебя не нужно в благодарность, радостного блеска в твоих глазах достаточно будет. Сейчас они грустные, какими-то тяжёлыми мыслями наполненные, мне видеть это так тяжело почему-то, что я не смог мимо пройти, с тобой не познакомившись. Незнакомец наконец отпускает его, на пару шагов назад отходит, руку протягивает. — Ты мне веришь? Хосок верит. От этих лисьих глаз ни он, ни кто-либо ещё, кроме врага, боли не дождётся. От этих заботливых рук и тёплых, согревающих объятий не хочется бежать. В них хочется завернуться. Хосок чувствует себя змеёй, загипнотизированной удивительным, патокой льющимся голосом. Он, всё ещё очарованный, поражённый, робко протягивает свою руку в ответ. Бешено стучащее сердце барабаном заходится, стоит только чужой крепкой ладони сжать его. Хосок ничего не скажет Тэхёну о своём наказании, Намджуне и Олимпе, он выдумает какую-то нелепую историю про кражу и чужой для него город. Но он, как никогда прежде, и, пожалуй, впервые вообще за свою вечную жизнь будет чувствовать себя таким защищённым. И только засыпая в доме воина на мягких простынях, Хосок заметит, что страх, истязавший его весь день, рядом с Тэхёном исчез. *** Чимин сидит рядом с Ваном, не отрывая взгляда от тёмной поверхности длинного, большого деревянного стола, уставленного разными блюдами и вином. Напротив него — родители, их мольба о прощении в каждом действии, к нему обращённом, чувствуется. Он ничего от них слышать не хочет, на их робкие отклики не отзывается, головы не поднимает, пряча мёртвый взгляд за водопадом светлых волос. Гости, пришедшие по приглашению господина, весь вечер Чимина разглядывают — ни у кого в мыслях жалости к нему нет, только восхищение чужой красотой и едкая зависть к Вану, что именно ему удалось такой алмаз среди горстки других камней отыскать, а не им. Каждый из них хочет Чимина себе, но всё, что им остаётся — это представлять его горячее, задыхающееся от страсти под ними, ряспятое тело, пока они будут трахать собственных жён и любовников. Ван периодически прикасается к золотистым волосам Чимина, заправляет более длинные пряди за маленькое ушко, большего себе не позволяет. Но Чимину дышать всё равно тяжело, потому что два часа назад господин, наклонившись к нему, шептал, что сделает, как только все гости уйдут. Чимин боится. Ещё немного — и этот фарс прекратится. Ещё немного — и они останутся наедине. Чимин невольно вздрагивает, привлекая этим внимание Вана. Тот, отставив кубок с вином, Пака приобнимает, прижимая к себе. — Что-то не так, драгоценный? — Чимин быстро, отчаянно мотает головой в отрицании, сгорбившись. Он спрятаться хочет, исчезнуть, но бежать некуда. Ван окидывает его внимательным, пристальным взглядом, подмечая и дрожащие руки, и искусанные от переживаний губы, и полные слёз глаза. Он руку Чимина сжимает сильно, до боли, так, Чимин вновь губы кусает, чтобы не вскрикнуть. — Дорогие гости, — встаёт, скрывая за приторной улыбкой довольный оскал. — Торжество окончено, спасибо, что оказали мне честь и пришли. Но время позднее, мне и моему... — быстрый на побелевшего Чимина взгляд, — юному воспитаннику пора готовиться ко сну, поэтому прошу вас покинуть мой гостеприимный дом. Не переживайте, мы ещё не раз соберёмся снова. Хлопает в ладоши, давая немой сигнал слугам, тут же начинающим убирать со стола. Гости, ухмыляющиеся, быстро покидают зал, понимая, к какому сну будет готовиться господин и его юный воспитанник. Плачущую маму и отца выводит стража — смотри, Чимин, смотри и не забывай, что жизнь всей твоей семьи отныне от тебя и твоих решений зависит. Смотри, Чимин, и не делай глупостей. Будь покладистым, тихим, не сопротивляйся, не показывай свои прекрасные белые зубки, иначе придётся их выбить. Смотри, Чимин, ты теперь всего лишь безумно красивая кукла в чужих грубых руках. Смотри, Чимин, не разбейся так скоро, тебя будут склеивать каждый раз, до тех пор, пока это не станет невозможным, и тогда тебя выбросят — но будешь ли ты после жив? Смотри, Чимин, и прокручивай это всё в своей голове, не забывая даже на секунду — тебе нельзя. — Смотри, Чимин, — шепчет, заковывая хрупкие плечи в большие ладони. Чимину от ощущения противных рук на теле дрожь скрывать больше не получается. — Теперь можно плакать. *** Получив вести с земного мира о смерти императора, Чонгук, после нескольких дней напряжённого ожидания, наконец-то позволяет себе расслабиться. Он позвал в тронный зал лучших музыкантов, и, медленно выпивая красное вино, из-под полуприкрытых век наблюдает за искусной игрой на инструментах привлекательных юных девушек и юношей. Керу, посмотрев на абсолютно равнодушного ко всему, кроме музыки, брата, только укоряюще покачала головой и ушла, сказав напоследок что-то о том, чтобы он никого на этот раз не убил. Чонгук только усмехнулся. Стратегию войны с Намджуном Чонгук разрабатывал несколько десятилетий, ещё столько же её в своей голове хранил. Ничего не должно сорваться и помешать ему. Маленькими, практически крохотными шагами он шёл к своей