Monsters

Юнги бежит. Он бежит, задыхаясь, не разбирая дороги, натыкаясь на острые углы каменных стен, ударяясь больно и падая на колени, но, не обращая внимания на вспыхивающую огнями боль в ногах и в теле, продолжает бежать. Ему кажется, что числу бесконечных коридоров нет конца, потому что он бежит уже несколько часов, но так и не нашёл выход отсюда. Его будто бы что-то отталкивает, сбивает с правильной, верной дороги, заставляя, как какого-то зверька, вновь и вновь бежать по одному и тому же маршруту. Или кто-то. Ужасающий душу яростный вой, от которого кровь в жилах стынет, раздаётся словно бы отовсюду. Юнги кричит, в бессилии мотая головой и затыкая уши — не помогает, вой продолжает звучать. Сердце в бешеном ритме заходится, бьётся так быстро, неистово, будто вот-вот проломит грудную клетку, выбравшись и оставив его умирать с уродливо торчащими рёбрами. Юнги весь в крови, она тонкими струйками льёт из маленьких, но многочисленных по всему телу ран, а его колени и голени местами до мяса изодраны. Юнги больно, ему невыносимо больно. Слёзы бурным потоком стекают по щекам, но он на них давно внимание не обращает — ему до влаги на лице дела нет, он лишь иногда ладонью её стирает, когда она заставляет взгляд расплываться и мешает ему бежать. Мимо горящих факелов, будоражащих своим видом статуй и бесчисленного ряда огромных закрытых дверей, ведущих в неизвестные ему комнаты. Тысячи теней Юнги преследуют, нагоняют, раня нежную кожу острыми шипами, раздирают её зубами и длинными когтями. Ему от них спрятаться негде. Юнги в царстве Аида уже несколько месяцев. В первые дни он боялся, что тот придёт к нему и завершит начатое, но его всё не было. Уже позже Юнги из тихого шёпота слуг разобрал что-то о нападении и готовящемся восстании. Он раненой в клетке птицей бился, пытаясь узнать что-нибудь ещё или как-то подать весточку матери о том, где он находится, но все его старания не имели результата — слуги его сторонились, души умерших на его мольбы не отвечали, а к пугающим, мрачным теням он не рисковал подходить. Отчаяние ловко сплело вокруг него свои сети. Его метания незамеченными не остались — они дошли до Чонгука. В тот вечер Юнги, обессиленный раздиравшими его внутренними противоречиями, ходил кругами по комнате, пытаясь придумать что-то ещё, найти хоть что-то, что могло бы его спасти. Он, погружённый в собственные мысли, появления Аида в комнате не заметил, за что и поплатился. Он никогда не забудет невозможно чёрные глаза напротив своих, равнодушно наблюдавшие за тем, как он задыхался. Чонгук, с силой впечатав его спиной в стену, так, что по ней пошли трещины, одной рукой приподнял его над полом и душил. Когда воздуха в лёгких почти не осталось, тот, украв с тонких губ несколько судорожных вздохов, отпустил его. Юнги кашлял, растирал болящее горло с проступающими следами чужих пальцев рукой, сжался весь, моля всех известных ему богов о том, чтобы Чонгук ушёл. Это был первый и единственный раз, когда великие боги его услышали. Чонгук, наклонившись к нему, распластанному по полу, нежно перебирал мягкие пряди его волос, заставляя Юнги замереть. Нежность Чонгука пугала его даже больше, чем гнев. — Как ты, такой маленький, можешь приносить так много неприятностей, м? — задумчиво мычит, продолжая играть с длинными прядями. — Ходил везде, расспрашивать слуг пытался, даже к душам полез. Благо, что ума хватило не сунуться к моим теням, они бы тебя разорвали сразу, — задумчиво склоняет голову в бок, любуясь подрагивающими под спавшей длинной рубашкой худенькими плечами. По его приказу Юнги одевали только в белое. — Знаешь, ты безумно похож на лебедя сейчас. Лежишь, поверженный, раскинув большие белые крылья, — говорит, касаясь раскинутых в стороны тонких бледных рук, укрытых лёгкой тканью. — Только ты, моя прекрасная, непокорная птичка, — рукой вновь в чужие волосы зарываясь, крепко сжимая тёмные пряди, — забыл, с кем имеешь дело. Так я тебе напомню, — резко за пряди дёргает, прикладывая головой о холодный мраморный пол. Юнги стонет, слыша неприятный хруст. — Кажется, я разбил твой милый носик. Прости, — без всякого сожаления извиняется, вновь принимаясь нежно перебирать чёрные, как смола, волосы. — Запомни, мой лебедь, — грозным шёпотом, склоняясь к аккуратному ушку, — тебе от меня никогда не спастись. Тебе не сбежать и не спрятаться. Ты теперь и не сможешь. Отныне я запрещаю тебе покидать пределы нашей спальни. Тебя никто не выпустит и разговаривать я с тобой всем запрещу тоже, будешь своим чарующим голосом лишь мне петь. Чонгук Юнги рывком на спину переворачивает, с восторгом глядя на залитое кровью кукольное лицо. Юнги прекрасен. Яркие алые линии кривыми росчерками расползлись от тонких бровей и до манящих губ. Красный, как и белый, тоже идеально подходит Юнги. Чонгук с желанных губ кровь слизывает, поцелуем в них вгрызается, мучает несколько долгих и томительных минут, а после, наконец оторвавшись и окинув жадным взглядом распростёртое на полу идеальное тело, уходит, оставляя Юнги корчиться от боли. Если Юнги и хранил в себе толику сомнения в словах его персонального ада, то на следующий же день ему пришлось избавиться от неё. Дверь, ведущая в покои, была заперта. Юнги кричал, бил по ней ладонями, растирая их в кровь, пинал ногами, прося выпустить его — хотя бы к реке и находящемуся рядом с ней саду, цветы в котором все тёмных оттенков были — но никто не хотел его слышать. Выхода