Monsters

Чонгук обещания, себе данные или кому-либо ещё, всегда выполняет, поэтому в тот же вечер, мучаясь мыслями о прекрасном юном лебеде и его чарующих серых глазах, он даёт своим слугам приказ отыскать его и привести к нему. Тысячи неупокоенных душ отправились в мир людей на поиски поглотившего разум их господина человеческого создания. Никто между собой не смел это обсуждать, но по ярким искоркам радости в бледных глазах мёртвых, видных, когда они обменивались взглядами, каждый из них понимал, что тот, другой, в чьих неживых глазах отражаются похожие эмоции, за своего повелителя счастлив. Робкая надежда поселилась в стенах мрачного царства, не рискуя ещё выбираться из тени, но пуская маленькие ростки. Верные души, веками бывшие рядом с правителем, знали, что несмотря на огромную власть, сосредоточенную в его руках, и обретённую из таких же отвергнутых, как и он сам, Олимпом богов, семью, он был безнадёжно, отчаянно одинок. Его когда-то горячее сердце заледенело, сберегая так собственного хозяина от жестоких ударов Судьбы, продолжающихся до сих пор. Властитель всегда заботился о них, но никогда не позволял никому позаботиться о себе в ответ, даже любимым сёстрам и брату. Души, опечаленные и обеспокоенные этим, с наступлением ночи начинали свою горестную песнь, отпугивая случайных путников от белой реки — земного входа в царство могучего Аида. Долго, до самого рассвета они затягивали свою песнь, своими грустными голосами охраняя чуткий сон их господина, зная, что их пение для него, как нежная колыбельная матери. Они старались не вызывать его гнев и хотя бы так, но помогать ему, давая отдохнуть в сладостных владениях Морфея, остужая кипящую весь день тяжёлыми мыслями голову. Поэтому сейчас, услышав странный приказ повелителя, они стремглав бросились его выполнять, счастливые только от одной надежды на то, что этот околдовавший их властителя юноша можеть стать тем, кто растопит грозное, ледяное сердце. Никогда ещё их хозяин не приказывал подобного, все, опьянённые его силой, сами ластились к нему, чтобы после, будучи отвергнутыми не терпящим притворство Чонгуком, покинуть царство вечных теней, а порой и остаться в нём навсегда, но уже в виде какой-то страшной тёмной твари или холодным, с запертой душой, не имеющей права на покой и перерождение, трупом. Поэтому, мгновеннно окрылённые радостью, души быстрыми птицами неслись по людской земле, заглядывая в каждый встречающийся на пути дом, ища заинтересовавшее — покорившее — их господина очаровательное смертное дитя. Для них, делящих со своим властителем вечность, он навсегда останется маленьким храбрым воришкой, похитившим мысли самого Аида, а, как они вскоре надеятся, и его сердце. Приказ Чонгука взбудоражил всё его царство. Удивлённой была даже Керу, которая пришла к брату практически сразу после того, как тот его отдал. Чонгук, с расширившимися от вожделения глазами, ставшими темнее самой ночи, испугал её. По его судорожно вздымающейся груди, прерывистому дыханию, сжатым кулакам было понятно, что он сейчас в каком угодно состоянии, только не спокойном, и за любое слово против может испепелить на месте. Так и случилось бы, будь это кто-то другой, но не Керу. Тогда, посмотрев в глаза Чонгука, она поняла, что значит, когда бездна вглядывается в ответ. Он, казалось, своим взглядом проникал в самую её душу, выворачивая там всё наизнанку и устраивая ураган. Впервые рядом с братом ей стало страшно. Бушующее пламя чёрной силы, горевшее вокруг Чонгука, стало затухать, а пепел, кружась, оседал на мраморный пол малого зала. Чонгук, не отрываясь, смотрел в тёмные глаза сестры, и вспыхнувший в них на мгновение страх