цели, собирая вокруг себя войско не только из божественных существ, но и из людей. Нападать на Намджуна, пока он находится на Олимпе, было бы огромной ошибкой. Поддержка многих богов и недоступность быстрой атаки Олимпа привели бы Чона к мгновенному поражению. Поэтому он решил начать там, где не будет никакого шанса обвинить его и найти доказательства его деяний — с мира людей. Он назвался Мортом, придя в мир людей обычным человеком. Для покорения человеческих воинов он не использовал божественную силу — завоевать доверие и уважение других можно только показав собственное превосходство, используя их методы. Чонгуку удалось. Тысячи людей пошли за ним и с каждым днём их всё больше становится, его армия растёт. Намджун глупец, если думает, что остановить его сможет. Его уже не остановит никто. Убийство императора — первый большой шаг в их огромной войне. Время маленьких шагов закончилось. Чонгук с Намджуном играет, оставляя намёки на то, что это он, но эти намёки лёгкие, как перо — от слабого дуновения ветра исчезнут и не вернёшься. Чонгук представляет, как Ким сейчас злится, и довольно скалится, заставляя одного из мальчишек, играющих на арфе, резко замереть. Приятная мелодия обрывается. Чонгук обращает взгляд на провинившегося, камнем застывшего юношу, лениво приподнимает руку, что загорается синим огнём, слышит, как тот нервно сглатывает. Он его убивать не хочет, лишь немного испугать — хотя то, что для Чонгука немного, для музыканта уже чересчур. Чон с трона поднимается, спускается медленно, неспешно, полы тёмного одеяния змеями скользят по чёрному мрамору. Но по громадному залу вдруг эхом тихий звон колокольчиков проносится и Чонгук останавливается. Кто-то подошёл слишком близко ко входу его царства. Кто-то с земли. Чонгук, заставляя музыкантов выдохнуть, разворачивается и уходит. Ему безумно интересно, какая пташка попала к нему на этот раз. Будет ли её душа такая же вкусная, как прошлого заблудшего путника? Будет ли она такой, что Чонгук захочет... поиграть? Мимолётные мысли только сильнее подогревают его интерес, заставляя чуть ли не бежать в малый зал. В последнее время люди не только его главное оружие, а и забава. Но он не веселился уже очень, очень давно. И надеется исправить это прямо сейчас. Тяжёлые железные двери малого зала приветливо распахиваются перед ним, и Чонгук на секунду слепнет. Зеркальные стены и потолок отражают всё, что происходит на поверхности, в мире людей, и на мгновение он из-за яркого солнца ничего не видит. Когда он распахивает глаза, привыкая к беспощадным солнечным лучам, то теряется, потому что нарушителя своего спокойствия нигде не видит. Чон прищуривается в недоумении, ему не могло показаться, думает, как боковым зрением замечает какое-то движение справа, оборачивается и замирает. Чонгук никогда не думал, что будет так очарован. Он всматривается в зеркальную водную гладь, не в силах оторвать взгляда. Там, в земном мире, на берегу, у одного из входов в его царство, юноша в белой тоге танцует. В чёрных волосах его цветы — маки и розы алые, яркие. Кожа бледная, словно мрамор, а губы — спелая вишня, совсем как та, что у Чонгука в саду растёт. Он маленький, хрупкий и безумно прекрасный. Поёт себе что-то негромко, почти шепчет, и всё кружится, кружится, кружится. Красные лепестки на белые одежды падают, на земле покой свой находят и на тонкой, почти прозрачной коже. Чонгуку кажется, что сердце его сейчас кружится тоже. Стучит бешено, громко, а в голове пеленой только: "Мой. Мой. Мой". Вот он на колени падает, тяжело дыша, волосы вихрями растрепались, обрамляя аристократичное лицо, а у Чонгука сердце упало вместе с ним. Чон смотрит жадно, дышит тяжело, будто после бега долгого, всё причины не сорваться к нему, к юному лебедю, находит, себя сдержаться уговаривает. Он себя цепями к полу приковывает, с места двинуться не даёт, не дышит, кажется, даже, — боится, что мираж, наваждение это исчезнёт, испугавшись его дыхания. — Юнги! Юноша на крик оборачивается, улыбается — у Чонгука сердца нет больше, ему теперь, улыбке его навеки и навсегда отдано, — тога спадает, обнажая манящие ключицы — Чонгук глаза закрывает, как целовать эти ключицы и оставлять на них созвездия тёмные будет, представляет. Уткнуться бы сейчас в эту белую шею, подышать им — так, чтобы навечно. Заковать его в клетку своих рук, не отпускать никогда, потому что именно там, в его объятиях, этому юноше и место. Он будто бы только для Чонгука и был рождён. Чон его без себя не видит. Он чувствует, как в него отрава, ему ещё непонятная, проникает, но спасаться он от неё не хочет — потому что виной всему эти дерзкие, кристально серые, прямо как небо перед грозой, глаза. Чонгук никогда не думал, что кто-то ему и ядом, и лекарством стать сможет. У него теперь мантра новая, которую повторять всегда будет, и это имя его. Нежное, звонкое. Юнги. Юнги-Юнги-Юнги. Чонгук смотрит, как он уходит, и клянётся себе, что вернёт его, своим сделает, иначе дышать никогда больше не сможет.