из комнаты теперь не было. Его клетка сузилась до четырёх чёрных стен с красивыми золотыми узорами. Они давили на него, Юнги постоянно казалось, что они вот-вот начнут сужаться и раздавят его, оставив отвратительное кровавое месиво на золотом, но это всё так и оставалось его фантазиями. Стены не двигались, но продолжали душить. Трижды в день к нему приходили слуги, оставляя на низком столике у софы подносы с сытной едой и вкусными, свежими фруктами. Юнги пытался разговорить их, но встречал лишь ледяное молчание и равнодушные взгляды. Как Чонгук и обещал, с ним не общался никто. Он был заперт в клетку давящих стен и холодного безразличия. Чонгук стал появляться у него чаще, но лишь за тем, чтобы, вдоволь украв поцелуи с тонких губ, хоть немного утолить собственную жажду. По его горящим похотью глазам, по его жадному взгляду, каждый раз пожирающего его тело, Юнги понимал, что вскоре, несмотря на какие-то дела, сдерживающие желание Аида, терпение его лопнет. Когда-нибудь он придёт вновь, и тогда Юнги уже не спастись. Чонгук разговаривал с ним. С издевкой в линиях изломанных губ и насмешкой в угольных глазах говорил о внешнем мире, о том, что происходит. Говорил о войне, о непослушных душах и слугах, которых на корм церберу отправляет. Говорил красочно, подробно, описывая всё до мельчайших деталей, часто заставляя Юнги зажимать рот руками, чтобы сдержать тошноту. Юнги ему не отвечал. Он решил сопротивляться Чонгуку хотя бы так, его приказов не придерживаясь. Птичка для своего господина не хотела петь. Хватило Юнги ровно на три недели. Окружённый постоянной, ужасающей тишиной, из упрямства сам молчавший несколько недель, не желая отвечать Чонгуку, он, стоило тому снова прийти за жаркими поцелуями, больше себя сдерживать не мог — Юнги хотелось говорить. Юнги хотелось быть услышанным. Он набросился на Чонгука с вопросами, заставляя его мягко, тихо рассмеяться. — Моя маленькая птичка наконец-то запела, ей надоело молчать, — продолжал посмеиваться Чонгук, удерживая Юнги в своих объятиях. Забрать себе этого человека было лучшим решением во всей его чёртовой жизни. — Тише, мой упрямый лебедь, тише. Теперь я потребую с тебя плату, — глядя в испуганные, но блестящие любопытством глаза человека, Чонгук склонился к его алым губам, щекоча их своим дыханием. — За каждый твой вопрос я должен получать поцелуй. Без него я не буду тебе отвечать, а твоя, несомненно, гордая игра в молчанку продолжится. Что ты выберешь, птичка? Будешь ли петь для меня каждый день? Когда Юнги, часто дыша, несколько минут бегая взглядом по комнате, не решаясь смотреть на Чонгука, но из объятий его не вырываясь, сам тянется к нему, сам своими губами к чужим прикасается, сам целует, впервые не сопротивляясь — Чонгук эйфорию чувствует. Это его победа личная. Он этот миг навсегда запомнит, в своей памяти, как самое ценное сокровище, спрячет, до конца с собой пронесёт и ещё не раз вспоминать будет. Он инициативу не перехватывает, поддаётся, нежному, медленному напору мягких губ сдаваясь без боя. Дышать вдруг становится тяжело. Монстр внутри сыт, спокоен, от удовольствия урчит, а отрава всё глубже проникает, корни в ледяном сердце начинает пускать, прорастает в нём. С каждым ласковым прикосновением губ в Чонгуке ледники тают, рассыпаются, как песок, а он этого и не замечает. Он в Юнги окончательно потерялся. Юнги всё также не выпускают, единственный его собеседник и слушатель — Чонгук, которому он каждый день поцелуи дарит. Но вот уже как четыре дня затишье. Чонгук не приходит, его в царстве нет, и Юнги от острого, больно колящегося одиночества готов лезть на стену. До того, как согласился, до того, как поцеловал сам, можно было терпеть, хоть как-то бороться, а сейчас оставаться в ненавистной комнате невыносимо. Слуги, как и всегда, трижды в день к нему приходят, оставляют поднос с едой и уходят тут же, дольше положенного не задерживаясь. Юнги в одеялах от всего мира прячется, но от мыслей — не получается. Они волнами накатывают, шанса их избежать не дают никак. Он о матери думает и о жарком солнце, о зелёных лесах и бескрайних полях, о синем небе с белыми облаками и ярких цветах. Он хочет сплести венок из любимых маков, хочет вновь бежать по мягкой высокой траве, пытаясь догнать юрких бабочек. Он хочет оказаться в заботливых руках матери, склонить голову к её груди и слушать громкие удары тёплого сердца, теряясь в её размеренном голосе, когда она начинает рассказывать разные сказки. Юнги находиться в этих четырёх стенах не хочет. Юнги хочет сбежать. Всё решает случай. Роковая случайность или нелепая ошибка — Юнги не знает. Слуга забывает запереть дверь. Юнги не думает, срывается тут же, бежит от ненавистной комнаты всё дальше, выход найти пытается. Только вот о словах Чонгука он позабыл. Когда он в первый раз слышит пронзительный, ужасающий вой, то застывает, чтобы через секунду сорваться с места — его заметили, за ним идут. Юнги бежит, плача, роняя горькие слёзы, себя не останавливаться умоляет, ведь невозможно вечно бежать. Он скоро выберется, лицо тёплым солнечным лучам подставит, вдохнёт свежий дневной или ночной воздух — Юнги даже не знает, день на поверхности или нет, потому что в царстве Аида всегда темно. Новый поворот, незнакомые двери, мимо которых он ещё не пробегал — Юнги улыбается, он оторваться, вырваться смог, больше по кругу не бежит, но вся радость пропадает, стоит ему толкнуть тяжёлые двери и вбежать в