отрезвил его, будто звонкой пощёчиной. Он стоял неподвижно, как скала, и лишь глаза его сверкали ониксами в поглотившей зеркальные стены темноте. — Скажешь что-то против? — не успокоившись, нет, он всё ещё в переливах тёплого смеха Юнги потерян, но взяв себя в руки, спрашивает Чонгук. — Нет, — тихий голос Керу бальзамом мажет по раскалённым из-за одного человека нервам, обволакивает холодом, но не тем, что смерть несёт, а тем, что от знойной жары спасение. — Если это твой человек, Чонгук, то я приму его и постараюсь полюбить. Об этом ещё говорить рано, знаю, но я всегда буду на твоей стороне и буду ото всех защищать. Шёпотом сказанное, ветром унесённое чонгуково "спасибо" застывает слабой улыбкой на устах богини разрушения. Керу не умеет создавать и строить, она может только ломать, и неважно, что это — чувства, эмоции, здания или хрупкие люди. Но ради брата, показавшего ей, что она не монстр, что, даже если ей только и уничтожать под силам, она пойдёт на всё. Уже пошла. Она восстала против богов, против всего мира, разрушая привычные устрои, доказывая, что и она может любить — сильно, отчаянно, безнадёжно и верно. Керу, все известные способы любви устранив, изобрела свой, дорога к которому вымощена криками ярости и страха, такой, который своей силой поражает, разбивая на осколки, но такой, который в каждом осколке живёт. Вечно. Керу уходит, оставляя за собой шлейф из запаха полевых цветов и стук невысоких каблуков по мраморному полу. Чонгук остаётся один. Он подходит к тому зеркалу, в котором видел Юнги, и прикасается к нему кончиками пальцев. — Совсем скоро ты будешь со мной, мой прекрасный лебедь. Я тебя больше не отпущу. *** Утром Хосок просыпается рано, с первыми лучами золотого солнца, только сменяющего собой месяц. По бледно-розовому небу плывут большие пушистые облака. Хосок знает, что там, на них, раскинулся необычайный в своём великолепии Олимп, что там располагаются дома богов и лучшие винодельни, что там и его дом, но сейчас, лёжа на твёрдой кровати бывалого воина, так легко представить, что он... человек. Самый обычный человек, которому каждое утро нужно рано вставать, идти на работу, чтобы после на полученные от хозяина деньги купить себе еды, а вечер проводить в ленивом наблюдении за тающими сумерками и такими же ленивыми разговорами с соседями. Устоявшаяся жизнь с неутраченной верой в чудо. Кутаясь в тонкую простынь, скорее лежащую для вида, чем для того, чтобы ей можно было согреться, Хосок отворачивается от маленького окна. Ему нельзя думать о таком, вообще мысли подобные допускать, но они настойчивым роем пчелиным в голове жужжат, не давая покоя. От них так просто не избавиться, их из себя не выгнать, потому что Хосок сам их частыми взглядами на людскую жизнь и подкармливает. Хосок осматривает чужую небольшую комнату. Тэхён сказал, что это его спальня, а на все протесты в ней спать пугливого гостя отвечал только, что на полу ему спать не позволит — какая-никакая постель, тем более с мягким бельём, всяко лучше холодного пола будет. В конце концов, устав от отказов Хосока, он просто запер его в комнате, открыв дверь только глубоким вечером, чтобы принести ему еды — несколько рисовых лепёшек, небольшой кусок хлеба и воду. Хосок упрямиться не стал, съел всё и лёг спать, попробовав перед этим полежать немного на полу — Тэхён был прав, слишком холодно. Нормально поговорить им удалось только по дороге к дому воина и час после, до того, как они начали ссориться — потом Хосок на все вопросы Тэхёна просто не отвечал, обиженный упрямец, вновь и вновь прокручивая их диалог днём. Так, как с Тэхёном, ему больше ни с кем не уютно. Его объятия тёплые, как