Monsters

Тэхён с любовью смотрит на лежащий на коленях острый меч. Сталь блестит, купаясь в солнечных лучах, и по ней, слегка нагретой от солнца, приятно проводить кончиками пальцев. От возникающего иногда ветра звенят прикреплённые на поясе бусины и мелкие монетки, подаренные воину восхищёнными детьми. Они часто прибегают к его дому с небольшими подарками, иногда угощают вкусными лепёшками, прося показать какой-то интересный трюк с мечом. Тэхён от подарков отказывался, не принимал, но трюки показывал. А на утро, открывая дверь, всегда находил оставленные детьми на пороге, заботливо завёрнутые в платки, вещи и гостинцы. Выбросить полученные от чистых, искренних в своих помыслах детей подарки не давало доброе сердце, поэтому Тэхён, всегда качая головой, всё же забирал их. Дети же, быстро поняв, что их любимый воин повержен их благодарностью, откровенно пользовались этим, принося с каждым разом немного больше вкусностей. Скоро полдень, дети прибегают ближе к вечеру, поэтому у Тэхёна есть ещё довольно много времени побыть наедине с собой. Устав от вечного шума города и гомона голосов множества людей, он встаёт с деревянной лавки, на которой сидел, и решает пойти к своему любимому месту — водопаду у подножия скалы. Редко кто захаживает туда, боясь подскользнуться и упасть в водную пропасть, но Тэхён не боится — после бесчисленного количества пройденных битв и драк, из которых он вышел с победой, побывав во многих уголках света и познав многие опасности, начиная от животных и заканчивая безобидными, казалось бы, на вид людьми, ему не страшно смотреть в каменистую водяную пасть. После долгих лет скитаний, поисков себя и своего места в жизни, он понял одно: самый ужасный зверь, с которым однажды столкнётся каждый — это сам человек. Удивительно, сколько злобы и зависти может таиться за доброй, улыбчивой маской, сорвать которую — секунда, но за эту секунду можно человека убить. Не физически, нет, но душу насквозь пробив. Было в руках Тэхёна разное оружие — и копьё, и кинжал, и топор, и меч — но самое смертоносное, то, что выжигает сердце, оставляя после себя пугающую чёрную пустошь, то, чем он так и не научился управлять — это слова. Шрамы, вязью по крепкому телу следующие, для Тэхёна не значат ничего — боевые ранения, для него, как для воина, также естественные, как для императора роскошь. Шрамы, полученные от чужих слов — ноют и болят до сих пор. Тэхён всего лишь человек. Он не бессмертный и всесильный боец, что способен против всего выстоять и всему противостоять. Прицельные стрелы чужих слов до него сквозь любую броню долетают. Какие бы вокруг сердца он барьеры ни возводил, какие бы крепости и стены ни строил, стрелы всегда прямо в цель попадали. Его сердце израненное, оно Тэхёну решетом кажется, как оно бьётся ещё, кровь по венам гоняя, как от всех разрушительных атак не остановилось ещё — он не знает. Судьба продолжает дарить ему боль, а Тэхён, с улыбкой её встречая, ей возвращает любовь. Тэхён одним ударом может сразить могучего воина, но сам кому-то своими словами боль причинить — нет. Его измученное, простреленное сердце отвечает на каждый удар понимаем и добром. Но уже несколько лет оно спокойное, от всего, как он думал, в безопасности — Тэхён закрылся на семь замков, ключ от них утопив в Чёрном море, перестал подпускать к себе людей, доверяя лишь прибегающим к нему вечерами детям. Тэхён окружил своё сердце глубоким рвом, сквозь который не пройти никому, но, подарком Судьбы или её проклятьем, его чудом преодолело пугливое солнце, которому он, взглянув в переулке, решил помочь. Тэхён думал, что, совесть успокоив, он забудет о нём, вспоминая лишь изредка, но весь день его не покидают мысли о мягких бронзовых волосах и сердитых карамельных глазах. Его ночной гость, грозно — выглядя при этом чертовски, чертовски мило, Тэхён с трудом улыбку, ползущую на лицо, сдерживал — упирал руки в бока, не желая спать на его постели. Что-то возмущённо шипел и чирикал, когда Тэхён его в комнате закрыл, точно