огромный зал. Он оборачивается, выбежать хочет, но двери захлопываются за ним. Их больше не открыть. Леденящий душу вой стихает, теперь вместо него — угрожающее рычание. Юнги ослабевшими пальцами за ручку двери цепляется, заставить себя повернуться не может — это его сил выше, он, как ноги ещё держат его, не знает, дышит загнанно, испуганно, срываясь на всхлипы. Рычание всё ближе. Юнги по двери вниз сползает, лбом к холодной поверхности прислоняется и шепчет тихо, на выдохе, всё повторяет и повторяет одно лишь имя. Чонгук. Богов молит прийти его, но они его больше не слышат. Боги к его мольбам слепы и глухи. Юнги губы кусает, в воздухе металлический запах крови витает от истерзанных ранок. Вспышкой в мыслях проносится, что крови вскоре станет гораздо больше. Потому что Мин Юнги — слабый человек, по собственной глупости угодивший в ловушку. Потому что сзади, за его спиной, скалит клыкастую пасть цербер, никакими цепями не скованный. Потому что Чонгука, единственного, кто его спасти может, сейчас рядом нет. *** Намджун потерял покой. Чимин здесь, рядом, живёт в его дворце, в его покоях, спит в его объятьях, но Намджуну кажется, что он всё это время к нему и не прикасался вовсе. Между ними — бездонная тёмная пропасть, которой нет и конца, и края. Один шаг неверный — в неё упадёшь без возможности спастись. Намджун уже балансирует над самым краем опасно, вот-вот вниз сорвётся, из последних сил держится, столкнуть себя не даёт, но на сколько его хватит ещё — не знает. Чимина хочется. Намджун эту пропасть проклятую уничтожить хочет, камнями завалить, ухабистую дорогу сделав, но Чимин не позволяет. Чимин его сторонится. Его сокровище все дни проводит в саду. Грустным взглядом смотрит на красивые розы, яркие тюльпаны и хризантемы, бродит потерянно между фруктовых деревьев, изредка срывая сочные яблоки и спелые персики. Намджун печали, сердцем Чимина овладевшей, не понимает. Что ему нужно? У него есть еда, одежда, украшения любые и сердце бога в руках, но он с каждым днём угасает всё больше, от него прежнего осталась лишь бледная тень. Осколок хрупкий, одно касание к которому его окончательно уничтожить может. Намджун это исправить хочет, помочь, ведь он обещал подарить ему новый смысл, но Чимин не даёт. Пропасть между ними раскинул, стены возвёл высокие, крепкие — не пройти никак. Намджуну до Чимина не достучаться. Один раз он видел, как Чимин танцует. Это было ночью, Намджун вернулся поздно, думая, что спящего Чимина увидит, но постель была пуста. Тогда он вышел в сад. Чимин что-то тихо напевал сам себе и кружился между растений. Движения его настолько лёгкие были, будто он по воздуху плыл, летел. Зелёные листья с деревьев падали, оседая на его светлых волосах, а кожа светилась сиянием звёзд. Рукава, слишком большие для него, и полы синей рубахи приподнимались, оголяя тонкие руки и бледные бёдра. Намджун застыл, очарованный. Чимин не человек. Он — его личное божество, тот, которому поклоняться нужно, почитать и заваливать разными дарами. Чимин всех сокровищ мира достоин, и Намджун их ему даст. Чимин танцевал до самого утра, до первых робких солнечных лучей, а Намджун, тенью прячась за густой листвой, не отрывал от него глаз. Он от мыслей о нём избавиться пытался, но Чимин, как назло, из головы не выходит. Намджун, с ним рядом засыпая, о нём же сны видит — о губах пухлых, чувственных, цветом розам под стать, о сапфировых глазах, в которых океаны бушуют, о милых маленьких пальцах и ладонях, что идеально в его, Намджуна, больших руках выглядят. Чимин будто для его рук и был создан. Он себе всю красоту природы забрал и мягкость, он прекраснее солнца и лунного света со звёздами. Даже Афродита на его фоне меркнет. Чимину конкуренции нет. Он лучшее мира творение, самое драгоценное его сокровище, которое Намджун оберегать будет. Он ни за что на свете ему умереть не даст и от себя не отпустит — если понадобится, даже в сад дорогу закроет, навсегда заковав в четырёх стенах спальни, но Чимин должен быть его. Намджун головой встряхивает, пытаясь прийти в себя, и надеется, что никто из гостей его задумчивости не заметил. На Олимпе праздник. Нимфы радостно смеются, танцуя, дриады щебечут с птицами, а боги и богини переговариваются между собой, изредка пускаясь в пляс. Намджун в Чимине потерялся, поэтому не заметил, когда начались недовольства его подданных. Раньше каждую неделю Олимп гремел музыкой и танцами, но с появлением во дворце Чимина Намджун не устроил ни одного торжества. Он опомнился лишь тогда, когда к нему прибежал взволнованный Хосок, докладывая о неспокойной обстановке и гуляющих среди богов разговорах. Кто-то пустил слух о том, что Намджун во дворце прячет человека. В тот же день Намджун приказал собрать всех и устроить праздник, да такой, какого на Олимпе не было ещё, и это удалось. Он смотрит на веселящихся гостей, напряжённо вглядывается в сверкающие улыбками лица и думает, кто же из них о Чимине узнал. Ясно, что слух пустили специально, чтобы подорвать его власть, но кто? Кто-то, кто верен Чонгуку? Или же это новая фигура в борьбе за власть? Намджун не знает, но тревожное предчувствие не покидает его. С каждой минутой проходящего торжества оно только растёт, спиралью в нём скручивается, мешая нормально дышать. Он, с виду, расслабленно сидит на своём троне, лениво удерживая в одной руке бокал с вином, изредка поднося его к губам и выпивая, но самом деле в глазах молнии