вечный огонь, руки — большие, его всего обнимают, а сам Тэхён такой высокий, что Хосок на его фоне себя маленьким котёнком чувствует, но — впервые — он сгореть не боится и сам к огню льнёт. Голос Тэхёна его сладкой патокой обволакивает, глаза в море нежности тонуть заставляют. Хосок знает, что это неправильно, знает, что не должен с людьми сближаться, потому что люди для богов — низший сорт, но с Тэхёном следовать правилам не получается. Хосок откидывает простынь, встаёт, обводит взглядом стальные доспехи и острое копье, стоящие у стены, длинный деревянный стол, на котором стоит красивая ваза, расписанная цветами, и большой старый сундук, видимо, для одежды. Он тихо подходит к двери, дергает ручку — закрыто. И кто из них ещё упрямей, думает, и, шевельнув пальцами, пробует своей силой заставить заслонку тихо щёлкнуть и открыться. Получается. Настораживается, потому что Намджун его силы отобрал, а раз вернул, то случилось что-то плохое и нужно спешить. Дверь открывается без скрипа, Хосок выглядывает в узкий коридор, прислушивается — тишина, и неслышными, как он считает, шагами, идёт к выходу. Тэхёна ещё раз увидеть нестерпимо хочется, но перед взором золотые весы встают, на одной чаше которых наглый воин, а на другой — долг, и долг перевешивает. Хосок знает, что если сейчас Тэхёна увидит, то уйти не сможет, останется, но потом разгневанный Намджун, приказав найти своего верного спутника, может воина убить, а Хосок смерти Тэхёна не хочет. Он попробует его из головы выкинуть, пока тот до сердца не добрался, пока ещё можно. Ведь это ещё возможно, правда? Поэтому он, успокаивая себя этими мыслями, обернувшись в последний раз и оглядывая скудно обставленное жилище, уходит, не зная, не чувствуя, что всё это время за ним наблюдала пара хитрых, ласковых глаз. Намджун находит Хосока спустя пять минут, как тот вышел из дома, злой, как Хосок и думал, и обеспокоенный. Рассказав о смерти императора, он его за руку берёт, и, прячась в тени домов и исчезнувших в облаках лучах солнца, переносит их во дворец. Хосок озадачен новыми, свалившимися на него проблемами, и времени думать о воине с пьянящими лисьими глазами у него нет совсем. Хосок озадачен новыми, свалившимися на него проблемами, и времени думать о странных фантомных прикосновениях, то и дело неясными воспоминаниями мелькающими в его голове, у него совсем нет. Хосок, озадаченный новыми, свалившимися на него проблемами, примет их за жестокие игры собственного воображения, что часто выдавало желамое за действительное. Хосок так им и не поверит, даже не догадываясь, что Тэхён всю ночь, до первых робких лучей проснувшегося солнца, просидел рядом с ним на кровати, гладя его по мягким волосам и алебастровой коже. И, наблюдая за спящим загадочным странником, прятал нежную улыбку в уголках своих губ, благодаря высших богов за внезапно свалившееся на него чудо, которое он не собирается упускать. *** Чимин жмурится, подставляя измученное лицо ярким лучам полуденного солнца. Слёз нет. Он больше не плачет. Вану нравятся хрустальные капли на его щеках, поэтому Чимин, хотя бы в этом, ему отказывает. Потому что во всём остальном он бессилен. Изувеченное грубыми руками и сухими ласками тело теперь часто дрожит, особенно если Чимин слышит его шаги. Чимин не может есть и плохо спит, поэтому часто Ван заставляет его есть при нём — не хочет, чтобы любимая игрушка сломалась так быстро. Не понимает, что Чимин уже сломан. Чимин обнимает себя руками, чувствуя под маленькими ладошками уродливо торчащие рёбра. Он в лёгком полупрозрачном халате, что с трудом прикрывает тощие, расписанные синяками и отвратительными укусами бёдра — другой одежды