как ласка. Тэхён усмехается. Да, этому солнцу, как никому другому, этот маленький и опасный зверёк соответсвует. В его опасности доблестный воин не сомневается — его мысли уже похищены, ров преодолет, а один из семи замков, сердце защищающих, разбит, трещит уже и второй. Если одна ночь ему понадобилась, чтобы обрести над ним столь сильную власть, то сколько времени этой ласке понадобится, чтобы украсть его сердце? Тэхён этого знать совсем не хочет, но этому яркому солнцу сопротивляться не в силах. Он впервые без боя сдаётся. Уже слышен шум водопада. Совсем скоро Тэхён выходит к этому невероятному буйству стихии, останавливается невольно. От открывшегося вида захватывает дух. Вода быстрым, стремительным потоком падает с огромной высоты вниз, где, Тэхён знает, раскинулись гладкие, острые камни. Она накрывает их, прячет под своими ледяными кристальными волнами от чужих глаз, обманывая и завлекая невнимательных путников в свои смертельные объятия. Там, внизу, под вечно шумящим водопадом, бежит белая река. Много таинственных слухов ходит про неё. Кому-то повезёт, он выйдет к её берегу и вернётся невредимым домой, а кому-то — нет, и он неведомым образом сгинет в ней. Ни тела, ни каких-то вещей не остаётся. Это отвадило многих любителей красивых мест и художников, ищущих живописный вид для своих картин. Отчаянных смельчаков, кроме себя, Тэхён больше не знает. Он любит сидеть на камнях у самой верхушки водопада, наблюдая за буйным, неуправляемым течением, хоть был и у белой реки, вечно окутанной сизым туманом. Там цветут невиданной красоты цветы и лучшие фруктовые деревья, там никогда не желтеет трава, оставаясь вечно зелёной, а ночью туда слетаются сотни маленьких светлячков, образуя странные фигуры над водой и цветами. Это похоже на сказку. Обманчиво ласковую, обещающую сладкой ложью хороший конец. Тэхён сказки не любит, предпочитая им реальный мир со всеми его недостатками, поэтому, побывав несколько раз у белой реки, он больше к ней не спускается. То ли предчувствие, вопящее сиреной каждый раз, стоит ему прийти, то ли другие силы, но он к ней не подходит и на неё не смотрит — даже с высоты она к себе в низ невыносимо манит. Но пока Тэхён прячет взгляд в бурлящих прозрачных переливах, он в безопасности, чьим-то чарам не поддаётся. Наблюдая за огненным закатом, он думает об одном вредном человеке с цветом волос, что собой напоминают пылающее сейчас небо. Палящее солнце медленно прячется до следующего дня, появляются первые звёзды, так похожие на те яркие искорки, что горели в больших глазах его ночного гостя. Когда с неба падает одна из звёзд, Тэхён загадывает маленькое, но такое заветное желание — ещё раз встретить эту колючую, но безумно очаровательную ласку. Больше он ничего не хочет. *** Чонгук уже десять минут стоит у подножия собственной кровати, не в силах подойти ближе к лежащему на ней человеку, не в силах сделать то, чего так жаждал — прикоснуться к этой молочной, наверняка нежной коже. Он просто не может заставить себя сдвинуться с места, разглядывая Юнги, боясь, что это лишь его сон. Юнги здесь, в его царстве, в его покоях, лежит в его постели, утопая в чёрных шёлковых простынях. Чон, глубоко вдыхая, может чувствовать его запах — Юнги пахнет цветами. Совсем как дикие розы, что растут кустами у белой реки, своими шипами закрывая, защищая вход в мрачную обитель теней и мёртвых душ. Тёмные, как сама ночь, волосы разметались по подушкам, а тонкие губы искушающе приоткрыты. Чонгук хочет срывать дыхание с этих губ, он хочет Юнги дышать и задыхаться им. Но, вопреки всем желаниям, разрывающим его нутро, он лишь крепче сжимает пальцы на быльце кровати, не разрешая себе сорваться и подойти к нему ближе. Если тогда, в зеркальном зале, он себя цепями невидимыми сковывал, то сейчас они с трудом помогают, Чонгук не знает, какое чудо его на месте удерживает, двинуться к своей одержимости, что уже вместо крови по венам бежит, не даёт. Юнги должен проснуться. Юнги должен увидеть его, а Чонгук — вновь