беснуются, вспыхивают, а внутри дурного волнения ураган лишь сильнее становится. Прогоняя от себя навязчивые мысли о скорой беде, Намджун обращает внимание на подошедшего к нему бога любви. Сокджин, или, как он известен людям, Эрот. Сегодня он в белом. Белоснежная тога расшита золотой вышивкой на плечах и на талии, обнажает сильные руки и часть крепкой груди. Его чёрные, как уголь, волосы блестят, будто он в солнечных лучах искупался, а на голове блестит венок из ярких колосьев пшеницы. Намджун его выбору удивляется — Сокджин любит венки из нежных, красивых, пышных цветов. Предчувствие воет волком. Намджун видит мягкую, извиняющуюся улыбку на его устах и блики сожаления в глазах, будто он сейчас собирается сделать что-то, что может ему, его повелителю, навредить. Намджун невольно напрягается, и когда Сокджин, видимо, собравшись с силами, начинает говорить, впервые желает оказаться далёким от всего божественного человеком, не знающего ни Олимпа, ни Царства Теней. Сокджин, его верный друг, тот, рядом с которым ему всегда было спокойно, тот, кто одним видом своим в него нужное умиротворение вселял, сейчас всё его забирает обратно, оставляя лишь тонкие нити контроля, что порвутся вот-вот, давая волю злости и гневу. — Повелитель, — с первым произнесённым словом все разговоры стихают, а взгляды обращаются на них. Все следят за ними, как дикие голодные звери, учуявшие запах крови. — Простите, пожалуйста, за вопрос, который я сейчас задам, но нас всех он искренне беспокоит, — блики сожаления всё больше, — правда ли, что вы во дворце скрываете человека? Неужели он смог вас настолько заинтересовать, что вы его ото всех прячете? Сокджин замолкает, и в просторном роскошном зале начинает править тишина. Намджун на Сокджина смотрит, понимает, что он пытается удар на себя взять, от кого-то внимание отвлечь, но легче ему не становится. Все его ответа ждут, смотрят с издевкой и торжеством, а в Намджуне монстр внутри рычит бешено. — Да, повелитель, — громкий голос откуда-то справа разрезает звенящую тишину. — Поведайте нам, как посмели нас, богов, променять на жалкого человека. Намджун поворачивает голову в сторону, не обращая внимая на паникующего Сокджина, и всё понимает. У одной из колонн, опираясь на неё, стоит Афродита. Намджуну её уничтожить хочется. Люди поклоняются ей, молят о капле её красоты, называя самой прекрасной в мире, и, конечно, слухи о безумно красивом человеке, что её краше, не могли не дойти до неё. Узнать, кто он — лёгкое дело. Проследить за ним — ещё легче. Она либо видела, как Намджун забирал Чимина из дома купца, либо заметила его на балконе. В любом случае, сложить одно с другим труда не составит. Её ведёт банальная зависть, и Намджун её убьёт — не сам, нет, а своим сокровищем. — Да, во дворце есть человек, — не отрицает, отрицать — потерять в глазах других ещё больше уважения, заставить сомневаться в себе. — Но он лишь развлечение для меня. Он танцует великолепно, поэтому я его себе и оставил. Надоест — избавлюсь от него, — говорит, а сам не понимает, почему внутри всё будто кислотой разъедает. Говорит, зная, что не избавится никогда. Говорит, сам себя за эти слова ненавидя. — Так пусть он станцует нам, а мы на него посмотрим, полюбуемся, — тянет протяжно Афродита, а Намджун понимает, что, если откажется сейчас, то покажет, что Чимин для него — нечто большее, чем просто игрушка. А этого делать нельзя. — Хосок, — на Афродиту смотрит, не отрываясь, взмахом руки бога победы к себе подзывая. — Приведи Чимина. Пусть станцует. Побледневший Хосок кивает и тут же уходит. Намджун думает только о том, какую боль вскоре причинит Чимину. Намджун отчётливо понимает, что Чимин его не простит. *** Тэхён идёт по людному рынку, то и дело кивком головы здороваясь со знакомыми и успевая отвечать на градом сыплющиеся вопросы окружившей его детворы, что хвостиком увязалась за ним. Старый друг, владелец хлебной лавки, задорно смеётся, говоря, что Тэхён не может не быть в центре внимания, на что сам воин отвечает мягкой улыбкой. Дети схватили его у самого дома, заставили забрать гостиницы и лишь тогда разрешили переступить порог, чтобы покинуть дом. Маленькие проказники показывали сделанные ими самими деревянные мечи для тренеровок и просили прийти на них, спрашивали о сражениях и о странах, в которых Тэхён побывал. Они слышали эти истории уже множество раз, но всё равно просили вновь рассказать их — детское воображение захватывали удивительные изображения невиданных животных, растений и городов, пленили сцены громких, обязательно оканчивающихся победой битв. Будущие храбрые воины прятались в совсем ещё мальчишках, наивно, в силу своего возраста, мечтающих о своих дальнейших победах. Тэхён смотрел в искрящиеся радостью детские глаза и не мог рассказать об обратной стороне, скрывающейся за обманчиво яркими лозунгами о верности империи, щедрых вознаграждениях и быстрых свершениях. Тэхён не мог рассказать им, таким маленьким и полным веры, надежды в лучший исход, об ужасах войны. Не мог рассказать о реках крови, текущих по земле, о загубленных в пылу сражений жизнях, о лютом голоде в рядах солдатов из-за отсутствия продовольственных припасов. Не мог рассказать об изнуряющих тренировках, после которых и сил домой дойти нет, о том, что права выбора нет и никогда не будет. Не мог рассказать, что, если это потребуется для победы, империя отправит их в западню, прямо на верную смерть. Они узнают всё это