господин ему не оставил. Чимин весь теперь разрисован чёрным, синим, и фиолетовым. Жёлтого никогда нет, потому что Ван этот цвет не любит, сразу же перекрывая его новым. Чимин вздрагивает, вспоминая свою первую ночь с ним. Он от него задохнулся. Ван был жесток и быстр, его ничто, кроме собственного удовольствия, не заботило, трескающаяся душа своего наложника — тем более. Трещин больше нет — Чимин кривыми осколками по земле рассыпан, зеркальной крошкой в земные объятья втоптан. Усмехается ломано, нервно, о людях, по его душе каждый день ходящих, думает. Она, душа его, теперь вся истоптанная, в грязи изваленная, да так, что не очиститься никогда. Эта грязь с ним навсегда останется — прикосновениями фантомными или изуродованными укусами на молочных бёдрах, тонкой шеей и веточек-рук — сожми посильнее, и тело сломается вместе с душой. Тёплый ветер гладит будто бы иссохнувшее тело, заставляя тень улыбки появиться на израненных губах. Они теперь искусанные всегда, ярко-красные от крови из крошечных, многочисленных ранок. Но Вану нравится, а не кусать свои губы у Чимина не получается — только делая это, он может не кричать. В первую ночь он сорвал голос, из его горла вырывались лишь жалкие хрипы. Во вторую и третью — тоже. В четвёртую, когда голос стал к нему возвращаться, губы впервые окрасились в красный. Ван берёт его только ночью. Днём — безопасно. Днём господин, как любой добропорядочный семьянин, государственный служащий и делец, проводит время с женой и детьми, ходит во дворец и проверяет, хорошо ли работают в его лавке на рынке и как идут дела. Возвращается на закате, обязательно принимает ванну. В сумерках ужинает и поднимается в спальню по каменной лестнице, громко оповещая рабов, чтобы те закрыли все двери и ставни. С каждым словом, отчётливо слышном во всём доме, для Чимина начинается его личный отсчёт в преисподнюю. Ему запрещено покидать пределы дома, можно выходить только во внутренний двор, к небольшому пруду, где он и проводит всё разрешённое время. Перед закатом служанки отводят его в купальню, втирают в кожу и волосы ароматные цветочные масла и мажут мёдом губы, наряжают его — на деле просто сменяют один халат на другой — обычно в тёмные лёгкие ткани, словно водой стекающие по телу — Чимин себя в них обнажённым больше, чем без одежды, чувствует, и отводят в хозяйскую спальню, где, сидя на кровати и обхватив колени, Чимин всегда его ждёт. Право выйти из комнаты он имеет только утром, после того, как Ван, вдоволь насытившись его губами и телом, уйдёт. День за днём Чимин уже не живёт — существует — по одному и тому же расписанию. Единственное, чего в этом графике нет — обещанных встреч с маленьким братом. Ван своё обещание не сдержал. Заточив Чимина в золотую клетку, он шанса выбраться из неё не даёт, даже к крохотному брату. Как Ван и говорил, у Чимина есть лучшие одежды и драгоценности столицы — краше только у императора, фрукты отменного качества и вина. Чимин носит безумно дорогие подвески, серьги и браслеты, потому что он ему говорит. Чимин хочет выбросить их все. Ему ничего не нужно, лишь с Туаном минуту побыть, увидеть его, заглянуть в любимые, всегда полные беспокойства и заботы о нём глазки, подержать маленькую ручку — не разрешает Ван. Боится, что Чимина у него украдут. Весть о юноше, что ликом прекраснее самой Афродиты, уже облетела всю Грецию и даже вышла за её пределы. Множество людей желают на него посмотреть и убедиться, правда ли это, и то же множество людей Чимином владеть хочет. Но Ван свою драгоценность, как зеницу ока, бережёт. Чимин не знает, было бы лучше ему в других руках, стоит ли попытаться сбежать — у него есть разрушенная, но