в его ртутных глазах пропасть. Для Чонгука весь мир не важен, он пламенем гореть может — он уже от Юнги не уйдёт, не сможет. В огромной комнате горят лишь несколько свечей, парящих над кроватью. Колеблющийся огонёк кидает неровные на красивое лицо и шею тени, путаясь после в светлых одеждах. Юнги в обычной серой рубахе, подвязанной на талии поясом, что сейчас задралась, оголяя длинные стройные ноги и упругие бёдра. Ладони Юнги теряются где-то в слишком больших для него рукавах, и Чонгук думает, что это выглядит мило. Его маленький пленник похож на ребёнка, которого хочется на вечность укрыть в своих объятиях, но Чонгук знает, что стоит только открыться чарующим, блестящим, как лучшая сталь, глазам — и его самообладание полетит в Тартар. Потому что Юнги — искушение, соблязняющее на грех только одним своим существованием. Чонгук ласкает взглядом расслабленное тело, задерживается на ногах, представляя, как покроет поцелуями каждый их миллиметр, оставляя яркие бутоны засосов на внутренней стороне бёдер, поднимая выше и выше эту проклятую рубаху, которую ему хочется сжечь. Юнги не идёт серый цвет. Чонгук облачит его в белый, под стать его чистой, невинной душе. Чонгук развратит Юнги, пока белый не окрасится в чёрный. Будь его воля, он бы ему всю одежду запретил, от чужих взглядов навсегда в этой спальне спрятав, позволяя носить лишь драгоценные украшения. Чонгук, думая о Юнги в золотом колье и браслетах, лежащем перед ним, стыдливо прикрывающимся мягким одеялом, звереет, рычит. Теряет голову. Он в один миг, собственные запреты нарушив, на постели оказывается, нависает над Юнги, опираясь на руки. Он всего лишь один раз прикоснётся, дотронется до тонкой кожи губами, догадки свои проверит, в том, насколько она нежная, убедится. Медленно склоняясь к румяной щёчке, щекоча её горячим дыханием, Чонгук прикасается к ней губами, в наслаждении прикрывая глаза. Он был прав. Кожа — шёлка нежнее и мёда слаще, пьянящий аромат диких роз сильнее в разы ощущается, кружит голову и пьянит. Чонгук от Юнги уже опьянёл. Чонгук Юнги уже покорён. Его мания и его панацея, его болезнь и его лекарство, самый невероятный сон и поражающая явь. Юнги —искусство, которое Чонгук обещает себе завоевать. Он должен им обладать. Чонгук, поцелуями-бабочками одаривая прекрасное лицо, открывает глаза, чтобы столкнуться с забытой к чёрту реальностью — на него в упор глядят шокированные, широко распахнутые серые глаза. Чонгук ухмыляется и срывает удивлённый выдох с манящих губ. Не целует — кусает, как дикий зверь, ещё больше пьянея от сладкого запаха крови — не насыщается. Своим телом прижимает к постели извивающегося, пытающегося его оттолкнуть Юнги, заламывая тонкие руки. Монстр внутри от удовольствия скалится, тоже без ума от новой добычи. Чонгук впервые со своим монстром согласен — от Юнги отрываться не хочется. Когда тот его в ответ кусает, Чонгук только довольно выдыхает, наконец прекращая не поцелуй — пытку, отрываясь от покрасневших, им искусанных губ, отпуская чужие руки. Когда тишину комнаты обрывает звук пощёчины, Чонгук думает лишь о том, что ему с Юнги будет до дрожи интересно. *** Чимин просыпается глубоким днём, когда беспощадное солнце заставляет своими лучами гореть землю, раскаляет её так, что по ней без надоевших сандалий неудобно ходить. Он сонно потягивается, смаргивая остатки крепкого сна, зарываясь лицом в мягкие подушки. Ему тепло и хорошо, он не хочет вставать, только лежать и провести весь день в уютной постели. Мысли укрыты туманом, разбегаются в стороны, не дают связно думать. Запах каких-то восточных благовоний дурманит голову. Это, кажется, сандал? Чимин мило морщит нос, внюхиваясь, пытаясь понять, что это за запах, и откуда в спальне Вана, никогда не любившего благовония, они взялись? Осознание накрывает обухом. Чимин, рывком поднимаясь на постели, садится, в страхе оглядываясь. Расшитый золотыми нитями балдахин скрывает от него всю комнату, поэтому он, аккуратно подползая к краю кровати, медленно