сами, познают на себе, когда вступят на долгий, длинный, тернистый, полный опасностей путь воина. Кто-то из них разочаруется в собственной мечте, кто-то погибнет, сражаясь, отдаст жизнь за равнодушную империю, а кого-то нарекут героем за совершённый подвиг. Тэхён уверен, что услышит ещё о каждом из этих ребят, но что именно — не знает и боится этого. Не в силах больше выдерживать горестные мысли, он тепло прощается с детьми, обещая обязательно прийти на их тренировку позже, принимает из рук маленькой девочки красивый браслет из деревянных бусин, надевает его, хвастаясь и собирая искренние улыбки, и уходит вперёд, дальше, к большим мраморным колоннам, стоящим вокруг большого фонтана. Прозрачная, холодная вода манит. Тэхён не отказывает себе в мимолётном желании и присаживается на бортик, опуская руку в чистую воду и принимаясь разглядывать снующих туда-сюда людей. Это занятие хорошо отвлекает его, он забывает о всех тревогах, бередящих душу, и легко, самыми уголками губ, улыбается. Мысли лениво плывут с одной вещи на другую, взгляд пробегается по толпе и замирает на бронзовой макушке. Очень знакомой бронзовой макушке. Тэхён подбирается весь, прищуривается, показалось, думает, но нет — напротив него, рассматривая блестящие украшения, стоит его ночной гость, пугливое солнце, которое он приютил и образ которого из головы прогнать так и не смог. Его ласка. Тэхён поднимается и идёт к нему. Он больше не намерен упускать причину своих спутанных в неясный клубок чувств. Он должен ещё раз посмотреть в его ясные голубые глаза, что цветом своим самого неба чище и горных ручьёв, должен вновь его голос услышать, ворчливый, но безумно милый, должен снова его яркие эмоции вызвать и в себя впитать навсегда. Тэхён должен узнать его имя. Тэхён не должен его потерять. Второй из семи замков, защищавший его сердце, только что сломался с оглушительным треском. Когда Тэхён подходит к нему, его персональное солнце всё ещё не замечает его. Он с интересом рассматривает сияющие тысячью огней драгоценности, берёт в руку изумрудное колье, смотрит на переливающиеся оттенками алой крови камни рубинового браслета и задумчиво хмурит брови. Безумно сосредоточенный и невыносимо милый. Его хочется обнять, уткнуться носом в бронзовый шёлк волос и провести так вечность. — Смотришь на дорогие драгоценные камни, сомневаешься между рубинами и изумрудами и совсем не замечаешь красоту более простых, но не менее красивых. Кальцити, — Тэхён берёт в руки подвеску на обычной грубой верёвке, которая непонятно каким образом оказалась среди изысканных украшений, мягко улыбаясь, замечая, как его чудо вздрагивает и шокированно смотрит на него. Он удивлён и точно не думал, что сможет увидеть его снова. — Этот камень можно легко самостоятельно найти на прогулке в горах. Он ценен тем, что любую боль забирает, позволяет дышать, эмоции негативные в Тартар гонит, как и другие напасти, а ещё помогает обрести покой. Но у него есть ещё одна особенность, которую он скрывает в солнечных лучах. Днём, когда он солнцем обласкан, то цветом на карамель похож, а ночью, при свете луны, он голубым становится, меняет цвет. Совсем как твои глаза, — Хосок выдыхает судорожно и громко сглатывает, Тэхён своими губами этот выдох хочет поймать. — В нашу первую встречу они были голубыми и холодными, совсем как небо ранней зимой, потом стали карамельными, похожими на золотую листву осенью. Сейчас они вновь голубые, но холода в них нет — от них теплом веет, как летом. В твоём взгляде хочется остаться, потеряться навек. И я только что это сделал. Тэхён смеётся тихо и мягко, а Хосок может лишь смотреть. Ему ответить нечего. Никто никогда ему и близко похожего не говорил, никто и никогда не заставлял его сердце несколькими фразами так неистово биться, никто и никогда не заставлял его чувствовать себя так. Он молчит, когда Тэхён платит за подвеску, которую держал в руках, молчит, когда берёт его за руку и куда-то ведёт, всё дальше от людей и их суетливой жизни, молчит, когда они приходят на забытую всеми пустошь, молчит, когда воин аккуратно застёгивает на его шее подвеску. Он под гипнозом будто, потерян в чужом бархатном голосе и коньячных глазах. Он хотел Тэхёна из мыслей выкинуть, а добился только того, что тот в сердце проник. Хосок покой потерял и сон — отважный воин его не пощадил, захватил в плен мысли, душу, и сердце — и не выкинуть его оттуда никак. Он думал, что переболеет, перебьётся, интерес потеряет — тот с каждым часом сильнее рос. Хосок хотел вновь увидеть его, услышать пленящий низкий голос, оказаться в его объятиях. Так как тепло, как в руках Тэхёна, ему не было ещё никогда. И сейчас его воин напротив него стоит, улыбается странной квадратной улыбкой — такой больше ни у кого в мире нет, Хосок говорить боится — вдруг мираж, вдруг его разум устроил такую изощрённую пытку? Он, губы кусая, прикасается к чужой руке — улыбка напротив гаснет. — Я искал тебя, — воин от глаз его взгляд не отрывает. — Я думал, ты пройдёшь, мысли перестанешь беспокоить, но ты не уходишь — только всё глубже в меня проникаешь, внутри где-то свои крепости и дома возводишь, от которых не избавиться никогда. Я не знаю, что чувствую к тебе, но без тебя жизнь серая, тусклая, а с тобой мир самыми яркими красками светится. У тебя много тайн, ты сам — одна большая загадка, но, — Тэхён осторожно сжимает тонкие пальцы, до сих пор касающиеся его руки, — мне знать их не нужно. Мне