известная, по часам распланированная жизнь, в которой за него всё решают, и редкие рисунки от брата, которые господин, если Чимин был особенно ласков и покладист, ему передаёт. Чимин, если из этой золотой клетки выберется, попадёт в другую — поэтому не бунтует, мысли о побеге прогоняя. В последнее время стало проще, Ван может пропадать днями и даже ночами, на его расспросы отвечают отрицанием — никто не знает, где господин и что делает. После нескольких вопросов и неизменных на них ответов, узнать, что происходит, Чимин больше не пытается. Он либо сидит в своей комнате, пальцами очерчивая рисунки брата, где всегда изображён он, либо на ступеньках у пруда, смотря на красивые диковинные цветы и наблюдая за полётом ослепительно ярких бабочек. Душа и тело всё ещё невыносимо болят, но второе хотя бы уже не так сильно. Чимин отвлекается на бабочку с большими синими крыльями, что садится ему на ноги, смотрит удивлённо, восторженно, глаз оторвать не может, как слышит какие-то крики, раздающиеся из дома. Вздрагивает, разобрав из гомона голосов его — как всегда громкий, что каждый вечер забивает очередной гвоздь в крышку его гроба. Застывает, опустив голову вниз, снова за волосами прячется. Ненавистный голос раздаётся всё ближе, уже слышны шаги — Чимин сжимается весь, желая исчезнуть, но зная, что не получится. Он уже здесь. Ван выходит из дома, спускается, подходя к Чимину, зарывается рукой в золотые, как колосья пшеницы, волосы. — Вижу, дни без меня пошли тебе на пользу, моя драгоценность, — замечает со злобной усмешкой, пугающей гримасой искажающей его лицо, и, резко потянув за волосы, тянет назад, к себе, заставляя Чимина вскрикнуть. — Так нельзя, дорогой, нельзя. Но ничего, сегодня снова все краски утратишь, всю душу из тебя вытрахаю, прелесть, — говорит и говорит, а Чимину так и хочется сказать, что уже. — Где вы пропадали, мой господин? — размыкает в один миг ставшие сухими губы, облизывает, не замечая, как за движением языка проследили жадные глаза, пытается потянуть время. Вслед за грубой рукой поднимается, что продолжает больно сжимать волосы. — Во дворце, драгоценный. Император мёртв, — крадёт шокированный выдох, сорвавшийся с красных губ, своими, кусает, вновь заставляя стекать по бледной коже алую кровь. Свободной рукой забирается под халат, сжимая упругую ягодицу. — И сегодня у нас будут гости. Главный палач нашего покойного императора, Ким Намджун, придёт к нам на ужин. Говорят, что он может стать новым властителем, я свой шанс с ним отношения наладить упускать не собираюсь. А может, это он его и убил? Теперь, небось, Омелию, любовницу императора, трахает, — мерзко смеётся на ухо, прикусывает мочку. — Она, кстати, тоже придёт. Ты, драгоценный, в комнате не отсидишься, я тебя прятать не буду. Пусть посмотрят, какой красотой я обладаю. Ты оденешься в лучшие одежды и украшения, прелесть, и будешь тихим, как мышка, понял? А не то, если мышка не будет послушной, ей придётся оторвать её милый хвостик, — с каждым словом всё тяжелей дышит, руками вовсю хозяйничая по стройному телу. Развигает ягоды, пальцами касается между, на сухую проталкивая два в узкое колечко мышц, срывая с истерзанных губ новый вскрик. — Не зажимайся, дрянь! — кричит, давая унизительную пощёчину. — Господин, на праздничный стол подава... — Пошла вон! Служанка, вышедшая на крыльцо, от крика вздрагивает испуганно, роняет тарелку, и, с жалостью посмотрев на Чимина, убегает обратно в дом. Тарелка, разбитая такими же кривыми осколками, как Чимин, лежит на полу. — Теперь никто меня от тебя не оторвёт, я несколько дней тебя не видел, драгоценный. Упущенное нужно наверстать. Халат ненужной