отодвигает его, осматривается. В огромной светлой комнате он один. Чимин облегчённо выдыхает. Встречаться с тем, кто вчера его забрал и странным образом заставил заснуть, он не хочет. Про Ким Намджуна в народе ходит много слухов и рассказов, большинство из которых — истории об устраиваемых им кровавых бойнях, казнях и пытках. Его опасались, его боялись и проклинали, а сейчас он, Чимин, в его руках, в чужой крови измазанных. К горлу подкатывает ком. Сбежать, куда угодно сбежать — только бы не быть здесь, у знаменитого, не знающего жалости палача. Чимин боится. Он вновь с неизвестностью сталкивается, когда изо всех сил сам же старался себя от неё уберечь. Он с опаской идёт вперёд, к балкону. Ему нужно понять, где он находится, он город знает лучше читаемых на ночь брату сказок. Чимин огибает большой дубовый стол с разбросанными по нему бумагами, мягкую красную софу, проходит мимо забитого книгами шкафа, удивляясь — книги для обычных людей редкость, он сам лишь однажды держал одну в руках, получая все знания от рассказов любящих поболтать с детьми стариков. Останавливается на несколько секунд у высокого трона, догадка вспыхивает ярким огнём, заставляя подойти и прикоснуться к нему. Великие боги, этот трон золотой! Чимин отшатывается, облизывая пересохшие от волнения губы. Когда-то он думал, что Ван живёт в роскоши, но, глядя на открывшееся перед ним великолепие, понимает — он роскоши и не знал, оказывается, никогда. Подлокотники трона инкрустированы драгоценными камнями, кровавыми рубинами и тёмными, синими сапфирами. Рядом, на небольшом столике, стоят золотые чаши, наполненные чем-то красным — скорее всего, вином, но это так сильно походит по цвету на кровь, что Чимин отходит от проклятого трона. Напротив стола, у стены, стоит большой бордовый диван с кучей маленьких подушек разных цветов. Они наверняка безумно мягкие и удобные, но он проверять не будет. Комната, что при первом взгляде показалась светлой и уютной, теперь, покрытая алыми пятнами, отталкивает, отвращает. Чимин здесь оставаться не хочет. Чимин нервно сглатывает скопившся во рту слюну, поправляя спадающий с плеч голубой халат. В этой комнате, полной богатств, изящной, пышной, золотом нарядной, он себя грязью чувствует. Чем-то, что портит эти стены, чем-то, что по ошибке в них оказалось и теперь уродливым пятном мозолит глаза. Чем-то, от чего скоро избавятся. Он дальше идёт, толкает тяжёлые стеклянные двери, выходя на балкон, подходит к его краю и хватается невольно за перила, чтобы на колени не упасть — ноги дрожат и не держат. Потому что перед ним не его город. Перед ним раскинулись не его родные Афины, каждую улицу которых он как свой собственный дом знает, перед ним какой-то другой город с дорого выглядящими домами, пугающий, незнакомый — неизвестный. Чимин смотрит вниз, и то, что он видит, всё же заставляет его колени подогнуться. Чимин падает, пустыми глазами глядя на плотное белое марево разных форм и размеров, на которых стоят дома. Облака. Дома стоят на чёртовых облаках. Всхлип срывается с губ. Чимина трясёт. Это нереально. Этого не может быть. Ему это снится. Да, он просто ещё не проснулся, и уставшее подсознание решило сыграть с ним злую шутку. Потому он не может находиться где-то в небе, на которое можно посмотреть, только задрав высоко голову. — Чимин, ты не спишь. За спиной. Не близко, но и не далеко. В дверном проёме. Голос, что вчера обещал Вану смерть. Голос, что вчера обещал Чимину найти новый смысл. Он. Чимин устало прикрывает глаза. Его кошмар ещё не закончился. *** Не обращая внимания на ноющую от боли щёку, Чонгук поднимается с постели, но не отходит, рядом стоит, непреодолимой преградой нависая над одползшим к изголовью кровати Юнги. Его человеком. Юнги смотрит на него испуганно, настороженно, но — вопреки всему, ему, страшной обстановке и неизвестности — на дне его серых глаз плещется океан дерзости. Чонгук восхищён. Он смотрит на такого маленького, хрупкого человека, которого может одним своим движением