ничего знать не нужно, лишь бы иметь иногда возможность тебя за руку держать и во взгляде ясном тонуть. Я не знаю, кто ты, как твоё имя и чем ты живёшь, но я знаю, что ты лучше солнца согреваешь, знаю, что твой свет может к жизни вернуть — потому что он уже к ней меня возвращает. Я тебя об одном только прошу — если ты хоть отголосок того, что я чувствую, ощущаещь — останься. А если нет, то скажи, дай в последний раз твой голос услышать, и я тебя отпущу. Тэхён так говорит, будто цепями его сковал и выбраться не даёт, когда как на самом деле лишь легко его пальцы сжимает, но Хосока его касание лучше клетки любой удерживает. Он смотрит в зволнованные тёмные глаза, своё отражение в них видит и растворяется. — Меня зовут Хосок. Получается хрипло, на выдохе, будто он заблудший в пустыне путник, что не пил воды уже несколько дней, но Хосок не задумывается об этом — Тэхён снова улыбается, и улыбка его ярче тысячи солнц. Хосок чувствует, как на его спине смыкаются чужие сильные руки, обнимая, утыкается носом в крепкую шею — Тэхён пахнет ладаном. У Хосока голова от его запаха кругом. Он расслабляется, обнимает своего воина в ответ, а в голове проносится мысль о том, что принятое только что решение остаться рядом с Тэхёном было самым правильным в его жизни. Что-то в груди взрывается приятными яркими вспышками, и кажется, что он сейчас взлететь выше самих небес может — Хосок почему-то уверен, что так ощущается счастье. *** Намджун своё обещание сдержал — так, как Ван, он к нему не прикасается, но Чимин и от тех крох, что от него получает, задохнуться хочет. Максимум, который Намджун позволяет себе — это объятия и невесомые поцелуи в макушку или щёки по утрам, когда думает, что Чимин спит. Но Чимин не спит и с каждым чужим касанием умирает. Его сердце раненой птицей бьётся, стучит неистово, бешено, ноет и болит. Сердце просит сдаться, убрать оборону, уничтожить ужасную пропасть, но Чимин не поддаётся не слушает. Его сердце так сильно хочет Намджуну поверить, но он уже уничтожил его надежду. Чимин не хочет, чтобы и сердце было уничтожено тоже. Почти всё время он проводит в созданном специально для него саду. Там, закрыв глаза, он может представить, что дома, что просто гуляет, прячась от солнца в густой зелёной листве деревьев, а из-за угла вот-вот с радостными криками выбежит его маленький братик. Чимин возьмёт его на руки, закружит, слушая его весёлый смех и улыбаясь сам, а потом обнимет крепко-крепко, прижимая к своей груди, и они пойдут в дом играть. Но стоит лишь открыть глаза, и желанная выдумка рушится, как карточный домик. Стены богато обставленной комнаты душат. Его персональная клетка. Иногда, когда он лежит в объятиях заснувшего Намджуна, ему кажется, что её стены сужаются и скоро раздавят его. Он может почувствовать, как от страха сдавливает грудь и становится труднее дышать, но через мгновение всё проходит — он вновь в ненавистой комнате, лежит на мягкой кровати во второй личной клетке — клетке чужих, обагрённых кровью рук. Чимин тяжело вздыхает, откидывая голову на бортик большой ванны. Тёплая вода расслабляет тело и дарит долгожданный покой. Ненадолго, но Чимин больше не просит — ему хватает этих коротких моментов. Золотые волосы повлажнели на кончиках и закрутились кольцами, стали кудрявыми, лезут в глаза, и Чимин лениво задирает их рукой. Он устал, так невыносимо сильно устал. От своего заточения, от существования без права выбора, от собственного бессилия и слёз. Устал от постоянно ноющего сердца и от Намджуна. Намджун заботится о нём, как о хрустальной вазе, обращается с ним бережно и осторожно, а Чимину его забота такую невыносимую боль причиняет, что ему кричать от неё хочется, к чёрту срывая голос. Как бы Намджун к Чимину не относился, он всё ещё считает, что теперь, когда он познал столь роскошную жизнь, то печали в его сердце быть не должно. Намджун не понимает, что Чимину не нужны ни драгоценности, ни шелка — ему этой жизни не нужно, ему обратно, в свою, в обычную хочется. Он бы все богатства мира променял на маленький домик на окраине города, где каждый вечер за столом собирается его семья — счастливый отец, улыбающийся самыми уголками губ, но искрящиеся теплотой и любовью глаза его выдают; радостная, улыбчивая мама, что щебечет о случившемся за день, и маленький брат, что весь ужин от Чимина отлипать не будет. Но этого нет. Он в роскошном дворце с холодными стенами, где у него есть всё и одновременно ничего. Нищий, обманом пробравшийся в жизнь не для него. Чимин, мотнув головой, поднимается и тянется за лежащим у ванны полотенцем. На его бледной коже каплями застыла вода, и издалека, в тусклом освещении, кажется, что он алмазной крошкой усыпан. Хосок, пришедший только что, понимает, почему Намджун так заинтересовался этим человеком. Когда Чимин разворачивается, кутаясь в просторную, явно большую для него и, скорее всего, принадлежащую повелителю белую рубаху, и встречает его взгляд, Хосок понимает, почему Намджун покорён и так отчаянно слеп. Чимин красивый. Чимин настолько прекрасен, что кажется миражом, но многие видят в нём лишь внешнюю оболочку, игнорируя и не желая замечать целый океан в глубоких сапфировых глазах. Хосок понимает, что Намджун, к сожалению, из их числа. — Намджун хочет видеть тебя. Иди за мной и делай всё, что он говорит, не перечь только. Голос Хосока взволнован, он хочет забрать Чимина и спрятать там, где его никто не найдёт, он не хочет вести