тряпкой спадает к ногам, Ван Чимина спиной к себе разворачивает, на колени ставит, нагибает. Прямо там, над прудом, в кристально чистой воде которого Чимин своё разбитое отражение видит. Прямо там, где Чимин от Вана спасался, там, где ненадолго, перед ночью, обретал покой, и раны, как зверь, зализывал — понимая, что смертельные, что не выстоять больше, но отчаянно хотя жить. Расплывчатым взглядом всматриваясь в водную гладь, душа в себе слёзы и всхлипы, Чимин думает только об одном. Днём больше не безопасно. *** Длинные рыжие волосы вуалью развиваются за хрупкой спиной, затянутой в белое платье. Нежные орхидеи, вплетённые в поцелованные осенью бронзовые локоны, образуют цветочную корону, а тёмно-зелёные кленовые листья похожи на драгоценные изумруды. Фарфоровая кожа украшена звёздной россыпью маленьких родинок, а тонкие розовые губы поджимаются в недовольстве. Большие белоснежные крылья гневными порывами ветра срывают со стен подсвечники и ладаны. Каждый встречный слуга кланяется любимой госпоже, провожая её с улыбкой, даже несмотря на её явную злость. Пока она направлена не на них — можно выдохнуть. Когда видишь её в первый раз, то думаешь только об одном — что в мрачном и холодном Царстве Теней забыло это прекрасное создание, которому только на Олимпе и место? Позже, узнав историю госпожи, её от каждого бога с небес оберегали, пока их господин не создал из тёмных вод реки мёртвых смертоносного цербера для её защиты. Немезида. Покровительница солдат и гладиаторов, храбрых воинов и наёмников. Богиня правосудия. Возмездия. Беспощадная как к людям, так и к богам. Великие боги, обозлившиеся на её решения, изгнали её всего несколько веков назад, когда поняли, что использовать её ради собственной выгоды и целей не получится. Её резкую правду, что рубит острее меча, ненавидят. Не раз её пытались проклясть, скитавшуюся по земле, не имеющую права вернуться на Олимп, пока её не забрал Чонгук. Против него не пошёл никто. Немезида была похожа на дикого зверя, который либо убьёт, либо трогать не станет и примет. Чонгука приняла. Она о нём, хоть он и гораздо старше был, как о младшем брате беспокоилась, иногда не контролируя свою заботу и душа ей. Любое его решение она через себя пропускала, как, в первую очередь, на нём это отразится, думала, и лишь потом о себе. Услышав слухи о каком-то человеке, очаровавшем её брата, она сразу же к нему сорвалась. Влетев в зал смерти, Немезида, широко раскрытыми глазами посмотрев на то, как Чонгук с огромным цербером, как с обычным щенком, играет, сжала кулаки, царапая нежную кожу ладоней острыми ногтями. — Чонгук! Чонгук на её голос не оборачивается, от цербера не отходит. Немезида к нему подлетает, хватая за руку, главдившую тёмное создание по чёрной шерсти. Только тогда Чонгук оборачивается. — Человек? Человек, Чонгук?! Ты в своём уме?! Боги тебя растерзают! — быстро, на выдохе, задыхаясь. — Люди для них — грязь и мусор, а ты одного из них в своё царство провести хочешь, туда, о ком ни одна живая душа знать не должна. Прошу тебя, брат, одумайся, отмени приказ! — с мольбой в чёрные глаза напротив взглядывается, понимания не находит, не видит. — Ты закончила? — Чонгук взглядом все внутренности замораживает, кожа покрывается инеем, льдом обрастают стены и пол. — Я понимаю твоё беспокойство, дорогая сестра, но я хочу этого человека себе. Мне плевать на богов, мне плевать на всех, кто против сейчас и будет — Юнги мой. Солнце может испепелить своими лучами всю землю, луна уничтожить звёзды, развеяв их пыль по сожжённой земле, а небо окраситься в красный кровью погибших врагов, но даже тогда Юнги будет принадлежать мне. Тяжёлое дыхание обоих