сломать, и от предвкушения предстоящей забавы чуть ли не облизывается, как дикий зверь. С Юнги он зверем и является, потому что рядом с ним себя контролировать невозможно — выдержка Чонгука по швам трещит, разрывается от одного только взгляда на выпирающие косточки ключиц и молочную шею, которую так и хочется раскрасить фиолетовыми созвездиями укусов. Юнги совсем не глуп, он прекрасно огонь желания в глазах напротив видит, поправляет задравшуюся рубаху, прикрывая бёдра и стройные ноги. Ему страшно. Но страху поддаваться он права не имеет, это будет значить, что он сдался, покорился, слонил голову перед удивительно красивым и безумно опасным незнакомцем с вызывающей мурашки по телу чёрной бездной в глазах. О, эту опасность Юнги прекрасно видит. Она в чужом взгляде таится, где адское пламя с каждой секундой, пока он смотрит на него, всё сильнее разгорается. Юнги не выдерживает, опускает голову, прячась за тёмными прядями, и сжимает кулаки — этот мужчина смотрит на него так, будто Юнги — самое изысканное и редкое блюдо, которое он хочет съесть. Накалённая, давящая тишина повисает между ними. Человек уткнулся взглядом в свои колени и на него больше не смотрит — Чонгук доволен. У его персональной одержимости инстинкты развиты, подсказывают, как правильно, как дикого зверя не разозлить. Наградой ему — Чонгук отходит, садясь в мягкое чёрное кресло, стоящее у кровати. Расстояние больше, обманчиво безопасное. Захочет бежать — может попробовать, но от Чонгука ещё не убегал никто, тем более на его территории. Его белому лебедю от него не спастись. — Где я? — тихий, тонкий голосок разбивает повисшую тишину. Монстр внутри утробно рычит, наслаждается — Чонгук вечно этот голос слушать хочет. Каждый его день с мягкого щебетания Юнги начинаться должен и заканчиваться тоже — пожеланием доброго утра и ночи. Каждый его день должен начинаться с Юнги и заканчиваться в его объятиях. — Ты не человек, — Юнги голову поднимает, вглядывается во тьму комнаты, видя лишь силуэт сидящего в кресле мужчины, а Чонгук заинтересованно склоняет голову к плечу. Всё интереснее и интереснее. — Моя мать — Деметра. Она узнает, кто меня похитил, найдёт тебя и уничтожит вместе с Зевсом. Стоило последнему слову сорваться с тонких губ, как Юнги вздрагивает — Чонгук откидывает голову назад, на спинку кресла, и громко смеётся. Его распирает. Он успокоиться не может, смех всё громче, а в душе Чонгука просыпается тёмное, злое веселье. Он, сам того не ведая, поймал в свои сети очень, очень необычную, а оттого и более желанную птичку. Также внезапно, как начался, его смех обрывается, и Чонгук переводит жадный взгляд на попавшегося ему по глупости лебедя. — Я Аид, — видит, как чужие зрачки шокированно расширяются, затапливая серую радужку. Страх волнами бушует, но дерзость из взора слабого человека не вытравил. Чонгук эйфорию испытывает — Юнги о нём слышал, знает. — И ты теперь мой. Из моего царства тебе выхода нет. Ты, конечно, можешь попытаться сбежать, но, — скалится — мои души, мои любимые, верные мёртвые души, притащат тебя назад. А уж будешь ли ты цел... Всё зависит от тебя, — поднимается, к кровати подходит и хватает человека за подбородок, заставляет поднять голову, посмотреть на себя — вырваться из хватки цепких пальцев не даёт и шанса. — На мне отныне весь твой мир сконцентрирован. Считай, что ты вечными узами со мной связан, потому что от меня тебе не уйти. Я — тень твоя, мрак, что в глазах сгущается и отравляет душу. От меня невозможно скрыться, спрятаться. Я землю разрушу, весь мир на кусочки разберу — но тебя найду. Ты, мой прекрасный лебедь, — шёпотом, склоняясь к алым губам, — навсегда на меня обречён. Чонгук вновь целует, медленно, облизывая, посасывая чужие сладкие губы, воруя с них судорожные вздохи. Вкусно. Чонгук Юнги всего попробовать хочет. Монстр довольно урчит. Ему мало. Хрупкого человека хочется растворить под кожей, пустить вместо крови по венам, в рёбра вбить и вшить в сердце — так, чтобы на него никто даже взглянуть не