его туда, где, кроме боли, он ничего не получит больше. Но он всего лишь слуга, верный подданый, преданный своему повелителю, поэтому он, в последний раз глянув на хмурящегося Чимина, идёт вперёд. Хосок сжимает кулаки и заставляет себя не оборачиваться. Он не будет смотреть. Он сбежит сразу же, как Чимина отведёт. Он не выдержит. Ему забыться нужно, исчезнуть в чужих тёплых объятьях. Хосоку нужен Тэхён. Чимин сразу понимает, что что-то не так. Перед ним бог, второй, которого он видит после Намджуна. Намджун его никому не показывал. Намджун его прятал. Чимин нервно кусает губы. Ничего хорошего его не ждёт. Он чувствует это, но покорно продолжает идти за встревоженным богом — права выбора у него нет. Когда они входят в зал с множеством людей, Чимин цепенеет. В ту секунду, как встречается с ледяным взглядом Намджуна, сидящего на троне, его сердце, кажется, застывает от ужаса. На него смотрят с насмешкой. С издевкой. На него смотрят так, будто он грязь, непонятно как оказавшаяся перед глазами. Так, будто он надоевшая игрушка, от которой нужно избавиться, но интерес, сколько же ещё ей боли причинить можно, пока она не выдержит, больше, и её оставляют — для издевательств. Так на него смотрел Ван перед тем, как в очередной раз взять. Чимин всё это время себя не обманываться заботой Намджуна уговаривал, думал, что получилось, но сейчас вновь на части рассыпается. Он никого, кроме Намджуна, не видит — не может. Для него никого, кроме Намджуна, нет. Но только сейчас его накрыло осознанием, что он даже себе не принадлежит — его судьба от Намджуна зависит, что сейчас одним взглядом своим в него сотни стрел вонзает, убивает, не давая шанса на жизнь. Чимин отчётливо понимает, что после того, что произойдёт в этот момент в зале, он себя больше не соберёт. — Станцуй для меня, — бросает Намджун, кидая ему белую шаль. Чимин автоматически ловит, чувствуя, как в груди начинается вьюга. Намджун своим льдом его заразил. Он ничего не говорит и не показывает никак, что услышал и понял не просьбу — приказ, заставляя Намджуна затаить дыхание от гнева, но стоит раздаться первым аккордам музыки, Чимин начинает летать. Он парит над мраморным полом, кружится, прыгая в пируэтах, широкие рукава рубахи задираются, обнажая тонкие, как ветки, руки, но блестящая белая шаль тут же будто бы стыдливо прикрывает их, прячет. Она движется вместе с ним, змеёй извивается, огромными величественными белоснежными крыльями развиваясь за спиной. Его ноги пола будто бы не касаются вовсе, он растворяется в холодном мраморе и пушистых белых облаках. Его душа плачет, воет от боли, покрываясь инеем. Чимин внутри умирает, но лицо его эмоций не выдаёт. Оно безразличной маской застыло и лишь сапфировые глаза ярко сияют, совсем как драгоценные камни, от с трудом сдерживаемых слёз. Золотые волосы мягким ореолом пушатся у головы, метаясь по лбу привлекательными кудрями. Чимин — самая красивая в мире кукла. Он красотой своей больше солнца слепит, на него долго смотреть нельзя — лишь украдкой время от времени взгляд ввысь, к нему, поднимать, согреться в его лучах и вновь, покорённый им, в землю уткнуться. Чимин выше их всех. Они на Олимпе, он главному богу танцует, других заставляя от своей красоты задыхаться и дар речи терять, а Намджуну кажется, что это он, Чимин, верховный правитель и бог, а он сам — вечный его слуга. Намджун не сомневается — это действительно так. Он Чимином в самое сердце сражён. Намджун смотрит и взгляд от него оторвать не может. Движения Чимина лёгкие и воздушные, невесомые, он бабочкой по залу порхает, птицей кружит — ему суждено летать. Он думал, что ничего прекраснее, чем танец Чимина в саду, он не увидит, но Чимин здесь и снова танцует — только для него, пусть к нему и сотни взглядов прикованы, и Намджун чувствует, как сердце заходится в бешеном ритме. Чимин великолепен. Он — лучшее творение мира, которое Намджун своими руками и уничтожает. Глядя в его равнодушное лицо, лишённое всяких эмоций, Намджун понимает — для них всё кончено, так и не начавшись. Музыка резко обрывается. Чимин замирает изысканной статуей. В зале — мёртвая тишина, прерываемая лишь прерывистым дыханием маленького, но такого прекрасного мальчика. Намджун рядом, смотрит на него, руку протяни — дотронется до колышащейся шали, скрывающей бледную кожу, но он не может — пропасть между ними только что разверзлась без единой возможной дороги. Чимин далеко. Так далеко, что Намджуну к нему никогда не добраться. Чимин, в последний раз взглянув Намджуну в глаза и заставив его вздрогнуть, идёт к выходу. В глазах у него — Антарктиды, солнце холодное, что теперь ничего никогда не сможет согреть. У Намджуна в глазах — вины океан, теперь никому не нужной. Единственное, что у них общее — это боль. Одна на двоих. Боль того, чего у них никогда не будет. Чимин Намджуну никогда больше не улыбнётся. Чимин Намджуна никогда больше не сможет полюбить. Намджун убил его, пробил сердце насквозь — теперь Чимина у него нет. Намджун не останавливает его, даёт уйти. Он сидит, прикованный к трону собственной совершённой ошибкой, и не может двинуться с места. Намджун впервые побеждён. Намджун человеком повержен, с которым ему никогда не быть. Никто этого не видит, но, когда Чимин уходит, на полу остаются его же сломанные кости и куски отчаянно хранившего до самого конца надежду разбитого сердца. *** Чонгук кричит. Кричит, срывая голос и едва в силах контролировать свой