разбивает оглушающую тишину, возникшую в зале после слов Чонгука. Немезида в бездне родных глаз теряется, то, что Чонгук скорее Олимп уничтожит, чем от своих слов откажется, накрывает ужасающим осознанием. Чонгук, повелитель Царства Теней, простым человеком отравлен. Шёпот множества душ, ворвавшийся в зал, нарушает безмолвное противостояние. Из непрерывного гомона голосов можно разобрать лишь несколько слов. Из разных углов зала раздаётся "человек", "нашли" и "ваши покои". Чонгук, даже не взглянув на сестру, мигом уходит, оставив Немезиду в постепенно пустующем зале смотреть ему вслед. Её зелёный взор затуманен болью и обидой. — Этот человек станет причиной твоей гибели, Чонгук. Слова, которые никто, кроме опечаленного от потерянного внимания цербера, не услышит. *** Намджуну с самого утра неспокойно. Душа, казалось бы, давно загрубевшая, мечется запертой в клетке птицей, а сердце заходится в бешеном ритме. Он места себе найти не может, тревожные мысли и ощущение чего-то ужасного, что должно произойти, не покидает его. Он, побеждённый внутренними тревогами, большую часть дел сваливает на Хосока, уверенный, что сейчас ему лучше в дела собственного царства не соваться, и опрометчиво соглашается на несколько ненужных ему ужинов у приближённых бывшего — мёртвого — императора в мире людей. Злится, гневится, но теперь отказать не может — глупые рамки человеческих приличий добрались и до него. Нервно поправляет спадающую с плеч синюю накидку, раздражённо откидывая упавшие со лба платиновые волосы. На подошедшую Омелию реагирует только тяжёлым вздохом. — Пора. Её тихий, как всегда ровный тон голоса успокаивает, действуя на него, как на заблудшего в пустыне путника вожделенная вода. Намджун берёт её за руку и покидает дворец. Пока они идут по вечерним улицам, всё ещё людным, но уже не таким громким, как днём, все оборачиваются им вслед. Увидеть главного палача Греции и молодую любовницу императора, разгуливающих по дорогам бедняков, можно практически никогда. Единичный случай. С каждым поворотом, приближающим их к дому известного купца, кажется, Вана, нервы Намджуна раскалённой сталью натягиваются, звенят. Он понять, что с ним творится, не может. Ему хочется вытащить из себя это противное чувство, но узнать его причину — ещё больше. Поэтому он, сцепив зубы, идёт дальше с твёрдой уверенностью, что ответы на все свои вопросы найдёт в доме этого купца. Уже никто ничем не торгует, люди гуляют, встречают знакомых, разговаривают с ними и возвращаются домой. Скучный, вечно повторяющийся сценарий их коротких жизней. Намджун в отвращении морщится. И как один из них, этих жалких, обречённых на смерть людей, мог однажды его заинтересовать? Небеса бы поблагодарить за то, что мыслями о нём больше не мучается, но лгать себе он не привык — он всё ещё хорошо помнит и золото волос, и нежный сапфировый взгляд. Как ни пытайся мысли эти прогнать, потом с ещё большей силой разум преследуют. Большие деревянные ворота приветливо распахнуты, его и Омелию встречают низкими поклонами слуги, приглашают в дом. Дом в два этажа, раскрашен могучими фигурами воинов, что топчат цветы у своих ног, поднимая вверх, к небу, острые пики копьев. Намджуну не нравится дом. Хозяин дома не нравится тоже. Ван выходит встречать их, облачённый, видимо, в своё лучшее одеяние, на его толстой шее блестит золотое колье, руки от тяжести браслетов и колец не поднимаются, а по широкому лбу стекают пока что маленькие, но уже заметные капли пота. Ему душно и жарко, но он скалит в гостеприимной улыбке губы, кланяется Омелии, пожимает руку Намджуну и приглашает к столу. Стол длинный, заставленный сочными фруктами, свежими