смел. Чонгук думает, что, телом его насытившись, успокоится, что это помутнение разума пройдёт, исчезнет — монстр внутри молчит, впервые против хозяина действуя, об отраве, испитой с медовых губ, той, что ближе к ледяному сердцу пробирается и крошит его, ничего не говоря. Монстр всё раньше хозяина понял, ему теперь наблюдать только, сколько ошибок тот на пути к собственному счастью сделает, сколько преград возведёт, чтобы потом самому же их и разрушить. Чонгук, в последний раз языком проводя по чужим губам, топит Юнги в бездне глаз своих и уходит, оставляя его, потерянного, разбитого, на разворошенной постели. Ему мало, слишком мало этого человека. Чонгук скоро вернётся ещё. *** Намджун в комнате тенью был с того момента, как Чимин сонным котёнком ворочаться в постели начал. Он любовался гибким телом, аппетитными напряжёнными бёдрами, когда Чимин потягивался. Он его панику, страх видел и чувствовал. Следил за тем, как тот его покои осматривает — теперь их, они вместе засыпать здесь будут и просыпаться — но чувство, что он что-то важное упускает, не покидало его и не покидает до сих пор. Это чувство злит и раздражает, но не исчезает никуда, а как с ним бороться — Намджун не знает. Они на балконе, Чимин к нему не поворачивается — спиной к нему, на коленях сидит, за перила держится, а Намджун ему негромким, размеренным голосом рассказывает о том, где он находится и кто он, медленно подходя ближе. Маленькую сгорбившуюся фигурку хочется обнять, защитить, от всего мира спрятать в своих объятиях и не отпускать никогда больше, но Чимин сейчас — струна натянутая, дотронься до него — лопнет, и Намджун это видит. Чимин слушать то, что ему говорят, не хочет. То, что он всегда вымыслом, красивой сказкой считал, оказалось реальностью. Реальностью, в которой он очутился. Боги, нимфы, духи, дриады и множество других созданий, про которых люди так любят слагать легенды — не желанные, недосягаемые фантазии, а то, что рядом с ними живёт, но в тени солнца прячется. А тот, кто за спиной стоит, сам Зевс, которому они все поклоняются. Тот, кого Чимин, роняя слёзы на холодный пол, просил пощадить, не допустить того, чтобы он в руки Вана попал. Но бог его не услышал. Чимин его слушать не будет тоже. Чимин хочет обратно. Обратно на землю, в свой мир, в свою прошлую жизнь, когда он не знал грубых рук Вана, когда Намджуна не знал. Он всё это, как страшный сон, желает забыть. А может, это его кошмар? Всё это. Просто неудачный сон, который когда-нибудь закончится, нужно лишь подождать. Но разве он уже недостаточно подождал, разве недостаточно пережил? Он уже сломан, разбит на мелкие части, пеплом по ветру пущен. От него, когда-то стойкого, сильного, осталась лишь оболочка, пустой сосуд, не способный испытывать какие-либо положительные эмоции. Чимин — земля выжженная, разрушенная, истоптанная. Чимин — цветок, драгоценность редкая, ставшая жертвой чужой болезненной одержимости. В нём ненависти нет, лишь усталость, которая, кажется, бесконечная, и боль. Он из боли заботливо соткан, её ласковыми руками сшит, в её нежных объятьях не раз баюкан. Она — подруга верная, та, что не оставит его никогда, та, что рядом незримым спутником будет всю оставшуюся жизнь его сопровождать. И с каждым днём, с каждым жестоким событием, беспощадной Судьбой подаренным, её всё больше становится. Она, как опухоль, растёт в нём, корни пускает, так глубоко уже, что её не вытащить из него никак. Она его камнем на дно утягивает, цепями железными сковывает, а сил выбраться из них просто нет, только сдаться, позволяя себя в тёмную бездну манить. Чимину от боли никогда не избавиться. Солнце для Чимина гаснет — Намджун над ним тенью навис, но, вопреки его мыслям о том, что тот, своё положение показывая, Чимина глубже в мраморный пол втаптывая, стоять так и останется, тот, удивляя, рядом с ним опускается. Правитель всех миров, тот, кому и боги, и люди молятся, перед маленьким человеком преклоняет колени. Намджун с себя накидку снимает, Чимина в неё, как