гнев. Его распирает от злости. Монстр внутри рычит, скалит клыкастую пасть. Монстр внутри него хочет убивать. Чонгук несётся по коридорам собственного дворца, пугая всех слуг и шепчущихся теней. Он был вместе с Керу в мире людей, когда ему доложили, что его желанная птичка пыталась сбежать, но потерпела неудачу. Он от надоедливых просьб мёртвых душ отмахиваются. Те просят успокоиться, Юнги пощадить, а Чонгук думает, как же быстро его человек его же слуг к себе сумел расположить. Чонгук его больше из комнаты не выпустит. В цепи закуёт, самыми крепкими верёвками обвяжет, в собственных руках заточит, задушит, но выбраться не даст. Чонгук усмехается зло, издевательски. Он уже в зале, его птичка к двери испуганно жмётся, всё имя его повторяет, но уже слишком поздно. Чонгук пропадает, уходит, позволяя Монстру захватить над собой контроль. — Отойди от него, Мор. Цербер слушается. Юнги выдыхает облегчённо, всхлипывает, хочет к Чонгуку броситься, но, посмотрев в его глаза, отшатывается назад — это не его Чонгук. Это не тот Чонгук, что был к нему снисходителен, не тот, кто, пусть и закрыв в четырёх стенах одной комнаты, по-своему заботился о нём. Тот Чонгук смотрел на него с лаской и обожанием, в глазах этого Юнги свою смерть видит. Глаза у смерти его, как кровь, алые, пугают его, вызывают дрожь. Юнги встать не может, он взглядом чужим к полу прикован, отползти пытается — сзади всё ещё плотно закрытая дверь, которую ему не открыть, а впереди Чонгук. — Я ведь говорил тебе слушаться меня, верно? Говорил ведь, — Чонгук медленно спускается с лестницы, скользя кончиками пальцев по перилам. — Но ты не послушал меня. Упрямая, непокорная, глупая птичка, — скалится безумно, как дикий зверь, представляя, как прокусит тонкую шейку. — Чего тебе не хватает, м? У тебя есть всё. Все мои богатства для тебя, одно слово твоё — я тебе с неба звезду достану. У тебя был даже я. Я заботился о тебе, не трогал, давал привыкнуть к себе, доверял, а ты так подло со мной поступил. Так нельзя делать. Но ничего, я учту все свои ошибки и больше не буду так терпелив, — Чонгук над Юнги нависает, до синих отметин сжимая тонкие руки в своей руке. Юнги так красив. Чонгук не может на него насмотреться. Всё это — кожа, что снега белее, алые, как вишня, губы, волосы, ночи чернее, хрупкое идеальное тело — принадлежит ему. Юнги был рождён для него, создан для его рук. Юнги его, и пора ему это понять. — Я отниму у тебя всё. Ты забудешь, кто ты, ты забудешь жизнь свою и всех, кого знал до меня — ты обо всех, кроме меня, забудешь. Ты в роскоши жил, не нуждался ни в чём и не ценил это — о, поверь, я заставлю тебя об этом пожалеть. После того, что я с тобой сделаю, ты сам, добровольно, яд с рук моих примешь. Чонгук рычит, раздвигая чужие длинные ноги, и задирает белую рубаху. Юнги кричит, пытается его оттолкнуть от себя, но ничего не получается — Чонгук скалой его к полу давит, не выбраться. Юнги змеёй извивается, руки, по его телу двигающиеся, кусает, и получает пощёчину. Чонгук бьёт его головой о мрамор, оттягивая зо волосы, несколько раз. На его руке остаётся кровь. Он не останавливается, это его Монстра ещё больше подстёгивает, и подносит руку ко рту, облизывая испачканные в крови пальцы — сладко. Юнги сладкий, самый вкусный деликатес. Он дышит тяжело, прерывисто, ему больно — Чонгук ещё больнее сделает. Когда он узнал, что Юнги пытался сбежать, то почувствовал боль — он не может его потерять. Ему стало страшно. Чонгук не знает, когда это произошло, когда он позволил этому человеку подобраться так близко, но он уже свой день без него не видит. Каждая минута с ним, как миг, а без него — как вечность. Он, если губы эти манящие хоть один раз не поцелует, умрёт. Он уже без Юнги не может. Только в его руках он покой находит, только в его руках монстр его затихает. Чонгук только рядом с Юнги существует отныне, без него его нет. Чонгук, кажется, лишь недавно, с его взглядом, вечно горящим любопытством, дышать научился — он до Юнги, кажется, и вовсе не жил. Сейчас во взгляде Юнги страх — Чонгук в его глаза не смотрит. Знает, что тогда остановится, а ему нельзя — он хочет, чтобы Юнги его боль прочувствовал. Он не понимает, что этим себе ещё больнее делает, не понимает, что не только Юнги разрушает, а и себя. Потом он будет рвать на себе волосы, сжимая измученное тело в своих руках, но сейчас — он врывается в его тело и вгрызается в тонкие губы, заглушая громкий, пронзительный крик. Его птичка кричит отчаянно, сильно, Чонгук крадёт эти крики и вздохи, знает, что сам себя ненавидеть будет и этой же ненавистью уничтожит, но продолжает терзать маленькое, уже не сопротивляющееся тельце. Чонгук слизывает солёные слезы с покрасневших щёк и не замечает, что плачет сам. Юнги вздрагивает под ним от особо сильных толчков и прикрывает лицо руками — хоть так от его взгляда прячется, Чонгук позволяет, склоняясь к лебединой шее. Он покрывает каждый сантиметр кожи поцелуями и своими слезами, спускается к выпирающим косточкам ключиц и кусает. Юнги захлёбывается собственным криком и впервые просит прекратить, но спустя несколько бесполезных минут сопротивления беспомощно затихает и обмякает в беспощадной хватке обагрённых его кровью рук. Юнги теряет сознание, Чонгук, толкнувшись ещё несколько раз, с тихим стоном кончает внутрь. Он лежит, уткнувшись лицом в выемку меж ключиц любимой птички, и шепчет лишь одно слово, повторяя его множество раз. — Прости.