овощами, красным вином и мясными блюдами. Блестит от жира заколотый поросёнок и несколько куриц. Слуги снуют туда-сюда, ставя на стол хрустящий хлеб, холодное молоко и сладкие лепёшки. Беспокойство Намджуна только сильнее становится, сердце, кажется, остановится вовсе, грудную клетку пробив. Намджун хмурится. Омелия о чём-то болтает с этим болваном, отвлекая его от неважно чувствуюющего себя друга, Ким лишь обрывки фраз улавливает. — А это, — как из-под толщи воды слышит, — моя драгоценность. Простите его опоздание, он застенчив. Его зовут Чимин. Ван улыбается севшему напротив Намджуна юноше. Душа больше не мечется. Сердце не бьётся вовсе. Намджун поднимает голову и пропадает в синем мареве чужих глаз. Но юноша напротив него другой. Тот, кого он увидел несколько недель назад, ярким был, цветущим, словно дикая роза, непокорным, а тот, кого он сейчас видит, блёклый, цвета все утративший. Волосы его золотой водопад, глаза — синева небесная, а кожа снега белее, но он изнутри выжжен, на осколки разбит, изломан весь, искорёжен. Маленький, хрупкий, всех нимф прекраснее, пеплом прямо сейчас оседает, в боли своей топит, а Намджун не сопротивляется — тонет. Разом неважен становится Ван, Омелия, царство людей и своё же собственное — потому что, когда он рядом, даже сейчас, переломанный, выцветший, смысл жизни утративший, весь мир, им сражённый, меркнет. Намджун решает, что сделает всё, чтобы подарить ему новый смысл. — Я забираю его. Беседа смолкает. Ван шокированно своими выпученными, как у рыбы, глазами хлопает, что-то сказать пытается — Намджун никого и ничего, кроме чуда напротив, не видит и слышать не хочет. — Да как вы сме..! Ван захлёбывается криком, в неверии глядя на нож, которым Ким Намджун, главный палач императора, только что пробил его руку насквозь, пригвоздив её к столу. — Заткнись, — рычит, наклоняясь к купцу. Тот скулит, дёргается, пытаясь от обещания мучительной смерти, видной в глазах напротив, отстраниться, дёргается, причиняя себе ещё большую боль. — Я его забираю. А ты моли всех, кого знаешь, чтобы я за тобой вернулся не так скоро. Потому что, когда я вновь приду к тебе, то покину твой дом, оставляя его лишь с твоим хладным трупом внутри. Рывком выпрямляется, обходит стол и берёт ошеломлённого Чимина на руки, кутая в свою тёплую накидку, не в силах смотреть на лёгкую, больше обнажающую, чем скрывающую, тело голубую тогу. Посмотрев на Омелию, ловит кивок головой и небрежный взмах рукой. С гордостью думает, что она со всем разберётся, отчитав его потом наедине. Но это пустяк. Только когда Намджун выходит на улицу, Чимин начинает беспокойно вертеться в его руках. Намджун останавливается, снова в синеве его глаз тонет. — Спросишь меня обо всём утром, хорошо? Пока что тебе достаточно знать только то, что меня зовут Ким Намджун, и я подарю тебе смысл, — шепчет, целует в макушку и усыпляет. Перемещается во дворец, укладывает спящего Чимина на свою постель, подмечая, как правильно тот смотрится в ней. Несколько часов сидит на полу рядом, любуясь трепещущими пушистыми ресницами, слушая тихое дыхание и громкий стук чужого сердца. Шепчет имя только что обретённого сокровища, которое, клянётся себе, не потеряет ни за что на свете. Обещает стереть с бледной кожи все уродливые следы. Обещает быть рядом, вновь обрести краски, цвета и дать расцвести. Обещает беречь. Уходит глубокой ночью, оставив невесомый поцелуй в золотых волосах. Когда Намджун возвращается в дом Вана, Омелии там уже нет, а купец всё также сидит за столом, с прибитой к нему рукой, и захлёбывается собственным воем. К утру, как Намджун и обещал, он покидает дом, оставляя в нём лишь хладный труп.