вчера, кутает, и берёт его руки в свои, большими пальцами ладони поглаживает, запястья. Прикосновения нежные, невесомые, будто Чимин хрустальный и даже от лёгкого нажатия разбиться может. К чему такая забота, Чимин не понимает. Он ведь уже разбит. Чимин напрягается, глядя на чужие, ласкающие его длинные пальцы, но Намджун дальше запястий кожи не касается. — Вчера... — голос Намджуна немногим шёпота выше, отчего-то неправильным кажется сейчас даже обычный тон голоса рядом с этим хрупким человеком. — Вчера я обещал дать тебе новый смысл. И я тебе его дам. Я хочу научить тебя жить заново, не оглядываясь на прошлое, на всё, что случилось с тобой. Это не забыть, оно всегда преследовать будет, но можно заставить его стать тусклым, серым, не таким ярким, чтобы боль поутихла, не мешая жить. Это работа долгая, кропотливая, но я не оставлю тебя. Ты больше не один. Мне от тебя не нужно ничего, позволь лишь засыпать и просыпаться рядом с тобой, видеть, как несмелые лучи утреннего солнца гладят твоё прекрасное лицо, а звёзды на нём свою сияющую пыль оставляют. Я не буду касаться тебя так, как Ван. Я просто хочу просыпаться с тобой и знать, что ты в порядке. Чимин губы кусает, на Намджуна не смотрит, баюкая потревоженную робкой надеждой душу. Ему так хочется поверить. Так хочется довериться Намджуну, сказать, что он уже в него жизнь, подобно весне, приходящей лютой зиме на смену, вдыхает, заставляя где-то внутри всё зеленеть, но Намджун также, как надежду подарил, забирает её обратно. — Тебе нельзя будет выходить из комнаты, никто из других богов не должен о тебе узнать. На балкон не выходи тоже. Я ради тебя сад рядом с покоями построил, тебе лишь в дверь ту большую, что рядом со столом, выйти, и ты уже там. Там самые лучшие цветы собраны, если какие-то ещё видеть захочешь — скажи мне, я сделаю. Намджун поднимается, осторожно беря Чимина на руки, и идёт обратно в комнату, продолжая что-то говорить про построенный им сад. Чимин его слов разобрать не может. Он, приникнув головой к могучей груди и слушая громкие, размеренные удары чужого тёплого сердца, теряется в только что сказанных ему можно и нельзя. Даже повелитель мира его другим богам показать боится, ведь тогда может потерять так долго зарабатываемое уважение. Своё положение ему Чимина важнее. Чимин не обижается, понимает. Не противится, когда его аккуратно опускают на кровать, снимая накинутую на плечи накидку. Не сопротивляется, когда Намджун развязывает слабый узел на халате, снимая и его, оставляя Чимина лежать на постели полностью раскрытым, обнажённым. Он жадного огня обладания в глазах напротив не боится — бог его подавляет, Чимин видит. Намджун боль ему причинять не хочет, но не догадывается, что своими словами её только что причинил. Чимин послушной куклой приподнимается, давая натянуть на себя просторную синюю рубаху. "Под цвет твоих глаз", говорит Намджун, а Чимин безжалостно в себе надежду давит, благодарит, что та корни в нём пустить не успела, и выдёргивает маленькие ростки. Внутри снова всё льдом покрывается, подчиняясь холодному дыханию лютой зимы. Чимин вновь в четырёх стенах заперт без права выхода. Он, горько усмехаясь, смотрит в расписанный разными узорами хищных животных потолок, пока Намджун уходит, оставляя его одного. Чимин из одной золотой клетки попал в другую, а понял это только сейчас. *** Богиня Ночь распустила свои чёрные косы, тёмной шалью укрыв всё небо и пряча за собой дневное яркое солнце, а звёзды сияющими золотыми заколками запутались в волосах. Она, устало подперев голову рукой, с болью наблюдала за творящимся на земле. Ей было плевать на людей, их желания и мечты, но сейчас там, среди них, освещённая сотнями факелов, что держали крепкие мужские руки, стоит её дочь. Керу. Однажды богине пришлось отказаться от своих детей, назвав их творениями ужаса и хаоса, и с тех пор она может лишь наблюдать за ними, прячась за бледной луной. Когда-то у неё было имя. Её звали Некту. Уже мало кто из богов помнит это, пожалуй, лишь Зевс да Аид. Маленькие мальчики, за которыми она наблюдала всё их детство, уже давно стали взрослыми мужчинами, что, губя себя, от всех советов и помощи отказываются, не ведая, что это может привести их к гибели. Но она лишь наблюдатель, молчаливая тень, которую никто не будет слушать. Некту отказалась от прошлого, голоса и от имени, став безликой, приходящей всегда в сумерках Ночью, но прошлое преследует её до сих пор. Гляда на то тут, то там возникающие новые огненные всполохи, окружающие её дочь, легонько взмахивает рукой. Густой туман вокруг луны сгущается, кольцами спускаясь на землю, покрывая её всю, не давая ничего разглядеть. Он в себе все огни прячет — теперь их не увидит никто, даже сама Ночь. По правилам, Намджуном установленнным, ей об этом доложить нужно, о возможной опасности предупредить, но богиня в тумане всех прячет, скрываясь за ним и сама. Единственное, что она может сделать для своего любимого дитя — не мешать ему. Ночь, прикрыв веки, молит Судьбу о том, чтобы у Керу всё получилось. Молит о жизни её и о Чонгуке. Маленький мальчик, её крестник, всегда прибегавший к ней вечерами, вырос, монстра в себе, кого все боялись, усмирил. Маленький мальчик стал свирепым, безжалостным воином, за прочной бронёй прячущим своё сердце и душу. Маленький мальчик, во всеобщей ненависти выросший, обещает к лучшему изменить этот мир, а тот, кто рос в любви и заботе, в собственной темноте тонет. Ночь мысли о Намджуне от себя гонит. Она больше сделать не может ничего. *** Сотни людей стоят, склонив головы в уважении, перед ней, и это не предел. Женщины и мужчины продолжают приходить, неся в своих руках оружие, кто какое смог добыть — ножи, копья, мечи и топоры. У каждого под ключицами выжжена перечёркнутая звезда — знак Морта. Аида. Чонгука. Керу возвышается над людьми, стоя на небольшом холме. Её чёрные волосы треплет ветер, они, змеям подобно, волнами двигаются. Холодный ночной воздух пахнет будущей битвой и пролитой кровью. — Император мёртв, — её голос громкий и чёткий, во в миг смолкшей толпе слышно каждое слово. — Это наша первая победа. Победа, которая приведёт нас к череде будущих. Никому не под силу остановить нас. Нас боятся, нами запугивают местных и их детей, в нас злобных демонов видят. Давайте покажем, что не зря. Совет молчит, главный палач тоже, кого следующим императором изберут — неизвестно, но мы с вами знаем, что, кто бы это ни был, свободы простому народу он не даст. Они все, собравшиеся, подобно жалким насекомым, во дворце, жаждут власти. Они алчны, деньги их миром правят, и ничего для людей они делать не будут. Мы больше не будем это терпеть! — впечатлённые люди смотрят восторженно, с надеждой, слушая, впитывая в себя звучащие громовыми раскатами слова. Плотный туман обволакивает их, Керу, единожды на небо взглянув, всё понимает. Мама. Ночь. — Мы станем их смертью. Мы свергнем старые порядки и устои, воздвигнув на них новые, наши постулаты. Пришло наше время. Сегодня ночью мы начнём действовать. Мы захватим Ираклион, за ним падут Коринф, Ханья, Кастория и Аргос. Мы окружим и возьмём измором Спарту и Фивы, завоюем Родос и Паргу. У Афин выбора не останется — они сдадутся нам сами. Мы должны победить ради нашего будущего и нашей свободы. Старой власти пора на покой. Как только Керу замолкает, толпа взрывается выкриками. Они злы. Они полны сил и веры в то, за что они борются. Они, как дикие звери, готовы рвать на части всех несогласных и неугодных. Они победят. Люди идут за Мортом, идут за Керу, его приближённой, в бой. Ослеплённые жаждой власти и пьянящим дыханием надежды, они следуют её указаниям и идут на смерть. Намджун будет беспокоиться, пытаться прекратить войну, оставив открытым Олимп. Это его погубит. Туман укрыл собою землю, спрятал небо, луну и звёзды, даже Олимп. Видно лишь тёмное небо и царствующие тени. Керу, вглядываясь в развергнувшуюся чёрную бездну, тихое, едва слышное "спасибо, мама" шепчет. Игры закончились. Времени ждать больше нет. Война началась.